Текст книги "Слон в полном смысле этого слова"

Совершенно разные яблоки

– Ну, и что нового в мире? – спросило Яблоко-с-Пятой-Ветки, если считать сверху, у Яблока-с-Первой-Ветки, если опять же считать сверху. – Происходят ли там какие-нибудь события?

– А какие именно события Вас интересуют?

– Охота на крокодилов в Австралии! – весело крикнуло Яблочко-с-Нижней-Ветки, уже не поддающейся счёту. – Ну-ка доложите, сколько крокодилов убито!

– На Вашем месте я бы воздержалось острить: Австралию, между прочим, мне отсюда вполне хорошо видно, – явно дурача собратьев, заметило Яблоко-с-Первой-Ветки.

Оно было ярко-красным и потрясающей формы – редкой красоты яблоко! Это о нём в прошлое воскресенье сказали с таким почтением: «А вон то яблоко наверху, самое лучшее, мы, пожалуй, кому-нибудь подарим, жалко есть самим!»

– Так что же Вас интересует? – повторило Яблоко-с-Первой-Ветки, обращаясь к соседу с пятой – тоже, стало быть, довольно высокородному.

– Меня, глубокоуважаемое, интересует, не собирается ли взойти Солнце.

– Ах, Солнце… – Яблоко-с-Первой-Ветки скосило глаза. – Да, будьте спокойны: Солнце давно делает мне знаки из-за горизонта. Сейчас я как раз собиралось отдать ему распоряжение начинать восходить…

– Да зачем нам Солнце! – озорно крикнуло Яблочко-с-Нижней-Ветки, уже не поддающейся счёту. – Ваше Сиятельство сияет так ярко, что ещё одно Солнце – это слишком.

Соседнее с ним бледно-зелёное яблоко толкнуло его в бок и прошептало:

– Не дразни ты это яблоко, а то вдруг оно и правда запретит Солнцу восходить… Мы тогда так никогда и не созреем!

Огромное розовое Яблоко-с-Третьей-Ветки, обратясь к красавцу Со-Второй, тихонько заметило:

– Вот же задавака С-Первой-Ветки!

– Что Вы сказали, милейшее? – как бы равнодушно поинтересовалось Яблоко-с-Первой-Ветки, которое, конечно же, прекрасно слышало это замечание.

– О, только то, что я говорю обычно… – засуетилось Яблоко-с-Третьей-Ветки, – …только то, что приятно слушать Ваши высокие речи и разделять Ваши высокие мысли всей своей мякотью.

– Очень, очень приятно! – пискнуло совсем крошечное зелёное Яблоко-с-Огромной-Червоточиной, чудом держащееся на шестой ветке. – Недаром Вас выбрали в подарок – и я уверено, что в подарок какой-нибудь важной персоне!

– Я ещё подумаю над этим предложением, – пробасило Яблоко-с-Первой-Ветки. – Признаюсь, оно застало меня несколько врасплох. Я как раз собиралось писать диссертацию по философии…

– Писать… что? – Яблоко-с-Пятой-Ветки чуть не упало с пятой ветки.

– Научный труд, дорогое моё, – тяжело, как если бы оно уже писало научный труд, вздохнуло Яблоко-с-Первой-Ветки. – Научный труд, который даёт право стать профессором. А стать профессором мне, пожалуй, самое время.

– Лучше Господом Богом! – крикнуло Яблочко-с-Нижней-Ветки, уже не поддающейся счёту. – Эта должность больше всего подошла бы к Вашим пунцовым щекам.

– Нет, оно и впрямь несносно, это наглое Яблочко! – опять запищало Яблоко-с-Огромной-Червоточиной. – Ваше Высочество, распорядитесь, чтобы Ветер сбросил его с нашего дерева!..

– Кого? – Яблоко-с-Первой-Ветки, прищурясь, глянуло вниз. – Ах, его… Но я даже не слышу, что оно там бормочет в самом низу. – И Яблоко-с-Первой-Ветки снова закатило глаза к небу.

– Ваше терпение поистине безгранично, – как бы между прочим заметило Яблоко-с-Третьей-Ветки. – Да и правильно: стоит ли обращать внимание на чей-то писк, если выше Вас всё равно никого нет!

