Текст книги "Женское оружие"

На противоположном краю собачьего загона Анна увидела Арину, которая внимательно слушала Прошкины откровения, временами кивая или покачивая головой.

«Интересно, что она в Прошкиных словах услышала?»

– А чего ж тогда у вас щенки-то дурные такие? – почти шепотом закончил очередную тираду мальчишка.

Над местом занятий разлилась тишина. Девицы уставились на наставника, ожидая продолжения, и даже щенки, видимо проникшись напряженностью момента, поутихли. Прошка же, выдержав длиннющую паузу, заговорил негромко, будто бы сам с собой:

– Глупость-то их, она же не со зла и не от желания досадить вам. Вот вы, к примеру, неужто мне желаете досадить? Ведь не желаете же, правда ведь, не желаете? – Он с надеждой поглядел на своих слушательниц. – Так и щенки вам досаждать не хотят! Они же еще маленькие совсем и просто не понимают, что от послушания им же самим польза будет, так же, как и вы не понимаете, что если делать, как я вам говорю, а не как вам самим хочется, то учеба у щенков сразу лучше пойдет. Но они-то глупые, слов не понимают, а вы-то слова разумеете, вам и объяснить можно. Ведь просто же все – надо только так сделать, чтобы щенку от выполнения приказа радость была… удовольствие какое-нибудь. Тогда и послушание ему в радость станет, и привыкнет он подчиняться тому, кто разумнее его, то есть вам, девоньки. И не будет он думать: «Зачем это мне?» да «Неохота что-то приказ исполнять», а будет думать: «Хозяйка мудра, ей виднее, а мне ей услужить в радость». Хорошо ему должно быть от исполнения приказа, а вот от неисполнения – плохо.

Прошка опять помолчал, в очередной раз переменился в лице и заговорил, будто купец, расхваливающий свой товар на торгу:

– А если кто из вас считает, что у щенков жизнь лучше вашей, раз им все только в удовольствие, ну так переходите тогда и вы к нам – в дураки! Дураком-то быть хорошо – беззаботно и весело. Вот вернемся мы вечерком в свое жилье, набегавшись, утомившись, проголодавшись, а там уже миска с едой нас ждет и другая – с водой чистой, прохладной. Поешь досыта, напьешься, да и спать завалишься – никаких тебе забот! Правда, спать в клетке приходится, и ночью по нужде не выйдешь, а если нагадишь, то утром носом в свое же добро тыкать станут, ну так и потерпеть можно. И так каждый день – побегал, потявкал, ежели повезло, так поймал и съел кого-нибудь, а вечером покормился и спать. Хорошо-то как! Ни тебе забот, ни хлопот и отвечать ни за кого не надо… Правда, убьют потом, – напевный говор Прошки вдруг стал резким и лязгающим, – если ничему путному не выучишься или хозяин по лености своей не выучит. А вырастешь бесполезным, так убьют и шкурку на забор повесят – сушиться.

В голосе Прохора явственно чувствовались слезы, да и девчонки подозрительно зашмыгали носами.

– Но это когда еще будет, да и будет ли? А если мысли все же одолевать станут, так можно ночью и на луну повыть. Сядешь этак в клеточке, морду к небесам задерешь и… – Прошка вдруг перешел на тоскливый крик, чуть ли не вой: – «Не убива-айте меня, лю-юди до-обрые! Что ж вам, пары мисок еды жалко? Ну не виноват же я, что не выучился ничему! Не убивайте, я же такой хороший, ласковый, веселый! А ежели вам дурное настроение сорвать не на ком, то меня и побить можно, я стерплю, только не убивайте. Вы же мудрые, сильные, добрые! Не убивайте! Вас-то, если ничему не выучитесь, никто не убьет, и шкурку вашу на забор не повесят, так за что же меня-то? Неужто из-за пары мисок еды? Вины-то моей в моей никчемности нету никакой! Это девки меня не научили… Ну что вам стоит? Не убивайте, а?»

У Анны от таких слов мороз по коже пополз.

«Ну если это скоморох, то из тех, кто и Великому князю Киевскому правду в лицо сказать не побоится. Господи, ведь мальчишка еще, но как же он все живое чувствует! Это ж надо было так в собачью шкуру влезть. Да, щенков-то он понял, а вот про девок не договорил… Недоученный-то пес свою хозяйку защитить не сумеет, и тут уже не про его шкурку на заборе речь пойдет. Не забыть бы дурехам моим про это потом сказать».

