Текст книги "Сказки на всякий случай"

ПОЗОЛОЧЕННАЯ РАМА

Ох, если бы Вы видели эту Позолоченную Раму! Она была такой огромной, что впору только во дворце каком-нибудь вешать – так нет же, повесили в жилом, извините за выражение, помещении… Причём всё, что висело на стене до этого, сразу же, конечно, пришлось убрать: Позолоченная Рама заняла собой всю стену целиком. И, между прочим, стены даже еле хватило: будь стена на миллиметр короче, Позолоченная Рама не поместилась бы.

– Слава Богу! – вздохнули все, когда она наконец поместилась и, между прочим, застонала при этом так, как если бы ей переломали все кости.

– Ну, что же… – сказала Позолоченная Рама, выждав, пока домочадцы, налюбовавшись заключённой в ней картиной, разошлись по делам. – Посмотрим, посмотрим, что это я тут обрамляю!

А обрамляла она один замечательный натюрморт. Хоть вы, конечно, знаете, что такое «натюрморт», рассказать о таком натюрморте всё-таки стоит. На нём – как и вообще на картинах, которые называются «натюрморты», – не было, конечно, ни людей, ни природы… а были только овощи, фрукты и всякие вещи, но зато что это была за красота!

Пара отменных золотых яблок в центре, с десяток изумительных мелких абрикосов, небрежно разбросанных по столу, три грациозные виноградные грозди, свисавших из небольшой фруктовой вазы на переднем плане… И ещё – мраморная голова какого-то Великого Мыслителя, это уже на заднем плане, и стопка книг. А кроме того, стакан в золотом подстаканнике – и рядом с ним, на столе, золотая ложечка и маленькая ажурная тарелочка с аккуратно надкушенным поджаристым сухариком! Одним словом, совершенное загляденье…

– Такой потрясающей живописи тут ещё никогда не бывало! – произнесла Хрустальная Люстра, счастливая оттого, что ей выпала честь отражать в своих хрусталиках хотя бы некоторые из предметов, изображённых на картине.

– Вы правы, – хриплым от волнения голосом ответил Старый Граммофон. – Теперь в этой комнате всегда будет праздник!

Остальные молчали, восхищённо любуясь картиной. А о Позолоченной Раме не было сказано ни слова. Придирчиво осмотрев всё, что она обрамляла – до последней мелочи, – Позолоченная Рама тяжело вздохнула и сказала:

– Да-а-а… пожалуй, многовато мне приходится обрамлять. И кому только могло прийти в голову напичкать меня такими увесистыми предметами? Одна эта дурацкая голова Великого Мыслителя чего стоит… и книги, да ещё целая стопка! Надо же было додуматься – так перегрузить хрупкую раму!

Ну, положим, хрупкой-то Позолоченную Раму никак нельзя было назвать… Рама эта была дубовой, а стало быть, довольно тяжёлой. И очень помпезной! Она, в сущности, не так хорошо и подходила к заключённому в ней натюрморту, потому что отвлекала от него внимание… да ещё и сияла, как только что начищенный самовар! Только что ж тут поделаешь: все позолоченные рамы испокон веков убеждены в том, что это на них приходят смотреть зрители!…

– Ну, начнём… – деловито сказала Позолоченная Рама – себе сказала: с ней ведь в комнате никто не разговаривал. – Пора приниматься за дело. Если я сама не облегчу свою участь – никто не поможет!

И сразу после этих слов стопка книг полетела на пол, а на картине, рядом с мраморной головой Великого Мыслителя, образовалось пустое место.

– Вот так-то лучше! – крякнула Позолоченная Рама и распорядилась в пространство: – Уберите книги с пола!

Впрочем, выполнить её приказ было некому: домочадцы, как сказано, давно разошлись по своим делам.

– Что она себе позволяет? – в панике спросила Хрустальная Люстра, обращаясь к Старому Граммофону. Но тот в ответ только покачал своей едва державшейся трубой и послал Хрустальной Люстре взгляд, полный боли.