– Вон Птица летит! – опять закричало Яблочко-с-Нижней-Ветки, уже не поддающейся счёту. – Эй, Птица, здравствуй!

– Здравствуй, Яблочко! – высоким голосом пропела Птица. – Ты очень похорошело.

– Спасибо, – зарделось Яблочко.

– Ненавижу этих глупых птиц! Вчера одна из таких тварей клюнула меня прямо в лицо, – прошипело кривое Яблоко-с-Четвёртой-Ветки.

– Да, птицы поразительно глупы, – поддержало его Яблоко-с-Первой-Ветки. – И отсюда это особенно хорошо видно.

Взошло Солнце. Из большого дома в глубине сада выбежал развесёлый карапуз. Во мгновение ока очутился он возле яблони и, запрокинув голову, пытался разглядеть верхушку дерева. Потом махнул рукой, стал на цыпочки и потянулся к самой нижней из веток. Ему не хватало всего каких-нибудь пяти сантиметров росту – и Яблочко-с-Нижней-Ветки, уже не поддающейся счёту, подумав, решило, что пять сантиметров – это пустяки. А решив так, само скатилось карапузу в руки.

– Ура! – закричал карапуз на весь сад. – Я вырос! Я сам сорвал яблоко – самое красивое яблоко на дереве!

И тут он подкинул Яблочко-с-Нижней-Ветки, уже не поддающейся счёту, так высоко, что с высоты этой оно увидело весь мир – и даже Австралию в уголке… в самом дальнем уголке мира.

– Я лечу! – воскликнуло Яблочко-с-Нижней-Ветки, уже не поддающейся счёту. – Я умею летать!

Услышав это, Яблоко-с-Первой-Ветки неизвестно зачем принялось раскачиваться во все стороны, но… Ах, верхние ветки так ненадёжны! И оно сорвалось – разумеется, вниз, а не вверх, как, может быть, рассчитывало. И ударилось о ствол. И раскололось вдребезги. Правда, карапуз, следивший за полётом своего заоблачного яблочка, этого не заметил.

– Ну что ж… – неожиданным басом произнесло тогда Яблоко-со-Второй-Ветки, которое теперь оказалось выше всех на дереве. – Выходит, диссертацию по философии придётся писать мне.

– И у Вас это получится гораздо лучше, Ваше Высочество, – пискнуло откуда-то снизу Яблоко-с-Огромной-Червоточиной.

Ландыш на жутковатой поляне

Крохотная поляна была самым тёмным местом во всём лесу: туда почти не попадало солнце. Так что находиться на этой поляне было жутковато…

– Ой, как тут жутковато! – повёл маленькими плечиками Маленький Муравей. Конечно, смешно говорить про муравья «маленький»: понятно, что муравьи большими не бывают. Но это был уж совсем микроскопический муравей… – Ой, как тут жутковато!..

И в самом деле: жутковатее некуда. Какие-то длинные синие травы, крючковатые ветви – ужас, одним словом.

Маленький Муравей опять поёжился и вдруг, поскольку глаза его уже привыкли к темноте, обнаружил поблизости от себя белое пятнышко. Он хотел испугаться, но не стал, а пригляделся. И разглядел Ландыш – совсем тщедушный один Ландыш.

– Привет! – шепнул маленький Муравей, боясь поздороваться громче, и сообщил: – Тут так жутковато, просто не могу.

– Привет! – тихонько отозвался Ландыш и согласился: – Ужасно жутковато.

– А что Вы тогда здесь делаете? – не понял Маленький Муравей.

Ландыш невыносимо тяжело вздохнул и объяснился:

– Я здесь вымираю.

– Что-о-о? – перепугался Маленький Муравей. – Вымираете?.. Это как же Вы вымираете – совсем?

– Совсем.

– А для чего Вы вымираете? – Маленький Муравей хотел уже начинать плакать.

– Для того чтобы скорее вымереть полностью и чтобы все забыли обо мне, – мужественно ответил Ландыш. Потом немножко подождал и добавил: – В общем-то, я не только здесь вымираю. Я во всём мире вымираю.

Тогда Маленький Муравей расправил свою маленькую грудь и грозно сверкнул глазами на длинные синие травы и крючковатые ветви:

– Я Вас спасу, потому что Вы не должны вымирать один во всём мире. Положитесь на меня!

