Текст книги "Отрок. Внук сотника: Внук сотника. Бешеный лис. Покоренная сила"

Глава 2

Первые числа апреля 1125 года.

Село Ратное

Дед действительно перебрал с пивом и после обеда прилег вздремнуть, а Мишка решил навестить отца Михаила. Роська с санями уже привычно исполнил роль водителя начальственного лимузина, с шиком подкатив к крыльцу церковного дома. Помог Мишке выбраться из саней и, как и положено начальническому водиле, остался ждать на улице.

– Господи Иисусе Христе…

Уже привычно подняв руку для крестного знамения, Мишка так и застыл в изумлении: запущенное холостяцкое жилище отца Михаила, по определению отличающееся от медвежьей берлоги только наличием мебели и отопительных приборов, преобразилось самым чудесным образом.

Полы и стены чисто вымыты, выскоблены чуть ли не добела. На полу расстелены половики. Печка побелена, и от нее веет вкусной смесью запахов ухи, пшенной каши и топленого молока. Чистейшая до стерильности посуда аккуратно расставлена на одной полке, а на другой, строго по ранжиру, выстроились книги. Даже шахматы на клетчатой доске расставлены хоть и неправильно, но аккуратно.

Какая-то незнакомая девка заканчивает застилать постель, а сам отец Михаил, умытый и причесанный, благообразный, словно иконный лик, лежит на лавке в свежайшей белой рубахе, укрытый теплым одеялом из волчьих шкур.

Были и еще какие-то приятные изменения, придавшие дому уют, но Мишка сразу их даже и не заметил. Просто-напросто дом стал другим.

Из ступора его вывел громогласный голос тетки Алены:

– Ну, чего встал? Ноги вытер? Проходи. Отче святой тебя заждался, уже два раза спрашивал. Хотя погоди-ка! Сейчас.

Тетка Алена подхватила на руки мгновенно запунцовевшего от смущения монаха и легко, словно ребенка, перенесла с лавки на постель.

– Давайте беседуйте, а потом кашки поедим с молочком, – Алена глазами строгой воспитательницы детского сада взглянула на монаха и предупредила: – И не вздумай опять отнекиваться! Насильно запихну!

Отец Михаил обреченно закрыл глаза – видимо, опыт общения с Аленой быстро и эффективно приучил его к покорности. Мишка, стуча костылями, подошел к постели, присел на стоящий рядом чурбан, исполняющий роль табурета. От отца Михаила тоже пахло хорошо: баней и лекарственными травами.

– Здравствуй, отче, поклон тебе привез от друга твоего отца Феофана.

– Спаси тя Христос, Миша. Как он, благополучен ли?

– Вполне благополучен, у епископа Симеона в ближних людях состоит. Крамолу и ересь изыскивает и искореняет.

– Ну да, изыскивать и искоренять как раз по его натуре. А сам-то как, вижу – ранен?

– Ничего страшного, отче, заживает уже.

– Ну и слава богу. А я вот то ли в рай попал, то ли…

Взгляд монаха зацепился за богатырскую фигуру Алены.

– …то ли еще куда. Сплошные соблазны вокруг. Лежу вот, телесно ублажаюсь…

– И правильно! – поддакнул Мишка. – Ты, отче, нам здоровым нужен.

– Сила не в плоти, но в духе!

– И в плоти тоже, – не согласился Мишка. – Помнишь, как латиняне говорят: «Militat spiritu, militat gladio»? «Воюешь духом – воюй мечом». Твой меч, конечно, слово Божье, но и для него телесная сила нужна. У нас три сотни душ, закосневших в язычестве, появилось, как ты с этим управишься, если болеть будешь?

– Правильно, – встряла Алена. – А то уху есть не хотел! Жирная, видишь ли!

Отец Михаил осторожно покосился на Алену и тут же отвел взгляд.

– Вижу, отрок, многое тебе поведать надо. Сестры! Оставьте нас на малое время, мне исповедь принять надо.

– Пошли, Улька, – скомандовала Алена, – мы еще в церкви не закончили.

В сопровождении девчонки Алена двинулась было к выходу, но обернулась и произнесла тоном смертного приговора:

– А вернемся – будем кашку есть… – помолчала и зловеще добавила, – с молочком!