– Теперь перейдём к этой дурацкой голове Великого Мыслителя, – решила Позолоченная Рама – и, напрягшись, выпихнула мраморную голову за свои пределы. Голова со страшным грохотом упала на пол и раскололась на части. А задний план картины почти совсем опустел.

– Тут ещё шторка какая-то пыльная! – Позолоченная Рама чихнула, обнаружив на заднем плане занавес из тёмно-красного бархата. Понятное дело, занавес тоже полетел за пределы рамы и, падая на пол, накрыл стопку книг и осколки мраморной головы Великого Мыслителя.

– Вот здорово получилось! – обрадовалась Позолоченная Рама. – Теперь хоть их там, внизу, не видно…

– Остановитесь! – не выдержала Хрустальная Люстра, подрагивая всеми своими хрусталиками.

Даже не удостоив её взглядом, Позолоченная Рама прикинула на глаз, не слишком ли много в ней фруктов, установила, что, пожалуй, всё-таки слишком, и принялась выбрасывать один за другим… да так увлеклась, что скоро все фрукты оказались на полу – раскатившись в разные стороны.

Теперь на картине были только небольшая ваза из-под винограда, стакан в золотом подстаканнике, рядом золотая ложечка да ещё маленькая ажурная тарелочка, на которой беспокойно ёрзал аккуратно надкушенный поджаристый сухарик!

– Оставлю одни золотые вещи, – присмотревшись ко всему этому, объявила Позолоченная Рама. – А сухарик, пожалуй, съем.

Услышав такие ее слова, поджаристый сухарик сам пулей вылетел за пределы Позолоченной Рамы, а вслед за ним – ваза, стакан и тарелочка. Картина опустела: на ней уже не было ничего, кроме золотого подстаканника и золотой ложечки.

– Ну, не красота ли? – сама себе сказала Позолоченная Рама и победоносно огляделась по сторонам.

На неё смотрели с ужасом.

…а вечером в доме держали семейный совет. Никто не мог понять, как получилось, что почти все изображённые на картине предметы выпали из рамы, однако решили, что для одного золотого подстаканника и для одной золотой ложечки эта Позолоченная Рама слишком велика. Её сняли со стены и, вынув остатки картины, отнесли на чердак.

Там Позолоченная Рама стоит и до сих пор – совершенно пустая.

ЛЕСТНИЧКА НАВЕРХ

Вы, конечно, знаете, чем измеряются лестницы – лестницы измеряются маршами. Это так части лестницы называются: допустим, идёт себе лестница и идёт – и вдруг ка-а-ак повернёт направо! Это значит, что вы промаршировали один марш и что теперь новый марш начинается. Потому и говорят: это двухмаршевая лестница, если лестница с поворотом. А бывают ещё трехмаршевые лестницы, четырёхмаршевые и так далее… но все они слишком длинные, и про них долго рассказывать.

Я лучше расскажу вам про короткую Лестничку Наверх, которая и состояла-то всего только из одного марша. Правда – в отличие от вас, которые теперь знают, чем лестницы измеряются, – сама Лестничка Наверх никогда не слышала о том, чем они измеряются… такая уж это была непросвещённая лестничка. Хоть она и состояла всего-навсего из одного марша, а это, казалось бы, совсем легко запомнить!

Лестничка Наверх вела в мансарду. Если вам неизвестно, что такое «мансарда», – это ничего: мансарды совсем не в каждом доме бывают. Они в старых домах бывают, да и то лишь иногда: мансарда – это такая пристроечка сверху на доме. Не второй этаж, а только пристроечка, где внутри комната с низким потолком… уютная весьма.

Вот наша Лестничка Наверх туда и вела. Спросишь её, бывало:

– Куда ведёшь, Лестничка Наверх?

А она и отвечает:

– В мансарду!

Иногда даже смешно получалось: не все ведь знают, что мансарда – это такая пристроечка, и начинают думать, думать: куда же, дескать, эта Лестничка Наверх ведёт, в какие такие края неизвестные?