Тут Ландыш сразу же упал на Маленького Муравья как подкошенный и чуть не раздавил его. Муравей пискнул и потерял сознание. А когда он нашёл сознание, Ландыш опять стоял над ним и озабоченно вглядывался в его лицо.

– Я положился на Вас, как Вы велели, – сконфуженно оправдался Ландыш, – но Вы этого не выдержали… наверное, потому что я тяжёлый.

– Я говорил «положитесь на меня» в другом смысле. А то бы я сказал «ложитесь на меня»! Это ведь всё-таки разные вещи – «положитесь» и «ложитесь». – Маленький Муравей отдувался после глубокого обморока.

– Тогда, получается, я не понимаю, как это – «положиться», – растерялся Ландыш.

– Положиться на кого-то, – объяснил Маленький Муравей, – значит верить в него. Верьте в меня!

– Верю! – присягнул Ландыш, а Маленький Муравей продолжал:

– Я не оставлю Вас в беде и не допущу, чтобы Вы вымирали один во всём мире.

– А как Вы намерены действовать? – с уважением спросил Ландыш.

– Сейчас я перво-наперво Вас сорву. Потом понесу на своей спине: мы, муравьи, умеем носить тяжести… А дальше я принесу Вас домой и поставлю в большую вазу с водой, чтобы Вы эту воду пили. Если Вы выпьете всю воду, я ещё налью – и постоянно буду наполнять вазу новой водой. Тогда Вы точно не вымрете, а будете живы и даже здоровы.

– Долго? – осторожно поинтересовался Ландыш.

– Вечно! – щедро пообещал Маленький Муравей.

– Красота! – восхитился Ландыш. – Рвите меня скорей, несите на своей спине и ставьте в большую вазу: пусть я буду жив и даже здоров вечно!

И Маленький Муравей принялся рвать Ландыш изо всех сил. Однако сил у Маленького Муравья было так мало, что Ландыш даже ничего и не почувствовал.

– Почему Вы ещё не рвёте меня? – поинтересовался он некоторое время спустя.

– Да я рву, – кряхтел Маленький Муравей, – только Вы огромный, как… как Стрекоза, даже ещё огромней! Мне одному Вас не сорвать. Ждите меня здесь! – И Маленький Муравей со всех ножек пополз вон с поляны, а через несколько часов вернулся, таща за собой целый поезд муравьёв.

– Это чтобы меня рвать? – обрадовался Ландыш.

– Чтобы рвать, – кивнул Маленький Муравей и обратился к остальным муравьям: – Будем рвать?

– Надо подождать Старшего, – ответили ему. – Он ещё не дополз: ему трудно ползти стремительно.

– Это кого же вы тут собираетесь рвать? – спросил Старший Муравей, когда дополз наконец до цели.

– Ландыш, – отозвался Маленький Муравей. – Мы принесём его домой и поставим в вазу с водой.

– Ни в коем случае! – всполошился Старший Муравей. – Ни за что!

– Но я вымираю! – в отчаянье крикнул Ландыш. – Я по всему миру вымираю и скоро вымру окончательно! Сначала я смирился с этим и решил вымирать себе спокойно, но потом Маленький Муравей пообещал сорвать меня и спасти. Пусть меня рвут, я передумал вымирать!

– Сорванный-то Вы как раз и вымрете. Сорванные быстро вымирают, – вздохнул Старший Муравей.

Ландыш задумался.

– Стало быть, я так и так вымру? Тогда расползайтесь в разные стороны и не терзайте мне душу на этой крохотной, но жутковатой поляне!

– Не надо волноваться, гражданин Ландыш, – спокойно сказал Старший Муравей. – Вымереть никогда не поздно, не будем спешить. Давайте попробуем по-другому.

Скоро все муравьи расположились вокруг Ландыша кольцом. Они образовали как бы маленькую изгородь, денно и нощно сторожа Ландыш от вымирания. Когда же поблизости появлялась опасность, они грозно рычали, словно крохотные, но свирепые тигры, – и опасность тут же начинала миновать и, как правило, миновала.

А Ландыш дорос до неба и оттуда, с неба, обратился с речью к другим ландышам:

– Не надо волноваться, граждане ландыши! Вымереть никогда не поздно, не будем спешить.

Тогда другие ландыши сразу подчинились и перестали спешить вымирать: они подумали, что это Бог говорил с ними с неба.