Отец Михаил выждал, пока за женщинами закроется дверь, и доверительно, полушепотом, произнес:

– Не женщина – лев рыкающий, прости меня, Господи! А вторая! Язычница, а в храме полы моет!

– Ну, у Алены и медведь на дудке играть будет! – Мишка с трудом сдержал улыбку.

– Только один раз в жизни такое, как сегодня, переживал, – продолжил трагическим шепотом монах. – Это когда на море буря случилась и наша ладья чуть не потонула. Только милостью Божьей и спаслись тогда из бездны вод. А ныне… Миша, ты не поверишь, в бане, без одеяний, в четыре веника меня… Думал, помру… Не женщины – две стихии необузданные.

«Да-а-а, можно только посочувствовать. Интересно, он отчего скорее помереть мог: от физического воздействия или от визуального? Алена кого хочешь впечатлит до беспамятства, а уж монаха-то… Впечатление же, надо понимать, было будь здоров. Чего-чего, а слезы в голосе я у отца Михаила не слышал никогда. Впрочем, а сами-то вы, сэр?»

* * *

Когда, впервые после ОСОЗНАНИЯ, Мишку повели в баню – по малолетству вместе с женщинами, он слегка оробел. Когда-то в детстве, в середине пятидесятых годов ХХ века, его тоже водили в женское отделение бани – старого здания из темно-красного кирпича, стоявшего недалеко от Сытного рынка. Визуального ряда детская память не сохранила, но до самого конца ТОЙ жизни помнился звуковой фон: умножаемый эхом, гулявшим под сводами обширного зала, женский гвалт, время от времени перекрываемый грохотом жестяных шаек, плеском воды и детским писком.

Тогда он был малым ребенком. Сейчас вроде бы тоже, но смотрел-то из детского тела зрелый мужчина! Как отреагирует организм на множество обнаженных женских тел в непосредственной близости? Не дай бог… Вот номер-то будет!

Робел Мишка, как выяснилось, напрасно. Детскому организму открывшиеся картины оказались совершенно «до лампочки». Тем более что лампочки-то как раз и не было – помещение освещалось двумя громко трещавшими от сырости лучинами.

Впечатление, тем не менее, оказалось очень мощным и неожиданным. Сильные, пышущие здоровьем (и не догадаешься, что не по одному разу рожавшие) женские тела, природная грация, естественная экспрессия, размашистые, но точные движения, царская осанка…

Куда там всяким Эммануэлям и Чиччолинам вкупе с прянишниковскими мочалками! Можно подумать, что порнодивы просто-напросто принадлежат к иной ветви эволюционного древа земной биосферы. Эти-то как раз от обезьян и произошли, а ратнинские женщины одним своим видом подтверждали гордое убеждение славян: «Мы – внуки Божьи».

А рядом со взрослыми женщинами – Мишкины старшие сестры. Подростки, но никакой угловатости, неуклюжести, костлявости – крепость и изящество. Еще только проклевываются черты женщин, но каких женщин! Как с почти балетной обманчивой легкостью подхватывает полуторапудовую бадью с водой мать, как колышется тяжелая грудь Татьяны… Общее впечатление: «пыльным мешком из-за угла». И это еще мягко сказано.

Мужики, по прошествии времени, удивили еще больше. Единственное, с чем можно было сравнить увиденное, – фотографии богатырей первых десятилетий ХХ века: Поддубного, Заикина и других мастеров французской борьбы, жонглирования чугунными гирями и сгибания железного лома. Покатые плечи, плавные формы, только угадывающиеся, а не выпирающие, как у культуристов, стальные мышцы. Ощущение гармоничной мощи и понимание, что только на таких телах и может сидеть как влитая стальная кольчуга.

Глубинная, сущностная антитеза накачанным тренажерами и химией, «проработанным» до кондиций анатомического театра бодибилдерам, от которых парфюмом прет аж до десятого ряда партера.

А еще жуткие шрамы боевых ранений. Если уж чужая сталь прорывает кольчатый доспех, то что же она творит с человеческой плотью! Прямо-таки мистический ужас: не то воины Армагеддона, не то хозяева «Обители героев» – Валгаллы. А на самом деле обычные мужики.