– А утречком опять, как всегда, – голос Прошки снова стал веселым и зазывным, – из клеточки выпустили, под кустиком опростался, миску с едой опорожнил да вылизал, и гулять! Легка жизнь наша и завлекательна! Переходите, девоньки, к нам – в дураки! Дураком быть хорошо – беззаботно и необременительно… если… – Прошка опустил голову и уставился в землю, – если не думать. Это легко – у дураков оно само собой получается, без усилий.

И снова тишина, только слышно, как шмыгнула носом одна из девиц, да, почуяв настроение хозяйки, заскулил тихонечко щенок. Малолетний наставник, громко сглотнув, поднял голову и обвел девиц таким взглядом, словно только что проснулся и еще не понимает, где он очутился и что надо делать.

– Вот так вот. Уяснили наконец? Вас-то наказывать, если щенки ничему не выучатся, никто не станет, это они за вашу дурость и леность расплатятся. Шкурой на заборе. А теперь щенков напоить надо – жарко же. Пошли к реке, а то в колодце вода ледяная, застудим еще скотинку. В колонну по одному! Щенки слева! Команда «Рядом!». Шагом… ступай!

Алексей взял поводок из рук у задумавшейся и забывшей о притихшем возле ее ног Угольке Анны и вручил его Прошке, не вдаваясь в объяснения. Парень солидно кивнул и каким-то чудом сразу окоротил шкодливого щенка, так что тот засеменил рядом. Прошкин же голос снова стал тягучим и занудливым:

– А я вам уже сколько раз говорил: собаки не потеют, шкура у них завсегда сухая, а то, что жарко им, по языку видно. Чем сильнее он из пасти вывален…

Анна махнула рукой Арине, подзывая ее к себе – та все еще стояла в стороне, не желая мешать разговору боярыни и старшего наставника. Арина подошла, поклонилась Алексею, поздоровалась с ним, но совсем иначе, не так, как давеча с Глебом, а приветливо и с уважением. Анна в который раз подивилась тому, как она умеет без слов выразить так много.

«Сразу чувствуется, что Арина в Алеше с одного взгляда достойного мужа признала, потому и смотрит на него вон как… он даже приосанился. И ведь как умудрилась-то, оценила именно по-женски, а все равно нет в ней того зова и томления бабьего, что у дур ратнинских аж хлещет из глаз, когда на него пялятся. Да и он красоту и стать бабью по-мужски отметил, и только… не то что Глеб…

Держит она себя – комар носа не подточит, и с людьми управляться умеет, этому ее хорошо научили, не отнимешь. А вот что она в Прошкиных словах услышала? Заметила ли, что в глубине спрятано? Сейчас и спрошу. Да и Леша пусть заодно послушает, лишний раз оценит ее, глядишь, и мне что посоветует…»

– Ну что, удивил тебя наш мудрец?

– Вот же… какой отрок интересный. – Арина посмотрела вслед Прошке, шедшему сбоку от неровной цепочки девок со щенками. – Ведь мальчишка совсем, а как он их! И говорил вроде шутейно, про скотину бессловесную, а словно про людей.

– И что же ты услышала… про людей?

– Да вот подумалось, – вздохнула Арина, – что не только щенки за леность хозяев поплатиться могут. Порой за неразумность или леность властителя его люди своей шкурой расплачиваются. А за нерадивость наставников – ученики.

Она улыбнулась немного смущенно, будто извиняясь, что сказала что-то лишнее, и добавила:

– Видела я людей, что, как щенки эти, не могут или не желают думать, а главное, решения сами принимать. Проще им, когда за них кто-то другой решает. Князь там или боярин… или просто хозяин. Самим-то за себя отвечать – оно хлопотно и страшно, чужим умом и волей жить проще. И на ум им не приходит, что так и их шкурка на заборе может оказаться, а не только собачья.

«Я в Прошкиных словах одно услышала, а Арина его по-своему поняла. В самом деле, непрост парень-то, такие вещи высказывает… Интересно, что девки из его слов вынесут? А Леша? Он-то в этих словах что нашел?»