Майский жук, который изобрёл улыбку

Майский Жук висел вверх ногами на дереве и думал – для майских жуков это занятие самое обыкновенное. Очень серьёзные они существа, майские жуки. И если их хоть немножечко потревожить, они сразу начинают жутко гудеть и улетают куда-нибудь далеко, чтобы там продолжать думать.

Между тем понятно, что думать вверх ногами не слишком удобно. Иногда вверх ногами до такого додумаешься, что потом целая академия не разберётся. Вот и наш Майский Жук додумался. А додумавшись, громко сказал – так, чтобы мог услышать каждый желающий (потому что тот, кто не желает услышать, он и не услышит, хоть кричи ему в самое ухо!):

– Я изобрёл улыбку.

Вот, значит, как он сказал.

Пролетавшая мимо Муха прямо-таки остолбенела в воздухе:

– Что за улыбку, простите? Особенную какую-нибудь или же… всеобщую?

– Всеобщую, – заявил Майский Жук и, чтобы совсем было понятно, сообщил подробности: – Сейчас, вися вверх ногами на дереве, я изобрёл всеобщую улыбку.

– По-моему, – Муха поскребла лапкой затылок, – всеобщую улыбку изобрели задолго до Вас… извините, так сказать, за выражение.

– Кто именно её изобрёл? – Майский Жук строго посмотрел на Муху – и та, предварительно уже остолбеневши, ещё и оторопела.

– Я не знаю точно, кто именно это сделал, но убеждена, что… давно, – пролепетала она.

– Она убеждена! – передразнил Муху Майский Жук. – Конечно, это самое важное – то, что Вы, Муха, убеждены!

– Можете издеваться надо мной сколько угодно, а я Вам всё равно не верю, – взбунтовалась Муха.

– Меня не интересует, верите Вы мне или нет. Сейчас я полечу в Академию Наук, где мне выдадут соответствующий документ. – Майский Жук набычился и загудел, принимаясь лететь.

– Документ о чём? – крикнула вслед Муха, но Майского Жука и след простыл.

«А в общем-то, мне всё равно, кто изобрёл улыбку! Чего это я вдруг так разволновалась?» – удивилась себе Муха и тоже улетела по делам.

Что же касается Майского Жука, то он благополучно прибыл в Академию Наук и сделал там следующее заявление:

– Я изобрёл улыбку. Прошу выдать документ, удостоверяющий это.

– С какой стати? – удивились академики.

– Вы прямо как мухи! – удивился Майский Жук. – Никто до меня не заявлял о своём праве на изобретение улыбки. Улыбка существовала, так сказать, бесхозно. Значит, право на её изобретение никому не принадлежит. То есть оно принадлежит мне, потому что я первый сказал об этом.

Поражённые академики примолкли: они не знали, что отвечать. А потом ответили так:

– В мире, глубокоуважаемый Майский Жук, существует великое множество вещей, о которых неизвестно, кто их изобрёл. Например, неизвестно, кто изобрёл колесо. Или, скажем, хлеб. Или вот… форточку.

– Ага-а-а! – загудел Майский Жук. – Значит, и на всё это право никому не принадлежит! Тогда я сделаю ещё одно заявление!

И Майский Жук действительно сделал ещё одно заявление:

– Заявляю, что я, Майский Жук, изобрёл колесо, хлеб и форточку. И прошу вас выдать мне документы, удостоверяющие это.

– Не многовато ли документов у Вас будет? – поинтересовались академики и, посовещавшись, добавили: – Небо, кстати, тоже окончательно ни на кого не записано. И земля не записана. И вода.

– На меня, на меня запишите! – взревел Майский Жук. – Это я тут всё у вас изобрёл – и небо, и землю, и воду!

Академики опять посовещались и спросили:

– А чем, глубокоуважаемый Майский Жук, Вы можете это доказать?

– Чего ж доказывать, если всё существует? И улыбка существует, и… что там ещё… колесо, хлеб, форточка, небо, земля, вода! – Майский Жук развалился в кресле и свысока поглядывал на академиков. – Вот захочу – и отменю улыбку. И колесо отменю, и хлеб. Голодными будете. И форточку отменю, чтобы вы все тут задохнулись! И задохнётесь.