И некоторые по ней подниматься даже боялись: кто её знает, ещё заведёт куда-нибудь не туда! Но это они, кстати, зря: такая милая Лестничка Наверх, конечно, куда-нибудь «не туда» завести не могла. Её, между прочим, даже всегда специально гостям представляли:

– А тут, – говорили, – у нас лестничка наверх.

Вот Лестничка Наверх и думала, что это имя у неё такое – Лестничка Наверх – и что имени этого вполне достаточно, чтобы с ней познакомиться.

Но однажды она услышала, как какому-то Старенькому Гостю говорят:

– А тут у нас лестничка наверх. Не бойтесь, она недлинная: всего один марш.

Лестничка Наверх, конечно, не поняла, при чём тут марш, и поспешила спросить:

– Как это… один марш?

Ей и объяснили, что лестницы измеряются маршами и что она, стало быть, одномаршевая. Лестничка Наверх сразу глубоко задумалась, а когда Старенький Гость стал подниматься по ней, сказала ему:

– Извините, пожалуйста, дорогой Старенький Гость, но мне кажется, что я всё-таки измеряюсь не маршами.

– А чем же Вы измеряетесь? – даже остановился на полпути Старенький Гость: уж ему-то было доподлинно известно, что все лестницы на свете измеряются маршами!

– Пока ещё не знаю, чем… – призналась ему Лестничка Наверх. – Но точно не маршами. Марши… они для военных. И для тех, кто в походе. А я тут совсем ни при чём!

– Вот тебе раз… – сказал Старенький Гость. – Как же по Вам тогда ходить? Маршировать-то, получается, нельзя!

– Да уж, – согласилась Лестничка Наверх, – лучше не маршировать… если Вы, конечно, не военный и не в походе.

– Нет-нет, я не военный и не в походе, – поспешил заверить её Старенький Гость. – Я мирный учитель литературы. Но Вы, дорогая Лестничка Наверх, всё-таки сосредоточьтесь, пожалуйста, и решите, чем Вы измеряетесь, чтобы я знал, как по Вам дальше идти!

Лестничка Наверх сосредоточилась изо всех сил и наконец решила:

– Пусть все другие лестницы на свете измеряются маршами. А я буду измеряться вальсами. И поскольку я прямая, то есть без поворотов, можно сказать, что во мне один вальс. Я Одновальсовая Лестничка Наверх.

Тут уж сосредоточиться пришлось Старенькому Гостю.

– Маршировать-то я хорошо умею, – размышлял он. – А когда-то умел, конечно, и вальс танцевать, только это было очень давно… Даже не знаю, получится ли у меня теперь.

– Конечно получится! – убеждённо сказала Одновальсовая Лестничка Наверх. – Когда идёшь по лестнице в один вальс, этот вальс сам собой получается.

И у Старенького Гостя действительно сам собой получился вальс – правда, только один вальс, но больше от него и не требовалось. Зато в этом своем вальсе Старенький Гость мгновенно взлетел к самой мансарде – и там, в мансарде, его даже не узнали: настолько он за один вальс помолодел!

С тех пор гости в доме не переводились. Ещё бы – кому же не хочется помолодеть за один вальс! И каждый, приходя в дом, первым делом спешил в мансарду, вальсируя по Одновальсовой Лестничке Наверх, а там…

А там начиналась уже совсем другая жизнь, о которой надо писать уже совсем другую сказку.

МАЛЕНЬКОЕ СКВЕРНОЕ СЛОВО

Если кому-то говорят: «Не сквернословьте, пожалуйста!», – значит, этот кто-то произнёс слово, которое нельзя произносить. Есть в мире такие слова, которые нельзя произносить. Они называются «скверные». Правда, вряд ли нам ответят на вопрос, почему их нельзя произносить. А раз так – не будем спрашивать… не очень-то и хочется!

