Текст книги "Сказки на всякий случай"

ДЕТСКИЙ ТАНЕЦ НА ЛУЖАЙКЕ

На лужайке Детский Танец жил. Когда дети приходили на лужайку, они просто ничего не могли с собой поделать – так им хотелось сразу же начинать танцевать.

– Вы хоть поешьте сначала мороженого с кока-колой, – говорили детям взрослые, – а потом танцевать будете.

Но дети не ели, а только танцевали и танцевали, потому что Детский Танец увлекал их.

– Как это ты детей увлекаешь? – всё спрашивал Гриб-Мухомор, который каждый год вырастал в лесу под одним и тем же кустом.

– Да я и сам не знаю как, – улыбался в ответ Детский Танец, на минуту переставая напевать себе под нос и глядя на Гриб-Мухомор ясными глазами.

– Меня, например, ты совсем не увлекаешь, – признавался Гриб-Мухомор. – Я как стоял себе, так и стою.

– И меня не увлекаешь, – включался в разговор Пень-в-Стороне. – Вот смотрю я на тебя – и танцевать мне просто ну нисколько не хочется! Даже странно…

– Действительно странно… – окончательно переставал напевать Детский Танец. – Просто совсем-совсем не хочется – ни вот столечко?

– Ни даже вот столечко! – непреклонно отвечал Пень-в-Стороне.

– И мне тоже, – вторил ему Гриб-Мухомор.

Обычно Детский Танец после таких разговоров умолкал, но сегодня, неожиданно для себя, спросил у обоих:

– А чего вам хочется?

– Мне, например, ничего не хочется, – отчитался Гриб-Мухомор. – Мне нравится стоять так, как я стою.

– И всё? – у Детского Танца даже руки опустились.

– Всё! – с некоторой даже гордостью сказал Гриб-Мухомор.

– Мне тоже ничего не хочется, – подхватил Пень-в-Стороне. – Я тоже доволен тем, как я тут стою.

– И Вам от этого, что же… весело? – с ужасом спросил Детский Танец.

– А кто сказал, что нам от этого должно быть весело? – поразмышляв немного, задал встречный вопрос Пень-в-Стороне. – Ничего весёлого в том, чтобы стоять, конечно нет. Но нет ничего весёлого и в том, чтобы сидеть или лежать.

– А в том, чтобы танцевать танец, есть весёлое… – возразил Детский Танец неуверенно.

– В том, чтобы танцевать танец, тоже нет ничего весёлого, – отрезал Пень-в-Стороне. – Танцевать танец – это ничем не отличается от стоять, сидеть или лежать! – Тут он сделал глубокомысленный вид и сказал: – Возьмём птицу… – Детский Танец испугался за птицу, но всё обошлось. – Многие могут сказать: ах, как это, дескать, весело – летать! Но спросите саму птицу: «Птица, тебе весело летать?» – и птица только расхохочется вам в ответ неприятным смехом. Потому что для птицы летать – не весело и не грустно, а нор-маль-но. Стоять для меня – опять же нор-маль-но.

– Ну, так и стойте, ради Бога… разве я против? – поспешил за верить его Детский Танец, который вообще не понял, какое это всё имеет отношение к нему. Но Пень-в-Стороне, оказывается, ещё не закончил своих рассуждений.

– Я ещё не закончил своих рассуждений, – так прямо и объявил он. – Теперь возьмем тебя. – На этом месте Детский Танец на всякий случай вздрогнул. – Ты танец. Тебя нельзя есть, нельзя пить, нельзя читать или рисовать – тебя можно только танцевать. Ты следишь за ходом моих мыслей? Так вот: если тебя можно только танцевать, то для тебя это нор-маль-но, понял?

– Нор-маль-но, а совсем не весело! – оживлённо подхватил Гриб-Мухомор, тоже сообразив наконец, куда клонит Пень-в-Стороне.

И вот тут Детский Танец загрустил. От грусти он даже прилёг на лужайке, чего раньше никогда не делал.

– Что это с тобой? – озабоченно спросил Пень-в-Стороне.