И все это сложное смешение изумления, восхищения, нового познания женщин и мужчин своей семьи породило у Мишки твердое, хотя и трудно выразимое словами понимание того, как смог русский народ перенести тысячелетие вторжений и междоусобиц, смут и бунтов, реформ и экспериментов, культурных, социальных, научно-технических и еще хрен знает каких революций. Выжить, победить, раздвинуть пределы, пасть, подняться, возвеличиться… и снова, в который уже раз, окунуться в весь этот кошмар, не теряя надежды, даже уверенности в новом грядущем величии.

* * *

Ничего удивительно, что отец Михаил не смог подобрать иного сравнения, нежели «стихии необузданные». Еще повезло, что не свихнулся или «дедушка Кондратий не посетил». Всего-то и последствий, что тяжелое обалдение и замена пастырских нравоучений «плачем в жилетку»:

– Тяжкий крест возложил на меня епископ Симеон, – продолжал меж тем жаловаться отец Михаил. – Одно утешает: не ведал владыка, чем его пастырское увещевание обернется. Представить себе такое – не в силах человеческих! Да что ж я все о себе да о себе. Ты же исповедоваться хотел, помоги-ка встать.

– Лежи, отче, не вставай! Да лежи же! Алена придет, увидит, что ты встал…

Имя Алены подействовало безотказно: отец Михаил откинулся на подушку и расслабился.

– Давай, отче, я тебе так просто все расскажу, а ты уж потом решай: как и что. С чего начать-то?

– С Феофана. Я его лет семь или восемь не видел. Как он теперь?

– Благообразен. В теле, анахоретом не выглядит. Чувствуется, что умен и хитер, а приветливость его… Нет, не приветлив он на самом деле. Силен и храбр. Не побоялся с кистенем в одиночку против нескольких татей выйти.

– С кистенем? – удивился монах. – Это что-то новенькое, не водилось за ним такого раньше. От тебя чего-нибудь хотел?

– Хотел меня своим соглядатаем сделать. Впрямую не говорил, но я догадался.

– Паршивец, прости, Господи. И что ты?

– Я… Понимаешь, отче, пришло мне в голову, что он в молодости в ничтожестве обретался. То ли холопом был, то ли еще кем-то, но даже не вольным смердом. Что-то в нем осталось от рабской неуверенности в себе. Нет, не так. Что-то от постоянного ожидания воли господина, от готовности подчиниться… Прости, отче, не умею объяснить. Ну вот, почувствовал я это, сделал морду сапогом и заговорил с ним, как с холопом. И показал Феофан слабину! Заюлил глазами, намеки свои прекратил… Что такое, отче?

– Да ничего, Миша, смешно просто: «сделал морду сапогом».

– Ага. Но было там еще одно интересное дело. Знакомец отца Феофана – Антип. Он Феофана Фенькой звал, а тот терпел, виду не показывал, что обидно. Так вот этот Антип тобой интересовался. Хотел что-то спросить, но Феофан его оборвал.

– Антип? Высокий такой, мосластый, улыбается кривенько – одной стороной рта?

– Похож, – согласился Мишка.

– Этого человека бойся, – горячо зашептал монах. – И к Феофану спиной лучше не поворачиваться, а Антипа почитай ядовитой змеей, с которой лучше вообще не встречаться. Смертельно ядовитой, Миша.

– Ты его знаешь, отче?

– Знал. Давно. Но с тех пор, думается, он лучше не сделался. А про Феофана ты, Миша, все правильно понял. Он действительно из ничтожества поднялся. Умом, упорством звериным, зубами и ногтями выцарапывался наверх, но рабство из себя окончательно изгнать не смог. Тех, кто это замечает, он ненавидит. Ты понял, тайну его раскрыл, этого он не простит. Открыто против тебя ничего не сделает, но ударить в спину, да еще чужими руками, способен. Берегись. Еще что-то мне рассказать хотел?

– Грех на мне, отче, тяжкий. Человеческую кровь пролил.

– Это не грех. Воину кровопролитие не в упрек.

– Нет, отче. Я не о том. Я беззащитного человека убил. Из мести. Раненого и безоружного. По знаку на стреле опознал убийцу моего Чифа и убил. Говорят, уже мертвого кромсал и выл, как зверь.

– Лисовины…

Отец Михаил помолчал, о чем-то размышляя, потом тихо спросил:

– Что сам-то думаешь об этом?