– Да не на ум не приходит – там и приходить-то некуда! – Алексей перебил ее мысли, как будто отвечая на них, но при этом в голосе прозвучала даже не досада, а ожесточение. – Такие одним днем живут, о будущем не думают. В колыбели бы их давить…

– Да ты что? – вырвалось у Анны. – Души ведь живые.

– Да! – Теперь в голосе Алексея звучала уже откровенная злость. – Души-то живые, но это все, что у них есть, да и то без труда, само по себе досталось. Ни учиться, ни трудиться не хотят или неспособны, а требуют себе всего того же, что и у остальных есть, – того, что трудами добыто! Почитают себя ничем не хуже других и ненавидят тех, у кого есть что-то, чего у них недостает. Один разговор: дай, дай, дай! Не получится выпросить, возьмут обманом, а коли выйдет, так и силой. Взамен же чуть что – «а почему это я должен?».

Несмотря на то что Алексей отвечал вроде бы Анне, смотрел он на Арину. Смотрел в упор, не отрываясь, а та… нет, она не смутилась и не отвела взора, но и даже тени вызова в нем не было, только удивление и беззащитность. И совершенно непонятно, почему Анне при этом показалось, что требовательный и подавляющий взгляд разозленного Алексея не мог преодолеть какой-то невидимый и неосязаемый рубеж, гас, не достигая цели.

«Он же ей отдельно что-то говорит… не словами – голосом да глазами, а она вроде и понимает, и… его унять пытается! Нет, не спорит и не отбивается, но ударить он все равно не может. Ну да! Она же перед ним открыта и беззащитна, а он от этого теряется! Любого мужа бы, наверное, уже ударил – не хуже Андрея. Оттого он и злится еще больше, и сам себя распаляет… Ой, Лешка, и упертый же ты! Ну да, как это он бабе позволит верх взять, даже и так… Ну-ка, а дальше что будет?»

– И очень любят слово «мы», хотя думают всегда только о себе, – продолжал Алексей. – Мы – ратнинцы, а остальные – дикие лесовики. Мы – славяне, а остальные – инородцы. Мы – христиане, а остальные – иноверцы поганые. И этим самым «мы» они уравнивают себя со всеми другими: ратнинцами, славянами, христианами. Себя ставят вровень с людьми труда, разума и воли! А раз мы одинаковые, то и блага нам положены одинаковые, значит, дай, дай, дай! И хотя в голове все время держат «я», «мне», «мое», вслух «я» не говорят, потому что этим сразу покажут разницу между собой и остальными – между теми, кто только требует, и теми, кто ДЕЛАЕТ. Прохор все верно сказал – не «мы щенки», а «я щенок». У всех сразу шкуры на заборе не повиснут, кто-то же и выучится. Может, и не понимает еще парень этого по малолетству, но чувствует все правильно – дар от Бога!

«А ведь и верно: Пентюх-то, покойник, как раз и любил кричать из-за спин: «Мы не согласны!», «Нам положено!..».

Мысль Анны прервалась, потому что она вдруг поняла: Алексей уже умолк, но они с Ариной все так же смотрят друг на друга в упор. И глаза у Алексея стали яростные, аж жуть брала. Раскрыла рот, чтобы прервать это неприятное, даже враждебное молчание и… сама смолчала. Поняла: слова здесь неуместны.

Прервал затянувшуюся тишину Алексей. К удивлению Анны, голос его прозвучал ровно, будто и не было ничего, хоть у самого из глаз разве что искры не сыпались:

– Ты куда-то шла, Арина?

– Да мне сестренок найти надо. – Арина, словно очнувшись, оторвала взгляд от Алексея, на мгновение опустила глаза в землю, снова подняла и… Анна чуть не улыбнулась – Аринино лицо враз преобразилось, словно погасло в ней что-то.

«Нет, не погасло – сама погасила! И смотрит уже совсем иначе – робко и даже вроде виновато…»

– Пойду я… – проговорила молодая женщина и добавила покорно: – Прости, наставник.

– Ступай, Аринушка. – Алексей расслабился, будто добился именно того, чего и хотел.

«Уступила она ему, потому и доволен. Эх, Лешка, умный ты, умный, да только самого мудрого мужа обвести вокруг пальца – пара пустяков. Ведь неспроста она его именно наставником назвала – одним-единственным словом его успокоила и все по своим местам расставила: он для нее теперь только старший. Заодно и мне показала, что место свое понимает… Умница, одним словом, хотя ухо с ней востро надо держать. И раньше ясно было, что не проста бабонька, но чтоб так… А Корней-то с Аристархом только про ворожбу и думают. Убедились, что не ворожея она, и рады. Да иные бабы и без ворожбы такого наворожат… Но с чего Лешка взъярился-то так?»