– Ничего… – сказал Детский Танец почти сквозь слёзы. – Всё в порядке. Пройдёт…

Между тем он так и пролежал на своей лужайке до утра – не сделав больше ни одного движения. Это была самая грустная ночь в его жизни. Он-то думал, что детям весело танцевать его. А детям, оказывается, не весело и не грустно – им нор-маль-но. То есть никак.

Утром лес наполнился детскими голосами: дети спешили на лужайку. Она была их любимым местом в лесу. Прибежав, дети приготовились было танцевать, но увидели грустно лежащий на лужайке Детский Танец и взволнованно подбежали к нему.

– Вставай скорее! – сказали они. – Мы хотим тебя танцевать!

– Зачем? – уныло отозвался Детский Танец.

– Чтобы было весело! – закричали дети.

– Танцевать меня не весело, – все так же уныло ответил на это Детский Танец. – Не весело и не грустно, а нор-маль-но. То есть никак. Идите лучше постойте вместе с Пнем в стороне или с Мухомором под кустом.

– Он, наверное, заболел, – сказали дети и осторожно подняли Детский Танец с травы на ноги. – Ты попробуй, – попросили они, – сделай только одно движение… хоть одно, а уж дальше мы сами!

И Детский Танец попробовал: сделал одно движение, потом другое, а уже на третьем силы вернулись к нему– и… до чего же весело было детям в то утро танцевать Детский-Танец-на-Лужайке – весело как никогда! И сколько бы родители ни просили детей постоять немножко, а ещё лучше посидеть или полежать, они ни за что не соглашались.

Им было весело танцевать Детский-Танец-на-Лужайке, ведь танец – это всегда праздник, а праздники праздновать весело – что бы там ни говорили Гриб-Мухомор и Пень-в-Стороне.

ВЫСОКОМЕРНАЯ БАШНЯ НАД СТАРЫМ ГОРОДОМ

Может, все башни высокомерные, я не знаю: я со всеми башнями, вообще-то, не знаком. Да и трудно с башнями знакомиться: пока-а-а-а докричишься! А докричишься – так ещё и не расслышат тебя… придётся сто раз на весь город своё имя повторять, прежде чем башня услышит наконец. И получится, что весь город уже знает, как тебя зовут, а башня так и не знает: никак расслышать не может. И тебе, выходит, опять надрываться надо, да всё без толку!… А на следующий день весь город с тобой здоровается, потому что все знают, как тебя зовут, а башня стоит себе – и не здоровается. М-да, трудно с ними, с башнями…

А уж с этой – Высокомерной-Башней-над-Старым-Городом – вообще невозможно было.

Во-первых, такую высокую башню не в каждом городе встретишь: она практически вся в небе находилась – на земле-то всего и было, что какое-то сооружение небольшое, зато уж башню к нему пристроили… хоть стой хоть падай! Правда, Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом всё-таки предпочитала стоять, а не падать – и довольно здорово, надо сказать, стояла: отовсюду её видно было. По ней тут только и ориентировались: найдёшь башню глазами – и сразу понятно, в какой части города находишься!

А во-вторых, уж очень Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом неприступная была. Многие считали её имя обидным для башни, но тут уж делать нечего: обидно не обидно, а как ведёшь себя – так и будешь называться. Башня же именно что высокомерно себя вела: ни с кем никогда не разговаривала. Её даже некоторые за это не любили – например, одна Городская Крыса, всегда говорившая:

– Торчит себе, как дура, над городом – и всё!

Только с ней мало кто соглашался, потому что Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом, вообще-то, красивая была. И на дуру совсем не походила.

Чтобы как-то оправдать её постоянное молчание, стали считать, что эта башня глуховатая… да нет, просто совсем глухая. Что ни скажи ей – ничего не слышит, потому и не отвечает, когда к ней обращаются.

Как бы там ни было, а Высокомерной-Башне-над-Старым-Городом почти все завидовали: кто ж не мечтает подняться на такую высоту, откуда всё видно! Говорили, между прочим, что оттуда даже, наверное, видны Дальние Края… а Дальние Края – это такое место, лучше которого ничего на свете нет. Но подниматься на башню было строго запрещено.