– Я искупление себе нашел. Выкупил сироту из рабства и крестным отцом ему стал.

– Не юли, отрок! – голос отца Михаила наконец-то обрел знакомое звучание. – Василия ты крестил до того.

– Так ты, отче, все знаешь уже?

– Все знает только Господь наш Вседержитель. Я же желаю знать твое понимание произошедшего.

– Лисовиновская кровь удержу не знает…

– Не прячься за кровь, отрок! Ты не тварь бессловесная! Помнишь, что я рассказывал о борьбе тварного и божественного начал в человеках? Зверь в тебе верх взял! На короткое время, но взял! Что ты намерен делать, чтобы такое не повторялось впредь?

– А что против натуры сделаешь? Не в монастырь же мне…

– Думать ленишься! Господь Бог наш в неизъяснимой мудрости своей наделил нас разумом и даровал свободу выбора, тем самым отделив от тварей бессловесных. Волка в монастырь поселить – он что, волком быть перестанет? Хочешь волком стать?

– Да я же не помнил себя, отче! Меня над Младшей стражей старшиной поставили, а как я отроками командовать буду, если опять такое навалится? Это же не впервые было, я и на деда с ножом кидался! Не дай бог, случится еще раз. Опомнюсь, а передо мной труп растерзанный лежит. Нельзя другими командовать, если собой не владеешь!

– Правильно, – кивнул монах. – А если наоборот?

– Как – наоборот?

– Под твоей властью мальчишки будут. Они же удержу не знают, а вы им в руки оружие даете. Придется укрощать. Сумеешь укротить их – сумеешь справиться и с собой. И никакой неукротимый лисовиновский дух над тобой не властен будет.

– Ну, не знаю… – неуверенно протянул Мишка.

– Боишься!

– Да, боюсь! Думал, у меня норов взыграет, отче? Испугаюсь трусом показаться? Я на «слабо» не ведусь! Да, страшно, но только этот страх меня спасти и может!

– На слабо? Что за слово такое?

– Присказка, не обращай внимания, отче. Ты что мне предлагаешь? ПОПРОБОВАТЬ! Но проба-то на живых людях будет! Или ты, когда я кого-нибудь угроблю, руками разведешь и скажешь: «Ну не вышло, бывает, теперь по-другому попробуем»? И – до следующего трупа?

– Не будет трупов, Миша. А если будут, то по делу.

Произнесено это было настолько твердо и безапелляционно и так неожиданно, что Мишке даже показалось, будто он ослышался.

– Что? Что ты сказал? Что ты сказал, повтори!

– Лисовиновская кровь… Ты думаешь, сто лет назад твой пращур один такой в сотне был?

– Неужели еще?..

– Все! Все такими были! Дикими, необузданными, но преданными делу и ни себя, ни других для дела не щадящими. Ты легенду о Змее Горыныче слыхал?

– Да, а что? – Мишка не понял: при чем тут сказка?

– А то! Это волынский воевода, имя которого уже забылось, так киевлян извел, что его уже иначе как змеем и не величали. Змей с реки Горыни. Киевский воевода Добрыня где-то в этих местах с ним и его дружинниками резался и убил-таки. И родилась легенда. А про Соловья-разбойника слыхал?

– Тоже здешний?

– Древлянский воевода Соловей. Потом уже сказители его переселили на дорогу между Киевом и Черниговом, – отец Михаил усмехнулся. – Где Чернигов и где древляне… Ладно, не об этом речь. Ты понимаешь, какой должна быть земля, которая порождает ТАКИЕ легенды? Ты понимаешь, КАКИМИ должны были быть люди, которые смогли, придя сюда, выжить и победить? А теперь подумай: кто мог командовать такими людьми?

– Только полный отморозок.

– Что?

– Сумасшедший.

– Ну, не совсем, но человек, пребывающий на грани безумия. Харальд. Викинг, берсерк, который и перекреститься-то правильно не умел, но был способен держать в узде сотню совершенно безудержных молодцов и исполнить порученное дело. То, что сотня пришла сюда с семьями, тоже легенда. Не могло у таких удальцов быть нормальных семей, да и тащить их сюда было бы безумием. Все женщины были местными, захваченными силой. Какой уж там был свальный грех, какое многоженство… Даже думать об этом не хочу. Так же как не хочу думать о том, ЧТО они творили с местными. Вас до сих пор боятся как огня, потому что те, кто не боялся, давно мертвы и роды их пресеклись. Вот так, Миша. Если уж вы решили от великой нужды дать оружие в руки мальчишкам, кои собой владеть еще не умеют, то стоять над ними должен… Прости, Миша, берсерк. Потому-то я тебя думать – и прежде всего думать, учил. Ярость без мысли – зверство. Ярость в узде разума – великие свершения!