– Нам кажется, – заключили академики после некоторого раздумья, – что Вы, глубокоуважаемый Майский Жук, просто обнаглели. Может быть, Вы считаете, что Вы – Бог?

– Конечно Бог, а чего ж? – простодушно согласился Майский Жук. – Отныне называйте меня не Майский Жук, а Майский Бог.

Тут один из академиков не выдержал, подошёл и легонько щёлкнул Майского Бога по носу. От этого щелчка Майский Бог вылетел через открытую форточку, которую он изобрёл, в небо, которое он изобрёл, и потом упал на землю, которую он изобрёл…

А академики облегчённо вздохнули в своей Академии Наук и снова вернулись к повседневным заботам. Может быть, по отношению к Майскому Жуку они поступили немножко сурово, но посудите сами: кому ж приятно, если всё, что есть в мире, будет зависеть от… майского жука?

Исписанная тетрадь

Это только теперь Тетрадь называлась Исписанной Тетрадью – между прочим, и всего-то каких-нибудь два или три дня. Иначе говоря, с тех пор, когда в ней поставили сначала последнюю запятую, потом последнюю точку и, наконец, последнее многоточие. А многоточие, собственно, почему поставили… сказать ещё было что, потому и поставили. И немало чего сказать: столько ещё разных слов оставалось на свете, – да места не хватило… Тетрадь кончилась – и из просто Тетради превратилась в Исписанную Тетрадь.

– Вот я и кончилась, – подвела она итог долгой своей жизни.

Жизнь у неё и правда долгая оказалась: на целых тридцати двух листах! А 32 – серьёзная цифра. Гораздо, например, серьёзнее, чем 24 и тем более чем 12! На двенадцати листах много не напишешь, да и на двадцати четырёх не очень разгуляешься. Вот тридцать два – это совсем другое дело: даже если каждый день исписывать по одному – причём целому! – листу (а исписать за день целый лист очень и очень непросто – сами попробуйте!), то и тогда тетради хватит на месяц и ещё два чистых листа останется. Два или один… смотря какой месяц, но понятно, что в любом случае месяц – это довольно долго.

Между прочим, Тетрадь так быстро и не заполняли – иногда, конечно, случалось, что писали в ней по целому листу в день, но это редко бывало: чаще напишут строчку-другую – закроют, напишут ещё полстрочки – закроют… И потом целый день не открывают. Неделю не открывают. Месяц не открывают. Потому-то и не замечал никто, как Тетрадь постепенно превращалась в Исписанную Тетрадь. Так что время двигалось медленно: посмотришь кругом, а там всё та же жизнь – наша милая странная жизнь…

Строчки были то радостные, то грустные, то длинные, то короткие, то аккуратные, а то и совсем беглые… какие-то мысли, заметки, наблюдения, выписки из книг. Особенно приятно было, когда строчки записывали в столбик: это означало «стихи». От стихов становилось всегда так хорошо, так тревожно! Впрочем, стихи, не стихи… она бережно хранила всё – даже теперь, когда стала Исписанной Тетрадью… или, может быть, особенно теперь, когда стала Исписанной Тетрадью, понимающей, что больше в ней ничего уже не напишут.

«Не беда, что я кончилась, – думала она, – всё когда-нибудь кончается. Беда, что ничего уже не напишут…»

Конечно, нельзя сказать, что Исписанную Тетрадь никогда больше не брали в руки. И в руки брали, и даже перелистывали – не полностью, разумеется, а так… страниц пять-шесть. Это было действительно грустно: возьмут, полистают чуть-чуть и улыбнутся – дескать, смотри-ка, что за старые новости! Неужели когда-нибудь это всё могло быть интересным, нужным, важным – просто не верится… А однажды Исписанная Тетрадь даже услышала (её тогда открыли на одиннадцатой, кажется, странице): «И каких только глупостей тут не написано!»

В тот раз Исписанная Тетрадь впервые в жизни обрадовалась, когда её закрыли. Содержать в себе всякие глупости – кому ж это понравится?

В конце концов Исписанную Тетрадь засунули в какую-то тёмную тумбочку. Когда Исписанная Тетрадь привыкла к темноте, она прочитала на лежавшей рядом книге: «Русская литература. Учебник для третьего класса средней школы» – и год издания… настолько древний, что сама Исписанная Тетрадь такого и не помнила.