Анна проводила взглядом Арину и обернулась к Алексею:

– Леш, ты чего?

– А ты не поняла?

– Чего не поняла? Ты чего взъелся-то?

Лицо Алексея на мгновение сделалось таким, будто он собирался наказать провинившегося отрока, но только на мгновение. Старший наставник улыбнулся и, словно извиняясь за свою горячность, слегка прикоснулся к плечу Анны – будто пылинку стряхнул.

– А как ты думаешь, Аннушка, с чего бы это купеческой вдове, совсем молодой еще бабе, рассуждать о том, что властитель в ответе за благополучие подданных? Не странно ли?

– Ну так… – кивнула Анна, не желая снова раздражать Алексея: видела, что он еще не до конца сердцем отошел.

– Вот именно! Не со своих мыслей она сейчас тут нам вещала. Учил ее кто-то, в том числе и таким мыслям, которые ей по жизни, как ни глянь, в общем-то и ни к чему. Так?

– Ну так… И что?

– Учили ее, и, по всему видать, хорошо учили. – Алексей слегка напряг голос. – И мы здесь тоже УЧИМ.

«Э-э-э, да никак тебя слова про наставников задели…»

– Она ПОСМЕЛА! – между тем продолжал Алексей, подтверждая догадку Анны и снова распаляясь, хоть уже и не так яростно. – Она посмела нам напомнить, что за нерадивость наставника расплачиваются ученики! Так прямо и сказала!

«Ой, милый, да ведь ты не на нее сейчас сердишься – на себя… что мальчишек выучить не успеваете… Не только я, значит, с девками, как по топи без вешек иду, ты тоже. Вот и услышал, что тебя самого грызет, и сорвался. Арина-то не столь про наставников и князей, сколь про ответственность говорила. Прошка девкам то же самое ведь втолковывал, не про щенков же. Ну так тебе не объяснишь сейчас. И она это поняла, оттого и уступила – не время было спорить…»

– Да не выдумывай ты, Леш. Вечно вам, воякам, драка чудится – если не кулачная, так словесная. Просто к слову пришлось… – попыталась успокоить его Анна.

– Нет, не просто! Если бы просто, то у тебя с утра девки галопом с перекошенными рожами не носились бы. Что, Арина на подъеме была? Ты у нее на глазах девок вразумляла?

– Да при чем тут Арина? Роськин щенок к девкам в опочивальню залез, ну и устроил…

«Ах ты… Вся крепость уже знает, не иначе. Девчонки, что ли, кому нажаловались?»

– На все у тебя причина… – Алексей запнулся, явно удерживая внутри бранное слово. – Ты хоть видала, КАК она на меня смотрела, когда я ей объяснял, что мы тоже кой-чего соображаем и не ей нас поучать? Видала глаза ее? Слыхала, как она прощенья у меня попросила? За что она, по-твоему, извинялась? Почему такой безропотной вдруг сделалась?

«Всё я видела и поняла, да только не то же самое, что и ты. Жаль, тебе всего не объяснишь, только хуже сделаешь. Ладно, нам, бабам, не привыкать помалкивать. Батюшка Корней тоже небось уверен, что всегда и во всем верх берет. Вот пусть и дальше так же будет – мужам такая уверенность как воздух нужна. И нам так проще… иногда».

– Перестань! Нечего тут войну устраивать! Я сама разберусь.

– Ну как знаешь, Анюта, я тебя предупредил. Не война, конечно, это ты того… но запомни: Арина умна и знает много такого, что простой купеческой вдове неведомо. Сумеешь это на пользу нашему общему делу обернуть – честь тебе и хвала, а не сумеешь… М-да, сам займусь.

«А ведь он и тут ее оценил. Ну да: злиться-то злится, но и восхищается… Сам он займется… ага, как же… полетят клочки по закоулочкам. Тут напор только навредит».

– Да не смотри ты так! – Заметив что-то в ее взгляде, Алексей сбавил тон и заговорил уже примирительно: – Не желает она нам зла, знаю я! И что у нее сейчас один Андрюха в голове, тоже вижу. Но сила в ней чувствуется, понимаешь? И немалая сила! И не влиять на наши дела, хоть бы на обучение девиц, она не сможет – не живут такие только домашними заботами, мало им этого.