– Боярин – «Бо ярый»?

– Да!

– Делай, что должен, и будет то, что будет?

– Да! Молодец!

– Цель оправдывает средства?

– Гм… – монах помолчал, обдумывая услышанный афоризм. – Интересный тезис, но, по-моему, спорный. От кого услыхал?

– Не помню… Кажется, от отца Иллариона.

– Грекам не верь!

– Свои не лучше!

– Кто? Феофан?

– Епископ! – выпалил Мишка. – Своих земляков живьем сжечь повелел, я сам эту казнь видел в Турове, на льду Струменя! Живых людей на костер поставил!

– Колдунов!

– Свой – своих, по цареградской указке! Сказано же: «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или народ, разделившийся сам в себе, не устоит».

– Не трепли Святое Писание попусту! Разделившийся… Были славяне едины до Рюриковичей?

– Нет вроде бы, – Мишка припомнил строки Несторовой летописи: «Земля наша велика и обильна, но наряда в ней нет, приходите к нам и владейте нами». – Нет, не были!

– А сейчас?

– Но была же единая Русь – Великая!

– Но варяги обрусели. Или ославянились, как хочешь. Хотя они тоже славянами были. В общем, переняли местные нравы, – нашел наконец нужную формулировку отец Михаил. – И пошли делиться. А державными скрепами должен ведать тот, чьи взгляды не меняются. Есть в языческих верованиях идея государственности?

– Ну… – Мишка задумался. – Нет, пожалуй. Хотя я языческую веру плохо знаю.

– Нет и не может быть! Многобожие складывалось, когда о государствах еще и речи не было.

– Вот и неправда! – сразу же нашелся с ответом Мишка. – А Египет? А Рим?

– Мы же о славянах говорим, – напомнил монах. – Впрочем, и в тех державах монотеизм восторжествовал. «Един Бог на небе – един царь на земле». Так вот: в славянском язычестве идея государственности отсутствует, а в христианстве есть! И взгляды христиан не изменятся, как у Рюриковичей, потому, что главенствует в них не телесное, но духовное. Идея! «Вначале было Слово»!

– Значит, цель все-таки оправдывает средства?

– Нет, не должно так быть! – вскинулся монах. – «Аз есьм человек и ничто человеческое мне не чуждо». Это ОН сказал. А мы неизмеримо слабее ЕГО и бывают у нас положения безвыходные. Вот ты убивал, а греха на тебе нет, за исключением одного случая – нельзя было иначе. И епископу туровскому нельзя иначе. А насчет цареградской указки ты и совсем не прав. Если бы было так, то епископом у нас стал бы не Симеон, а Илларион. И от костров по ночам было бы светло как днем. Каждую ночь! Понимаешь, Миша?

– Кажется, понимаю, отче.

– И что же ты понимаешь?

– Думаю, разница между Илларионом и Симеоном такая же, как между тем, что с языческими городищами недавно сотворила княжья дружина и наша сотня.

– Правильно. А еще?

– А что еще-то?

– Не понимаешь? Вы же совсем в ином образе перед местными предстали. То – страшнее вас не было, а то – вы гуманнее князя оказались!

– Так, может, мы в Погорынье потихоньку своими становимся, отче?

– Давно пора, Миша.

– Дед утром на сходе сказал: «Мы эту землю завоевали, теперь пора становиться на ней хозяевами».

– Мудр сотник Кирилл! Мудр, не отнимешь. Как раз то, о чем я тебе толковал: ярость в узде разума.

– Значит, не «цель оправдывает средства», а «из двух зол – меньшее»?

– Зла вообще быть не должно! – в голосе отца Михаила начали проскальзывать знакомые Мишке нотки фанатизма. – Это не в силах человеческих, но стремиться к этому надо. Бывает же зло необходимое, но таково оно только в глазах невежественных. На самом же деле оно – суть добро. Так лекарь загнивший член отсекает, чтобы все тело спасти. Калечит, но творит доброе!