Между прочим, тут самое странное вот что… Все знают: скверные слова нельзя произносить, а нет-нет возьмут да и произнесут. Как-то так получается… многие даже говорят, будто само собой получается! Дескать, живёшь себе – и совсем не хочешь произнести скверное слово, а хочешь произносить только хорошие и прекрасные слова – и даже произносишь их всё время… Но вдруг – на тебе: само собой произносится скверное слово! Прямо хоть плачь…

Так, во всяком случае, было рассказано одному Маленькому Скверному Слову – так оно это и запомнило. А когда запомнило, то сразу же дало себе обещание: никогда и ни за что не произноситься.

Кстати, Маленькое Скверное Слово не знало, что оно означает. Пыталось выяснить, да все только опускали глаза и говорили: «Мы тебе это когда-нибудь потом объясним». А потом всегда забывали…

Время от времени – слыша, как произносятся другие слова, – Маленькое Скверное Слово задумывалось: «А интересно всё-таки, как оно бывает – про-из-но-сить-ся? Вот повезло же некоторым словам! Особенно «да» и «нет»: подумать только, тоже ведь совсем коротенькие, а не скверные… Они на каждом шагу произносятся – без конца только их слышишь… Иногда даже дважды подряд: «да-да» – или «нет-нет». А то и трижды: «нет, нет и ещё раз нет!» – это обычно очень громко говорится. А меня и один раз произнести нельзя, даже и тихо нельзя – язык отсохнет!»

Как это – «язык отсохнет», Маленькое Скверное Слово, конечно, тоже не знало – просто когда-то услышало, что Одна Мама сказала Одному Сыну, который почти уже начал произносить Маленькое Скверное Слово: «Смотри, язык отсохнет». И Один Сын сразу же прекратил произносить Маленькое Скверное Слово, и хоть рот уже было открыл, всё равно не произнёс. Само же Маленькое Скверное Слово и подавно не произнеслось: оно ведь себе обещание дало и обещание это держало. Тем более что неприятно, наверное, увидеть, как язык у кого-то отсыхает!…

– Тебя, что же, никогда-никогда-никогда не произносят? – с ужасом спрашивали Маленькое Скверное Слово другие слова.

Маленькому Скверному Слову было стыдно сказать, что да, мол… никогда-никогда-никогда, – и оно начинало придумывать всякие неправдоподобные истории.

– Нет, ну почему же… – например, отвечало оно. – Говорят, какой-то человек даже специально ушел в пустыню, где никто не мог его видеть и слышать, с одной-единственной целью – чтобы меня произнести…

– И… что? – затаив дыхание, спрашивали другие слова. – Произнёс?

– Неизвестно, – вздыхало Маленькое Скверное Слово. – Потому что из пустыни он не вернулся…

– А что же с ним там случилось? – допытывались другие слова.

– Да язык отсох! – как бы равнодушно отзывалось Маленькое Скверное Слово.

– Кошмар какой! – в один голос восклицали другие слова и смотрели на Маленькое Скверное Слово осуждающе.

Тогда ему самому становилось стыдно за свою только что придуманную историю…

В общем, ужасная была жизнь у Маленького Скверного Слова – тут и говорить нечего. Время шло, а лучше не становилось – даже наоборот, становилось хуже. Потому что культура речи всё повышалась и повышалась. И повысилась настолько, что Маленькое Скверное Слово подумало: «Если она будет и дальше так повышаться – меня вообще скоро забудут. Потому что слово, которое не произносится, – забывается».

И Маленькое Скверное Слово с горя решило отправиться в дальние края… на Восток. Для этого оно собрало рюкзачок и завело себе ботинки покрепче, потому что идти решило пешком: денег на билет в дальние края у него всё равно не было. А на следующее утро вышло из дома с твердым намерением – потеряться в дальних краях навсегда. Бес-след-но.

Маленькое Скверное Слово шло и шло – не оборачиваясь назад и ни с кем не знакомясь по дороге: стыдно ведь представляться новым знакомым – я, мол, такое маленькое скверное слово, которое нельзя произносить, а то язык отсохнет! Все от тебя просто в разные стороны шарахаться начнут!