Однажды в городе появился Очень Глупый Главный Архитектор: такие часто попадаются среди главных архитекторов. И не успел он появиться, как сразу же распорядился построить в городе высотное здание – прямо рядом с башней. Причем распорядился так грубо, что высотное здание пришлось построить немедленно. И оно даже частично заслоняло башню.

Когда Высотное Здание достроили, то здание это, конечно, сразу же захотело познакомиться с Высокомерной-Башней-над-Старым-Городом, хоть его и предупреждали заранее, что она неприступная. Ему даже намекнули, что она глухая. Но Высотное Здание всё равно взяло да и обратилось к Высокомерной-Башне-над-Старым-Городом с такими словами:

– Глубокоуважаемая Башня-над-Старым-Городом, как поживаете? После этого Высотное Здание прождало ответа двое суток, не дождалось – и сказало вслух:

– Фу-ты ну-ты!

А когда говорят «фу-ты ну-ты», это обычно означает что-то вроде: «подумаешь, какая цаца!»

И, конечно, все в городе это «фу-ты ну-ты» услышали и принялись громко смеяться. А потом стали называть башню не Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом, а Башня Фу-ты Ну-ты. Например: «Мы где сегодня встречаемся?» – «Да у Башни Фу-ты Ну-ты!» Или: «Мне куда Вам лучше документы подвезти?» – «Подвезите, пожалуйста, к Башне Фу-ты Ну-ты…» и так вот обидно далее.

Продолжалось это недолго – в один весенний день Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом вдруг как расплачется!… Все, конечно, удивились, потому что раньше Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом не только ни разу не заплакала, но и вообще ни звука не проронила. А когда она вот так вот расплакалась, весь народ, конечно же, стремительно прибежал к ней, чтобы узнать, в чём дело. Тогда-то Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом и сказала:

– Вот вы все только дразните меня там внизу да называете то высокомерной, то глухой. Или завидуете, что отсюда Дальние Края видны… А никто ведь никогда не спросил, каково мне тут!

Всем сразу стало стыдно, и они поспешили спросить:

– Каково Вам там?

– Спасибо, очень плохо! – ответила Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом. – А потому мне плохо, что я с детства больше всего на свете боюсь высоты. Но – надо же было такому случиться! – меня прямо со дня рождения сюда вот и взгромоздили… Я ещё, между прочим, с тех пор ни одной ночи спокойно не спала… Каждую минуту умираю от страха и ни о чем другом не могу думать, как только о том, что вот-вот упаду! И голова у меня всё время кружится. И тошнит. А когда голова кружится и тошнит, не до разговоров… сами-то попробовали бы сюда взобраться!

Тут, конечно, всем стало очень стыдно за свое поведение – и у Высокомерной-Башни-над-Старым-Городом сразу принялись просить прощения. Между прочим, даже Высотное Здание прощения попросило, причем одним из первых, но Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом только кивнула ему (дескать, прощаю, конечно, что ж с Вами делать!) и даже не взглянула в его сторону.

А ночью, когда все ушли спать, Высотное Здание тихонько кашлянуло и сказало Высокомерной-Башне-над-Старым-Городом:

– Послушайте… если Вы когда-нибудь вдруг действительно начнёте падать, я сразу же подхвачу Вас и спасу, можете быть уверены.

Потому что я люблю Вас с тех самых пор, как в мой фундамент был заложен первый кирпич.

Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом ничего не ответила, но в первый раз за всю свою жизнь заснула спокойным сном – и спала до утра, видя чудесные, чудесные сны.

СВЕТЛОЕ ПЯТНЫШКО НА СЕРОМ ЗАБОРЕ

Как уж оно возникло, это Светлое Пятнышко на сером заборе, – никто не знал. Но стоял себе образцовый такой серый забор… практически безупречный забор, каким – между нами говоря – положено быть любому уважающему себя забору, – и… вот тебе раз! Возьми да и возникни как-то утром на идеальной этой поверхности Светлое Пятнышко – причём чуть ли не посередине…

– Вам не стыдно? – обратилась к Светлому Пятнышку Толстопузая-Каменная-Ваза-у-Ворот.