«Блин! Ну зачем же так банально? Какие бы гнусности ни оправдывали необходимостью “непопулярных решений”, обязательно ссылаются на хирургию. Неужели других аналогий нет? Ну, заставь ты работать лентяя или учиться неумеху, они будут на тебя злобиться, но добро от твоих действий окажется несомненным! Нет, непременно надо про ампутацию трындеть. Все ты испортил, святой отец. Я уж было уши развесил…»

– Это что же: живые люди – загнивший член? – Мишка в упор уставился на монаха. – Старик на костре славу богам и предкам пел. Живьем горел, а пел! И в толпе подхватили! Их тоже «отсечь»?

– Происки врага рода человеческого! Неистощим он на способы смущения умов…

«Тьфу, долдон, прости Господи. Универсальное объяснение на все времена и случаи жизни. Как что не по тебе, так – происки дьявола. Ты же умный! По нынешним временам – интеллигент в полный рост. Ну разве ж можно так?»

– Значит, цель все-таки оправдывает средства, отче. Не опроверг ты этот тезис. Нечем его опровергнуть.

– Да нет же! Пойми ты… – в голосе монаха послышалось страдание.

– Да понял уже, отче. Харальд перекреститься толком не умел, но насаждал христианство, и ему простилось все.

– Не простилось! Пред Высшим Судией он за все ответ держал.

– Это еще хуже, – Мишка чуть не проговорился, что навидался такого в прошлой жизни предостаточно. – Сделал для нас грязную работу? Ну и пошел вон, мы тебя не знаем.

– Не смей так говорить! И думать так не смей! Да, он исполнял приказ, но творить зверства ему никто не приказывал!

Отец Михаил заметно разволновался, на щеках выступил нездоровый румянец, одной рукой он, сам того не замечая, комкал край одеяла. Следовало бы, наверно, его поберечь, но Мишка уже завелся и был безжалостен.

– Однако плодами этих зверств воспользовались. И пользуемся до сих пор. Или те, кто приказывал, не знали, во что это выльется? Знали. Ты сам сказал, что люди были специально подобраны необузданные. Знаешь, отче, есть в землях германцев такой город Нюрнберг. Так вот, там был суд. Судили злодеев, проливших реки крови, творивших страшные зверства. А они оправдывались тем, что, мол, выполняли приказ. И суд решил: выполнение преступного приказа есть преступление, так же как и отдание такого приказа. Казнили всех: и тех, кто приказывал, и тех, кто исполнял.

– Мудро приговорили.

– Значит, за дела Харальда должен был нести ответ Ярослав Мудрый. И святые отцы, которые те деяния благословили.

– Значит, вы должны уйти из Ратного и вернуть эти земли язычникам!

«Ну да! Разбежались! Дед Корней – не Горбачев, Погорынье – не Прибалтика. Он тебе так уйдет – внукам рассказывать будешь, если выживешь, конечно. А я-то чего правозащитником заделался? Прямо тебе сталинские репрессии разоблачаю. Да, но отвечать-то что-то надо?»

– Что молчишь? – отец Михаил попытался заглянуть Мишке в глаза. – Не так?

– Это невозможно…

– Невозможно? А судить дела столетней давности, пользуясь их плодами, возможно?

– Отче…

– Нет, слушай! Сидишь на земле, отвоеванной предками, пользуешься ее богатствами, продолжаешь дела их (пусть по-другому, но продолжаешь) и называешь их преступниками? Да тот старик, что предков славил, в сто раз честнее тебя!

– Отче…

– Молчи! «Не судите, да не судимы будете». Это для кого сказано? Только для меня? Или для всех? Суд в Нюрнберге… Наслушался на торгу купцов иноземных… Пращуры твои кровь проливали, исполняя свой долг так, как они его понимали, служили князю великому и Православной церкви так, как умели. Что те купцы о них знают? Как ты можешь их судить?

– Но что же…

– Живи достойно сам. Не твори того, что считаешь непотребным, а пращуров благодари за то, что живешь на своей земле и в свете истиной веры, а не воешь с голоду на гноище и не коснеешь в дикости. Дела же их Высший Суд уже рассудил, не нам его поправлять. «Мертвые сраму не имут». Язычником был князь Святослав Игоревич, но истину изрек великую, и касается она не только павших на поле брани, а всех!