Неизвестно, какой длины путь проделало Маленькое Скверное Слово, но однажды оно заметило, что совсем перестало понимать речь окружающих. «Как это удивительно! – подумало Маленькое Скверное Слово. – Раньше я всё понимало, а теперь совсем ничего не понимаю!…»

Но не успело оно так подумать, как почувствовало, что произносят… его! Причём произносят громко и отчётливо, при всем честном народе, на главной площади какого-то большого города.

Маленькое Скверное Слово тут же зажмурилось: оно совсем не хотело видеть, как у того, кто его произнёс, отсыхает язык… зрелище не из приятных. Но, поскольку вокруг было тихо, глаза пришлось-таки открыть.

Всё оставалось как прежде – и язык явно ни у кого не отсох. Маленькое Скверное Слово осторожно огляделось и увидело, что стоит в толпе, в последних рядах, – и все, кто был рядом с ним, приподнимаются на цыпочки, силясь разглядеть происходящее у большого здания, где горит высокий огонь.

А там некто, одетый во все золотое, всё громче и отчётливее стал повторять его – Маленькое Скверное Слово.

Оказалось, что в местном языке оно вовсе не считалось скверным – даже наоборот! Оно было одним из имен Бога и произносилось только в особо торжественных случаях.

– Ну и странно всё в этом мире, – сказало себе Маленькое Скверное Слово.

И улыбнулось.

ОДНОРАЗОВЫЙ СТАКАНЧИК

Стаканчик узнал, что он одноразовый, когда его подали какому-то посетителю кафе.

– У Вас нет одноразового стаканчика? – спросил Посетитель Кафе, и ему ответили:

– Есть.

И подали именно его, Стаканчик.

– Я одноразовый!… – с ужасом подумал Одноразовый Стаканчик и чуть не разрыдался. Между прочим, услышав такое, поневоле разрыдаешься: сам-то Одноразовый Стаканчик полагал, что в этом мире ожидает его долгая и верная служба – в него будут то и дело наливать всякие жидкости и выпивать из него всякие жидкости, а потом мыть его и ставить, например, в посудный шкаф, рядом с другими стаканами и стаканчиками, бокалами и бокальчиками, чашками и чашечками.

А вон как выходит… Выходит, что если он и годен на что-то, то только один раз.

– И это – жизнь? – спросил себя Одноразовый Стаканчик и сам себе ответил: – Нет, никакая это не жизнь. Не жизнь, а сплошное отчаяние! Меня, значит, выбросят сразу после того, как выпьют из меня… выпьют – что?

Тут он задумался. Может быть, если уж он одноразовый, из него выпьют что-нибудь совершенно необычное? Хоть и один раз, зато чтоб навсегда запомнилось!… Например, какой-нибудь этакий сок из этакого никому не известного фрукта с труднопроизносимым названием… а что, тогда ещё ничего! Тогда вполне можно сказать, что тебя использовали для торжественного случая… А может быть, вовсе и не сок из него выпьют – выпьют из него, скажем, волшебный напиток, который превратит пьющего в великана! И тогда все начнут спрашивать:

– В какой, в какой, в какой же такой стаканчик был налит этот волшебный напиток?

И им ответят:

– Да вот в этот Одноразовый Стаканчик!

А потом Одноразовый Стаканчик поставят под стеклянный колпак и будут хранить в музее, чтобы все, кто туда придёт, могли увидеть, в какой же именно стаканчик был налит знаменитый волшебный напиток! И все будут удивляться:

– Смотрите-ка… кто бы мог подумать, что волшебные напитки наливают в самые обыкновенные одноразовые стаканчики!

«Наверное, так и случится! – уверил себя Одноразовый Стаканчик. – Иначе всё несправедливо в этом мире».

А его, между тем, уже поставили на столик кафе, поблизости от какого-то совсем хилого и полуживого Цветка, задыхавшегося от жары.