– Стыдно? – пролепетало Светлое Пятнышко с испугом: оно не понимало, почему ему сразу же после прихода в этот мир должно было стать стыдно. – Стыдно… за что?

– Ну, как же… – Толстопузая Каменная Ваза раздулась бы от негодования, если бы не была каменной. – Стоял себе образцовый такой серый забор, а тут Вы – нежданно-негаданно! Да ещё на самом, так сказать, видном месте!

– И… что? – еле выговорило Светлое Пятнышко, понимая, что его обвиняют в чем-то совершенно несусветном.

– Не надо прикидываться глупее, чем Вы есть! – через тротуар крикнула Проезжая Часть Дороги. – А то Вы не понимаете, что испортили практически безупречный забор! Исчезните отсюда… глаза бы мои на Вас не глядели!

Ну и ну…

Кто же обрадуется такому приёму? Светлое Пятнышко попыталось было исчезнуть… да какое там! Оставив тщетные попытки соскользнуть с забора, оно в отчаянии крикнуло Проезжей Части Дороги:

– У меня не получается исчезнуть!…

– «Не получается»! – загрохотала Проезжая Часть Дороги (по ней как раз проезжал грузовик). – То есть возникнуть на самом видном месте у Вас как-то получилось, а исчезнуть – не получается?

– Да я не само возникло… – оправдывалось Светлое Пятнышко. – Меня посадили.

– Что значит – «посадили»? – заинтересовалась Сосна-за-Забором, скосив глаза к Светлому Пятнышку. Про то, как сажают, она знала всё. – Вы, значит, будете расти? Потому что когда сажают, то потом посаженное начинает расти… – Она помолчала и добавила: – Неприятно, что Вы будете расти.

– Я, наверное, не буду расти, – сказало Светлое Пятнышко не уверенно. – Я ведь всё-таки не дерево… это только деревья растут после того, как их сажают. А нас, пятна, сажают – и всё… Про нас так и говорят: «Посадить пятно».

– А вас зачем сажают? – спросила Сосна, не увидев смысла в таком действии, которое, на её скошенный взгляд, никуда не вело.

– Чаще всего нечаянно… – смущаясь, объяснило Светлое Пятнышко. – Например, проходят мимо, заденут краской… вот тебе и пятно! Так что… так что я, вообще-то, не виновато, что я здесь.

– «Не виновато»! – опять загрохотала Проезжая Часть Дороги (теперь по ней проезжал мотоцикл). – Поразительно, как всё-таки быстро мы снимаем с себя вину…

– И придумываем себе оправдания: меня, дескать, посадили! – добавила Толстопузая Каменная Ваза. – И что ж с того, что Вас посадили? Вас сажали, а Вы бы не садились!

– Это… как? – опешило Светлое Пятнышко: оно действительно не могло себе представить такое строптивое пятно – его сажают, а оно не садится!

– «Как!… Как!…» – особенно сердито загрохотала Проезжая Часть Дороги (по ней двигалась колонна автобусов). – Да так, как в транспорте часто бывает… общественном. Говорят кому-нибудь: «Садитесь, пожалуйста», – а он в ответ: «Спасибо, я постою!» Вот и Вы бы так ответили.

– Мне никто не предлагал садиться… – совсем растерялось Светлое Пятнышко. – Меня просто посадили – даже не спросивши! А потом… я не умею стоять!

– Ну, конечно… – проворчала Сосна, – нас, деревья, тоже не спрашивают – сажать вас, дескать, или нет, – но мы хоть ничего не портим своим видом! Да и стоим мы, кстати сказать, прекрасно!

Светлое Пятнышко беспомощно огляделось вокруг. Все были против него, все считали его виноватым.

– Соскребите меня, – сказало оно в отчаянии и тяжело вздохнуло: ему всё-таки жалко было прощаться с миром.

И в эту же минуту – словно услышав его – из дома весело вышел Хозяин в шапочке из газетной бумаги. Он остановился прямо перед забором и внимательно вгляделся в Светлое Пятнышко. У того просто душа ушла в пятки.