– Я бабушкин, – смущённо сказал Учебник. – Когда Бабушке было десять лет, она частенько в меня заглядывала. И делала пометки карандашом.

Исписанная Тетрадь едва удержалась от улыбки: такой забавной показалась ей Бабушка, которой десять лет… Действительно, если десять лет – какая же это бабушка?

Но, стиснув страницы, Исписанная Тетрадь ответила – конечно, без всякой улыбки:

– Конец есть конец. Больше в Вас не сделают пометок. А во мне ничего не напишут.

– Разве в Вас есть ещё место? – удивилась Тоненькая Папка с лохматыми верёвочками.

– В том-то и дело, что нет!..

– Значит, всё уже написано, – заверила её Тоненькая Папка с лохматыми верёвочками. – И в Вас, и во мне, и вот… в Учебнике.

– Да как же – всё? – не согласилась Исписанная Тетрадь. – Когда осталось ещё столько слов и столько мыслей!

Тоненькая Папка с лохматыми верёвочками улыбнулась в темноте и загадочно произнесла:

– В каждой мысли заключены все мысли. И в каждом слове – все слова. И в каждой книге – все книги.

Исписанная Тетрадь не поняла, что имела в виду Тоненькая Папка с лохматыми верёвочками. «Наверное, – подумала она, – в этой Тоненькой Папке с лохматыми верёвочками хранят что-то очень значительное… какой-нибудь необыкновенной важности документ».

И она оказалась права: в Тоненькой Папке с лохматыми верёвочками действительно хранился документ необыкновенной важности. Это была очень старая записка на клочке давно пожелтевшей бумаги. Чернила уже почти выцвели, но строчки всё ещё можно было прочесть: «Солнышко моё, котлеты и картошка на плите. Разогрей и покушай. Я скоро приду. Целую. Мама».

Ночной горшок с грустным васильком на боку

Наступил вечер, и пришло время писать сказки. К этому часу все предметы в доме, о которых пока не сочинили сказок, собрались у маленького письменного стола. Они знали, что сказки начинаются здесь, – и выстроились в длинную очередь.

Забавная это была картина! Ближе всех к письменному столу оказались Ходики: ещё бы, ведь они умели так быстро ходить, что никто не мог за ними угнаться. Иногда они даже обгоняли время – тогда про них говорили: «Что-то Ходики сегодня бегут!» – и подвешивали к ним следующую гирьку, которая не давала Ходикам убежать совсем уж далеко.

Сразу за Ходиками очередь занял Высокий Кактус: он угрюмо стоял ровно в двух шагах от стола, колючками оградив себя от любого случайного соседства. И, между прочим, зря, потому что соседствовал он, в частности, с очень неплохой Японской Вазой Ручной Работы – дамой редкой красоты, чистейших кровей и, разумеется, высокопоставленной, ибо ставили её обычно на книжный шкаф. Она то и дело с интересом поглядывала на Высокий Кактус: только не подумайте, будто Высокий Кактус так уж нравился Японской Вазе Ручной Работы как сосед или там… знакомый! Просто её совершенно не устраивала соседка с другого бока – новёхонькая трёхлитровая Серебристая Кастрюля. Оно и понятно: редкая ваза мечтает о том, чтобы стоять в непосредственной близости от кастрюли! Даже от такой кастрюли, как эта, о феноменальной нежности которой ходили слухи (всем, кстати, давно уже надоевшие): кажется, её внутренней поверхности нельзя было касаться не только ложками, но и пальцами, чтобы не повредить тончайшую оболочку бархатистой души.

Впрочем, Серебристая Кастрюля и сама не обращала никакого внимания на Японскую Вазу Ручной Работы, без умолку болтая со стоявшим позади неё Почтовым Ящиком: тот пришёл с улицы и знал множество историй про дальние страны. Правда, комплекцией Почтовый Ящик был весьма грузноват, и Серебристая Кастрюля едва ли увлеклась им всерьёз, хотя… кто знает!

А дальше в очереди стоял…

Но возможности представить кого бы то ни было ещё у меня уже, простите, нет: с данного момента события начинают развиваться очень быстро!

В комнату только что вошёл совершенно заспанный малыш.