В помещении повисло тяжелое молчание. Отец Михаил тихонечко покашлял, сплюнул в тряпочку, потом произнес совсем уже другим голосом – тихо и очень грустно:

– Увы, Миша. Прошлого не вернешь и не исправишь, можно только не повторять прошлых ошибок.

– Но как определить, то ли творишь?

– Вера, Миша, только истинная вера укажет достойную цель и достойные средства ее достижения. Слабый вопиет к Небесам о защите и утешении, сильный же взыскует путеводной нити.

– А ярый?

– Ярый алчет служения!

– Пассионарии…

– Что?

– Ярому нужна только идея, – пояснил Мишка. – Все остальное он сам решит.

– Так. А идею эту дает православная вера.

– Делай, что считаешь должным, но спрос будет только с тебя, спрятаться не за кого.

– Вижу, что понял, отрок.

– Один умный человек мне недавно сказал: «И хорошие люди творят зло, если считают, что поступают верно».

– Если боишься случайно сотворить зло, Миша, посади себя на цепь. Но помни: духовные узы крепче любых цепей. Вера и есть сии духовные узы. Вера – вообще все!

«Гм… На фронтоне Исаакиевского собора есть надпись: “На Тя, Господи, уповаем, да не устыдимся вовеки”. Не об этом ли?»

– Спасибо, отче.

– Тебе, Миша, спасибо: только с тобой и поговорить о таких вещах, душу отвести. Что-то, вижу, еще тебя гложет?

– Да Илларион, будь он неладен! Глупость я сделал…

– Ну, будет! Наговорились! – раздался от дверей голос. – Ступай-ка ты, Мишка, домой. Святой отец утомился, ему поесть и отдохнуть надо!

В дверях, закрыв могучей фигурой почти весь проем, высилась тетка Алена. Отец Михаил вздрогнул, словно от грома небесного, во взгляде его снова засквозили тоска и беспомощность.

– Царю Небесный, дай мне силы!!!

– Будут, будут тебе силы, – почти мужским басом проворковала Алена. – Сейчас кашки с молочком поешь – таким силачом станешь! Ступай, Мишка, ступай.

– Богородица Дева! Заступница Небесная! Обрати светлый лик свой…

Захлопнувшаяся за спиной дверь обрезала полный страдания голос монаха. Роська вылупился удивленно, даже несколько испуганно.

– Минь, чего это он там плачет?

– Он не плачет, он вопиёт!

– А… Почему?

– Лечиться бывает трудно и больно. Особенно если болезнь запущена.

– Ага! Особенно, если такая бабища лечит!

– А другая и не справится. Помоги-ка с крыльца слезть. Не навернуться бы опять.

«Да, сэр, крепенько вам монах насовал, и, позвольте вам заметить, за дело. Как все-таки легко на критиканство сорваться! Все вокруг в дерьме: и Ярослав Мудрый, и Харальд, и вся сотня, и тут выхожу я – в судейской мантии, с истиной в последней инстанции на устах и сияющим нимбом… вокруг задницы. Всех осудил, всех заклеймил… Позорище, блин! Только такой святой, как отец Михаил, и мог меня матюгами не обложить.

И с чего я завелся-то так? Наверно, все-таки из-за того, что монах первых ратников сотни безбашенными отморозками посчитал. Да не были же они никакими отморозками, нормальные крутые мужики, военные профессионалы. Конечно, отцу Михаилу с его “возлюби врага” да «подставь другую щеку» понять, что это тоже совершенно нормальные люди, очень трудно. Но странно вообще-то. Он же в воинском поселении столько лет прослужил. Среди таких же профессионалов.

А может, неспособен понять в принципе? Как там лорд Корней живописал? «Лентяй норовит трудягу дураком выставить, слабак сильного человека – зверем тупым, а трус храбреца – сумасшедшим». Ну, трудягу отец Михаил дураком вряд ли посчитает, а вот насчет остального… Ну да, тут я из чувства противоречия и попер буром, и даже сам не заметил, как дерьмократом голимым нарисовался. Ну надо ж так…»

– Минь, приехали. Сегодня еще куда поедем или распрягать?