– Простите, пожалуйста, – обратился к Цветку Одноразовый Стаканчик, видя, что тот практически погибает, – Вы тоже одноразовый?

– Я?! – возмутился Цветок. – Да Вы с ума сошли!… Я не только не одноразовый, но даже и не однолетний! Я многолетний и цвету каждый год – просто как заведённый.

– А я вот… одноразовый, – признался Одноразовый Стаканчик. – Грустно, правда?

– Грустно, – согласился Цветок. – Но я знавал таких: их тут миллионы прошли перед моими глазами – одноразовые тарелки, одноразовые ножи, одноразовые ложки, одноразовые вилки… И, конечно, одноразовые стаканчики. С большинством из них я так и не успел познакомиться – настолько быстро их выбрасывали. А тех, с кем успел… их я уже забыл: это всё были такие короткие знакомства!

– Меня Вы не забудете, – пообещал Одноразовый Стаканчик. – В меня нальют волшебный напиток, который превращает обычного человека в великана… – Тут он смутился и добавил: – Или что-то вроде…

– Сколько работаю в этом кафе – ни разу не слышал о том, что бы здесь подавали такие напитки, – усомнился Цветок.

– Их и не подают, – заверил его Одноразовый Стаканчик. – Подадут один раз – и всё.

– Он, наверное, ужасно дорогой, такой напиток… – задумчиво сказал Цветок. – Хотел бы я, чтобы и на меня капнули капельку… тогда бы я стал баобабом!

Одноразовый Стаканчик не понял, зачем цветку становиться баобабом, но смолчал. И как раз в этот момент в него начали что-то наливать: это была бесцветная жидкость, очень прозрачная… и она – о, ужас! – довольно сильно напоминала воду.

– Кажется, я ошибся, – прошептал Одноразовый Стаканчик, обращаясь к Цветку. – Вам придется забыть меня, как и прочие одноразовые стаканчики в Вашей жизни.

Тут Посетитель Кафе залпом осушил Одноразовый Стаканчик и воскликнул:

– Волшебный напиток!

– Волшебный? – переспросил Цветок – и, так и не дождавшись превращения Посетителя Кафе в великана, добавил: – Это же обыкновенная вода!

– Обыкновенная вода и есть волшебный напиток, – ответил Посетитель Кафе, а потом налил в Одноразовый Стаканчик ещё воды – и снова залпом осушил его. А потом ещё. И ещё. И ещё… – Я не знаю точно, сколько именно порций волшебного напитка выпил он из Одноразового Стаканчика, но говорят, что это был необыкновенно жаркий день!

СТРЕЛА, ПУЩЕННАЯ ИЗ ЛУКА

Ради этого стоило жить: ощущение медленно натягивающейся тетивы, короткое замешательство и – вперёд!

Куда вперёд, зачем вперёд… ах, всё равно! Счастье было в том, чтобы лететь, звеня и пронзая плотный воздух, – лететь и ни о чём не думать.

«Не думай ни о чём!» – подтолкнула надёжная рука, и Стрела-Пущенная-из-Лука покинула тетиву.

Только дело-то в том, что никакая стрела не может лететь вечно. Короток путь стрелы – короток и ясен. Стрела должна поразить цель, а уж какая это цель – за стрелу заранее подумают.

Например, маленький чёрный кружок в центре большого круга, заключающего в себе ещё и другие круги, поменьше. А что – достойная цель! Воткнуться прямо в центр – с аппетитным таким хрустом, и чтобы оперение на хвосте ещё секунду-другую подрагивало: знай, дескать, наших! А потом оглядеться по сторонам, увидеть, что другие стрелы ой-как-далеко-от-тебя воткнулись, и – легко вздохнув – сказать: «Каждому своё!»

Или вон тот фанерный болван… тоже хорошая цель. У него между подбородком и животом красный такой треугольник на левой стороне груди нарисован: прямо в треугольник этот и угодить. Пробить фанеру насквозь и высунуть остриё с другой стороны: «Здра-а-асьте, а вот и я, не ждали?»