– Ну, что ж, – сказал Хозяин решительно. – Стало быть, за дело. Светлое Пятнышко закрыло глаза и приготовилось к соскребанию. А когда оно открыло глаза, то увидело, что Хозяин в шапочке из газетной бумаги вовсю орудует кистью. И под кистью этой исчезает серая поверхность, в то время как светлый цвет зеленоватого оттенка постепенно покрывает всё большее и большее пространство – до тех пор, пока на светлом заборе не остаётся лишь одно-единственное пятнышко серого цвета.

…тут в доме зазвонил телефон, и Хозяин в шапочке из газетной бумаги вприпрыжку бросился на звонок.

А Серое Пятнышко, обведя глазами улицу, тяжело вздохнуло – и вдруг услышало, как окружающее его Огромное Светлое Пространство зеленоватого оттенка тихонько шепчет ему:

– Не волнуйтесь, дорогое Серое Пятнышко. Давайте думать, что этот телефонный разговор будет бесконечным! Кажется, такие бывают…

ПЕРОЧИННЫЙ НОЖИК

Никто, конечно, не станет спорить с тем, что перочинный ножик – полезная вещь! Им столько всего сделать можно, что даже представить себе страшно… правда, страшно только иногда, а так – очень даже весело! Можно карандаши затачивать, можно выстругивать всякие фигурки, а можно и просто в землю втыкать – тоже здорово. Особенно когда играешь в «ножички» и отрезаешь от начерченного на земле круга территорию, на которой ты отныне хозяин!…

Вот и одному Гусю подарили перочинный ножик на день рождения. Но Гусь был какой-то странный и сразу спросил:

– На что нам, гусям, перочинный ножик?

Ему, конечно, объяснили на что… только он все равно не понял. Хотя перочинный ножик, конечно, взял. И вежливо сказал:

– Большое гусиное спасибо!

Между тем перочинный ножик был просто загляденье. Заглядевшись на него у себя дома, но так и не поняв его назначения, Гусь вздохнул и решил открыть Перочинную Мастерскую, чтобы чинить в ней всякие перья. Дескать, если вдруг у кого перо сломается или если кому старое перо на новое заменить надо будет – он со своим перочинным ножиком тут как тут: ну-ка, ну-ка, посмотрим, что у Вас стряслось, дорогой товарищ!

И уже на следующее утро около маленького здания, на котором большими гусиными лапами было написано «Перочинная Мастерская. Починка и замена перьев», собралась очередь – не длинная, но приличная.

Первым в ней стоял Певчий Дрозд с полувыпавшим из хвоста пером. Он без остановки пел (певчие дрозды всегда поют без остановки) – придерживая перо нижней рукой, которая у него была сразу и нога. За Певчим Дроздом стояла Почти Лысая Клуша, держа в клюве очередное выпавшее перо, – на её глазах были слёзы: видимо, Почти Лысая Клуша не слишком надеялась прикрепить перо на место. Следующим был Сизокрылый Голубок: у него под мышкой имелось сразу два пера – причём одно его, другое явно павлинье, что наталкивало на разные странные мысли. Дальше – на одной ноге – Пеликан: в когтях другой ноги он нежно держал воробьиное перышко. За ним располагался некий Беспокойный Попугай-Неразлучник, то и дело нервически выдёргивавший перо за пером из хвоста своей не менее беспокойной Подруги-Неразлучницы. Были ещё и другие пернатые в очереди – менее интересные.

– Вам зачем павлинье перо? – драматическим тенором пропел Певчий Дрозд, обращаясь к Сизокрылому Голубку.

– Мне тоже петь в ответ? – озадачился тот.

– Нет, можете говорить, – благосклонно пропел Певчий Дрозд.

Сизокрылый Голубок с облегчением вздохнул и сказал:

– Да вот… подумал… может, тут махнусь с кем: мне второе павлинье перо нужно. Чтобы парные были: я бы тогда попросил с двух сторон их укрепить и походил бы на павлина.

– Вот дурак-то, прости Господи! – воскликнул Пеликан.

– А Вам самому зачем воробьиное перышко? – обидевшись, подозрительно спросил у него Сизокрылый Голубок.