– Распрягай. Всё завтра. У меня с утра дело будет, но ненадолго, а потом к Нинее поедем. У матери где-то подарки лежат для Нинеи и внучат, да мать еще и сама каких-то гостинцев приготовила. Вот это все возьмешь у нее, в сани уложишь; я освобожусь – и сразу поедем.

– Угу. Она что, родня вам?

– Нет, просто человек хороший, сам увидишь. Ну я пошел.

«А со Змеем Горынычем-то как интересно. Кто бы мог подумать: Змей Горыныч – реальная историческая личность! Обалдеть! Сказители, конечно, лихие ребята: мало того что Соловья-разбойника в другое княжество переселили, так еще и волынского воеводу трансформировали в гибрид птеродактиля с огнеметом, да еще в трехствольном исполнении. Кхе, как говорит лорд Корней. Впрочем, Соловьев могло быть и два, один в Черниговской земле, другой – в Древлянской. Слились же в народных сказках в единую личность Владимир Святой и Владимир Мономах под именем Владимир Красно Солнышко. Этнографа бы сюда вместо меня, вот бы кайфовал…»

Бум! Удар по голове был не столько сильным, сколько неожиданным. От неожиданности-то Мишка и упал, тут же получив пинок под ребра. Опять же несильный, даже какой-то несерьезный.

– У, змей подколодный! – раздался над головой голос Аньки-младшей. – Глаза твои бесстыжие, аспид! Чтоб у тебя язык твой поганый отсох!

Мишка едва успел прикрыться рукой – зубья грабель летели прямо в лицо. Прикрылся плохо – боль рванула правую щеку, хорошо, хоть глаза уберег. Анька замахнулась еще раз, но грабли почему-то так и остались закинутыми за голову.

– А ну, не балуй!

Голос был молодой, совершенно незнакомый. Анька в ярости обернулась, и тут Мишка с маху врезал ей костылем сзади под колени. Девка выпустила грабли, плюхнулась задом на истоптанный снег и разрыдалась в голос.

Мишка поднял глаза. Перед ним, с граблями в руке, стоял незнакомый парень лет шестнадцати и протягивал руку.

– Давай поднимайся. Эк она тебе харю-то раскровенила, хорошо, не в глаз. Много воли вы своим бабам даете.

– А-а! Молодая, глупая. Меня Михайлой зовут, а тебя?

– Перваком.

Анька вдруг заверещала совсем уже резаной свиньей и попыталась пнуть брата по раненой ноге. Тут уж Мишка стесняться не стал и врезал костылем от души. Хотел по спине, благо толстый кожух гарантировал от переломов, а попал по затылку, хорошо, хоть вскользь. Анька лязгнула зубами и, похоже, прикусила язык, потому что сразу заткнулась и схватилась руками за рот.

– А это сестра моя, Анна, – светским тоном продолжил Мишка разговор. – Мы же воинское поселение, у нас и бабы на руку спорые. Эта еще ничего – девка дурная пока, а вот есть у нас тетка Алена, так та одним ударом самого здорового мужика с ног сшибает. Вот если бы я ей попался…

Мишка балабонил, а сам чувствовал, что катастрофически не попадает в тон. Парень смотрел как-то уж очень серьезно, по-взрослому, и Мишка начинал чувствовать себя мальчишкой-пустобрехом. Надо было как-то выруливать.

– Ладно, не обращай внимания, детство это все. Я пошутил, она обиделась. Спасибо тебе, выручил…

– Не спасет меня твой бог, – мрачно отозвался Первак, – я славянским богам требы кладу.

– Что ж…

Мишка снял шапку, поклонился, насколько получилось на костылях.

– Благодарствую, Первак, прости, не знаю по батюшке, пусть Велес пошлет плодородие твоей ниве и скоту.

– Нету у меня больше нивы, я ваш раб, и батюшки нет. Я сын Листвяны – вашей ключницы.

– Вот оно что…

«Господи, стыдно-то как. У парня такое несчастье, а мальчишка-барчук тут языком треплет. Еще и Аньку дурой обозвал, а сам-то».

– Слушай, у нас тут воинская школа есть. Давай туда? По возрасту ты годишься, Выучишься, оружие в руки получишь, и никакого рабства. Добычу из похода привезешь, мать и братьев выкупишь.