В воздухе-то на размышления уже совсем никакого времени нет. Тут дело такое: думай-не думай, а полетишь туда, куда направили – слишком надёжна рука и слишком крепка тетива!

– Вы не видите, что ли, куда летите, Стрела-Пущенная-из-Лука? – услышала она вдруг.

Времени на разговоры у Стрелы-Пущенной-из-Лука совсем не было, но оставлять вопрос без ответа ей тоже не хотелось, поэтому она на мгновение задержалась и сказала:

– Куда направили, туда и лечу!

– И куда же Вас направили?

Этот вопрос поставил Стрелу-Пущенную-из-Лука в тупик. Она не знала, куда её направили. Она забыла спросить… Да и не требовалось этого от неё – спрашивать! Требовалось лететь, звеня и пронзая плотный воздух, – лететь и ни о чем не думать.

– А если Вы воткнётесь во что-нибудь живое?

Разговор затягивался – и Стрела-Пущенная-из-Лука, решив положить ему конец, коротко ответила:

– Это меня не касается.

– Тогда посмотрите во-о-он на того Старого Воробья, сидящего на ветке. Через пару секунд Вы угодите прямо в него.

Стрела-Пущенная-из-Лука задержалась ещё на мгновение, чтобы посмотреть на Старого Воробья. Старый Воробей действительно сидел на ветке и читал книгу «О вкусной и здоровой пище». Угодить прямо в него Стреле-Пущенной-из-Лука вовсе не улыбалось.

– Может быть, всё ещё и обойдётся, – уклончиво сказала она. – Может быть, Старый Воробей в последний момент улетит.

– Он читает книгу «О вкусной и здоровой пище», – напомнили Стреле-Пущенной-из-Лука. – А когда он читает такие книги, то забывает обо всём на свете. Даже о том, что умеет летать. Все мы забываем о том, что умеем летать, когда дело касается вкусной и здоровой пищи.

– Но я не могу изменить направления полёта! – воскликнула Стрела-Пущенная-из-Лука. – Пусть этот Старый Воробей сам выбирает: или вкусная и здоровая пища, или жизнь!

– К сожалению, слишком многие в такой ситуации выбирают вкусную и здоровую пищу.

– Ну, что ж… – вздохнула Стрела-Пущенная-из-Лука. – Тогда я ничем не могу ему помочь. Слишком поздно. До него уже один миллиметр!

– За один миллиметр можно много успеть… Стреле-Пущенной-из-Лука за один миллиметр не удалось успеть много. Удалось только успеть заглянуть в книгу, открытую на странице сто двадцать шесть, где речь – судя по заголовку– шла о варениках с вишнями: Старый Воробей оказался сладкоежкой. Удалось ещё успеть заметить, что очки у Старого Воробья сползли на самый кончик клюва, потому что он задремал над варениками с вишнями. Удалось еще успеть услышать счастливый вздох во сне: видимо, снились Старому Воробью именно вареники с вишнями. Вот, собственно, всё, что удалось успеть Стреле-Пущенной-из-Лука за один миллиметр.

Того, что она успела за один миллиметр, ей хватило только на совсем крохотный сдвиг в воздухе – полградуса, не больше. И, со всего размаха врезавшись в эти самые вареники с вишнями, виноватые во всём, во всём, во всём… – она вышибла книгу «О вкусной и здоровой пище» из лапок Старого Воробья, от неожиданности чуть не свалившегося с ветки. Увлекаемая тяжёлой книгой, воткнутая в неё Стрела-Пущенная-из-Лука упала на землю и сломалась под тяжестью переплёта.

Оказавшись на земле и рассматривая оперение на хвосте, отлетевшем в сторону, Стрела-Пущенная-из-Лука вспомнила, что так и не взглянула на того, кто говорил с ней наверху. Она посмотрела в небо.

Но в небе никого не было – кроме Старого Воробья, который, отдуваясь, летел в библиотеку за другой книгой.