– Мне – низачем, – ответил Пеликан. – Я его на воде нашел и хотел отдать в Мастерскую: вдруг какому воробью пригодится.

– А моих перьев там на воде не было? – взбудоражилась Почти Лысая Клуша, чуть не выронив из клюва перо. – Я все перья не пойми где растеряла…

– Ваших не было, – вздохнул Пеликан, стараясь не смотреть на Почти Лысую Клушу. – Но, если Вам не хватает перьев, подбирайте вон те, что падают из хвоста Неразлучницы, которую Неразлучник ощипывает.

– Я её не ощипываю! – возмутился Неразлучник. – Я её прихорашиваю!

– Зла у меня на тебя не хватает! – покачала головой Неразлучница, самою породою своей обречённая терпеть около себя этого идиота.

Но вот дверь Перочинной Мастерской открылась – и на пороге возник Гусь с перочинным ножиком и словами:

– Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что у Вас тут, дорогие товарищи!

Недолго думая, он направил перочинный ножик в сторону очереди – и очередь кинулась врассыпную.

Сизокрылый Голубок, бросив оба пера и даже забыв, что он в принципе умеет летать, припустился бегом на резвых лапках; Пеликан вихрем умчался прочь, не выпуская из когтей воробьиного пё-рышка; Неразлучник и Неразлучница, обнявшись, устремились прямо в небо; Почти Лысая Клуша, подхватывая на лету потерянные Неразлучницей перья, с оголтелыми криками заметалась в разные стороны…

Что касается Певчего Дрозда, то он, ни на секунду не прекращая петь, выпустил из руки, которая у него была сразу и нога, своё полувыпавшее перо и взмыл к ближайшему столбу, на который в недоумении и опустился.

А мне… мне самому ничего не оставалось, как подобрать выпавшее наконец из его хвоста перо и написать им эту сказку. Сказку про странного Гуся, так и не сумевшего разобраться, для чего существует в мире полезная вещь под названием Перочинный Ножик!

Под названием, которое мне и самому не очень понятно…

СИНИЙ БУМЕРАНГ

Синий Бумеранг был заграничной игрушкой: в тутошних краях таких сроду не видели. Сперва даже никто не мог выговорить его имени, потому что имя у него, прямо сказать, никуда не годится: ничего не напоминает и ничего не объясняет. Даже пришлось в словаре смотреть, что это имя значит. Там и прочитали: это, дескать, предмет, который всегда возвращается… вот как.

Прочитали и, конечно, не поверили. Особенно взрослые – они сразу стали говорить, что ничто не возвращается никогда и что всё это одни глупости. И что таких предметов, которые возвращаются, вообще не бывает.

Но предмет лежал на столе и был синий. И обещал возвращаться.

Тогда все пошли на улицу – убедиться в том, что Синего Бумеранга не бывает. А сам Синий Бумеранг при этом держали в руке – и он в руке синел и делал вид, что бывает. И бывал. Но Мама сказала, что забросит его сейчас куда подальше и что он никогда больше не вернётся. А маленький сын, От Горшка Два Вершка, немедленно заплакал и сказал, что ему жалко Синий Бумеранг и что пусть он вернется.

Тут Мама забросила Синий Бумеранг куда подальше, а он сделал в воздухе круг почёта и вернулся к ней в руки – Мама даже вся перепугалась. Потом Папа бросил Синий Бумеранг изо всех сил так далеко, как только мог, и вскоре тоже весь перепугался – потому что Синий Бумеранг и к нему вернулся. И к тому, который От Горшка Два Вершка, вернулся. Только тот, который От Горшка Два Вершка, вообще не перепугался: он-то знал, что Синий Бумеранг вернётся. И Синий Бумеранг стал жить в доме счастливой семейной жизнью.

В доме его любили, потому что он всегда выполнял свои обещания и делал как в словаре. Сказано: «возвращается» – и он возвращался.

А другое ничего и правда не возвращалось: уж за этим-то тот, который От Горшка Два Вершка, стал теперь специально следить! И очень скоро понял, что взрослые правы и ничто никогда не возвращается.