Между тем Карандаш давно бежал по бумаге и даже предвидел кое-какие скорые перемены: например, ссору между Японской Вазой Ручной Работы и Серебристой Кастрюлей или неравный брак между грузноватым Почтовым Ящиком и одной из дам. Однако перемен никаких произойти не успело, ибо заспанный малыш в расстёгнутой пижаме громко сказал:

– Хочу пи-пи!

А когда малыши такое говорят, все карандаши на свете почему-то останавливаются. Остановился и наш Карандаш.

– Вот и зря, зря Вы остановились, – укорили его Ходики. – Останавливаться нельзя никогда. Можно чуть отставать… на худой конец, даже сильно отставать, но – не останавливаться. Ни при каких обстоятельствах.

– Хочу пи-пи, – повторил заспанный малыш, и это могло означать лишь одно: теперь уже совсем срочно требовался Ночной-Горшок-с-Грустным-Васильком-на-Боку.

Ночной-Горшок-с-Грустным-Васильком-на-Боку не стоял в очереди за сказками. И не стоял по двум причинам.

Во-первых, он был заперт в ванной комнате – не то чтобы на ключ, конечно, а просто на защёлку, но для Ночного Горшка, согласитесь, и защёлки достаточно: так и так не выйдешь!

Во-вторых… даже если бы он и не был заперт в ванной комнате, то в очередь всё равно бы не встал. Дело в том, что, когда ты Ночной Горшок… тут, понятно, объяснять долго не приходится, а приходится просто сказать: лучше тебе в таком случае ни в какие очереди не становиться. И вообще как можно реже на глаза показываться: сказку о тебе всё равно не напишут, а если и напишут, то исключительно тогда, когда уже вовсе не о ком писать будет.

Вот и стоял себе Ночной-Горшок-с-Грустным-Васильком-на-Боку в ванной комнате запертым: стоял и помалкивал, молодец! Тем более что сказка давно началась без него.

Но тут-то он как раз и потребовался, причём потребовался настоятельно. Именно в этот ответственный момент в разговор вступила Японская Ваза Ручной Работы, участия в разговоре от которой никто уже и не ожидал.

– Заспанному малышу, – произнесла она, – очень легко и быстро можно помочь, не прерывая сказки. Например, предложить ему хотя бы… хотя бы вот эту кастрюлю: она вполне годится для того, чтобы сделать в неё пи-пи.

– Во мне суп варят! – обиделась Кастрюля и хотела ещё что-то добавить, но заспанный малыш сказал:

– Я не хочу делать пи-пи в суп.

– Тогда, – спокойно продолжила Японская Ваза Ручной Работы, – можно порекомендовать… вот… Кактус. Получится как бы «пи-пи на природе».

– Меня уже поливали на прошлой неделе, – сухо заметил Высокий Кактус. – Я не настолько влаголюбив.

– Я не хочу делать пи-пи в кактус! – надул губы заспанный малыш. – Кактус колючий.

– В крайнем случае, – журчала Японская Ваза Ручной Работы, – можно воспользоваться Почтовым Ящиком.

– Это где письма? – оживился заспанный малыш. – Но я же ещё маленький, мне не достать.

– Вы бы, Вазочка, поостереглись давать советы, – надулся в свою очередь Почтовый Ящик. – А то как бы пи-пи не сделали в Вас. Тем более что как раз Вас-то с ночным горшком очень даже легко спутать!

– Я не хочу делать пи-пи в письма, – опять вмешался заспанный малыш и внимательно посмотрел на Японскую Вазу Ручной Работы: – А это вообще не мой горшок!

Между тем Ночной-Горшок-с-Грустным-Васильком-на-Боку уже внесли в комнату и поставили в очередь самым первым. От этого вся очередь дружно шарахнулась назад, потому что соседство с предметом такого назначения, согласитесь, унижает. Таким образом, вся честнáя компания полностью исчезла из виду… ну что ж! Стало быть, никто из них больше не мог принимать участия в сказке.

Заспанный малыш давно сделал своё дело и отправился восвояси, а Карандаш всё строчил и строчил – теперь уже нашу с вами сказку о Ночном-Горшке-с-Грустным-Васильком-на-Боку, потому что, кроме него, никто не стоял больше у письменного стола. И ещё потому, что иногда даже самые дорогие японские вазы ручной работы ровным счётом ни на что не годятся.