Например, один раз кот (он был до того толстый, что ему даже дали такое специально большое имя – Кирилл-и-Мефодий) забылся и сожрал синего попугайчика. И тот, который От Горшка Два Вершка, долго сидел перед котом и просил синего попугайчика вернуться – раз он тоже синий, как Синий Бумеранг. Но синий попугайчик так никогда и не вернулся назад из кота… наверное, очень обиделся.

И не только синий попугайчик – много чего никогда не возвращалось. Пропал, скажем, велосипед – и никогда не вернулся. Потерялся мамин тапочек левый – и тоже никогда не вернулся. Только Синий Бумеранг всегда возвращался. Правда, краска с него стёрлась – и он теперь возвращался не синий, а почти белый, но это всё равно. Его продолжали называть Синий Бумеранг – и многие даже удивлялись: чего это Вы его называете «синий», когда он белый!

Но однажды, наверное, устал и Синий Бумеранг. Тот, который был уже От Горшка Довольно Много Вершков, запустил его совсем далеко в небо… и пропал с тех пор Бумеранг. Ветер был сильный… даже некоторые синие бумеранги с таким не справились бы. А наш Бумеранг был почти белый – и он уж точно не справился. Тот, который От Горшка Довольно Много Вершков, долго ждал его, но не дождался. И ушел домой. А Родители сказали:

– Теперь видишь? Мы же говорили, что ничто никогда не возвращается… Вот и от тебя детство ушло– вместе с Синим твоим Бумерангом. Ушло и уже никогда не вернется.

Скоро того, который От Горшка Довольно Много Вершков, вообще перестали так называть… а потом вообще стали называть Инженер-Конструктор-Точного-Машиностроения. Это было большое имя – ещё больше, чем у толстого кота Кирилла-и-Мефодия, – и оно очень смешило того, который… м-да, который его носил. Но он всё равно носил его с удовольствием, потому что строил разные хитроумные машины. Хитроумные машины эти должны были отправляться в неведомые дали и возвращаться назад. И они даже сначала возвращались, но потом переставали и тоже не возвращались – как всё вокруг. Как детство, как юность, как зрелость… как Синий Бумеранг.

– Береги каждую минуту твоей жизни, – говорил Инженер-Конструктор-Точного-Машиностроения, который теперь носил ещё одно имя, тоже довольно большое – Дедушка-по-Маминой-Линии, – своему внуку. Внук его был маленький – от горшка два вершка. – Береги каждое мгновение… потому что ничто никогда не возвращается. Всё проходит, всё исчезает, всё улетучивается. Жизнь – это место, где со всем прощаются навсегда.

Но Маленький Внук не верил Дедушке-по-Маминой-Линии: тот был всегда очень грустный, а грустным – чего верить? И ещё Дедушка-по-Маминой-Линии всё время читал газеты – тем, кто читал газеты, Маленький Внук тоже не верил.

Вот и в это утро Дедушка-по-Маминой-Линии сидел в саду под цветущей яблоней и читал газету. Перед ним стоял уже остывший кофе и лежал недоеденный бутерброд с вареньем: вообще-то Дедушка-по-Маминой-Линии очень любил бутерброды с вареньем, однако на сей раз что-то в газете, наверное, совсем отвлекло его внимание от бутерброда.

Но внезапно Дедушка-по-Маминой-Линии выронил газету из рук… То есть даже не выронил: она просто была вышиблена каким-то предметом, который Дедушка-по-Маминой-Линии теперь вместо газеты держал в руках.

– Что это? – закричал Маленький Внук, подбегая к Дедушке-по-Маминой-Линии.

– Синий Бумеранг, – ответил тот.

– Он не синий, – возразил Маленький Внук, разглядывая совсем потерявший цвет и изрядно потрёпанный треугольник.

– Присмотрись к нему, – сказал Дедушка-по-Маминой-Линии и весело улыбнулся. – Присмотрись – и ты увидишь, что он самый синий на свете.

Тут Маленький Внук присмотрелся сначала к весёлому Дедушке-по-Маминой-Линии, которому он теперь верил, а потом к Бумерангу.

И Бумеранг был действительно самый синий на свете.