– Да это-то понятно, Леш…

– Еще бы непонятно! – Алексей неожиданно улыбнулся. – Ты ж и сама из таких, ненагляда моя… Я сегодня вечерком, после отбоя, загляну?

– Заглянешь? И все? – Анна насмешливо вскинула брови, высвобождая свои пальцы из мужской ладони: невместно, отроки с любопытством поглядывали. Но слов-то им издалека не слышно. – Ну хоть в гляделки поиграем, если тебе ничего больше в голову не придет.

– Ох, Аннушка, и язык у тебя, – усмехнулся Алексей. – За что и люблю. Так я зайду?

– Ну если за язык, – протянула Анна и окинула Алексея таким взглядом, что он аж подобрался. – Язык-то у меня и впрямь… умелый… – хохотнула она тихонько. – А не забоишься ко мне на язычок попасть?

– Неужто ты сомневаешься? – Алексей с загоревшимися от ее игры глазами подшагнул вплотную и снова попытался взять Анну за руку.

– Лешка! А ну прекрати! – Анна немедленно отстранилась и мотнула головой в сторону: – Иди… вон, тебя отроки заждались. А вечером… я еще поду-умаю, – добавила она с усмешкой.

– Вот и ладно, значит, жди, – выдохнул он в ответ. Потом тряхнул головой, словно сбрасывая морок, резко повернулся и зашагал в сторону места для занятий, на ходу надевая шлем, который до того висел у него на локте, словно корзинка, с уложенной внутри бармицей. Принял у одного из отроков деревянный меч и махнул рукой другому, задающему ритм движений ударами колотушки в щит. Отроки один за другим принялись повторять уже привычные упражнения, нападая на наставника, а Алексей, почти не пользуясь деревяшкой, уклонялся от их ударов, изредка награждая нерадивых или неловких ударами дубового «клинка».

Анна невольно залюбовалась своим мужчиной – несмотря на почти двухпудовую тяжесть доспеха, движения его больше напоминали танец, а не воинское упражнение: ноги стояли на земле вроде бы и твердо, но в то же время легко, стан сгибался и поворачивался без видимых усилий, быстро, но плавно. Тяжелая деревяшка словно сама по себе перелетала из руки в руку и постоянно находилась в движении, ни на миг не останавливаясь.

Отроки рядом с наставником действительно напоминали неуклюжих щенков – большеголовых, толстолапых, неловких, но настырных и азартных.

«Господи, вот уж не ждала, не гадала, а привалило счастье. Мой! Мой он! Шальной, упрямый, сильный – и мой! Уж это счастье я никому не отдам! Только бы он не понял, что на самом деле я убить за него готова… От одной его усмешки мысли путаются… Но я-то не девка, нет, голову терять себе не позволю… Да и нельзя – сразу не ровней себе считать будет, а добычей, которую со временем и бросить можно.

Хоть и грешно это, невенчанными-то, но я же рядом с ним про все забываю… Может, я и вправду, как матушка говорила, порочна? Сколь грехов-то на мне – не отмолить… Но от Лешки не откажусь, пусть даже гореть мне потом в геенне огненной!

…Муж он и есть муж… Не согласилась с ним сразу, а он тут же: «Не сумеешь – сам займусь», – и весь разговор на блуд перевел. Мол, что с бабы взять – «волос долог, ум короток». Ну нет, милый, я уже не та девка сопливая да строптивая, которую Фрол из Турова привез… не выйдет у тебя ничего, еще посмотрим, кто кого обуздает. Вон Арина тебя как обвела: безропотной она сделалась… как же! Она тоже добилась, чего хотела. Займется он… Только смотрел-то на нее как… Нет, не как на врага, а как на жеребца – хорошего, но норовистого, ее силу почуял и зауважал. Так что иди отроков гоняй, это у тебя хорошо получается, а умную бабу только такая же баба и сможет правильно оценить!»

И только уже направляясь следом за Ариной, Анна вспомнила, что хотела посоветоваться с Алексеем про учебу девок.

«Ну ничего, вот вечером как раз про это с ним и поговорим».

Арина, как оказалось, ушла совсем недалеко – просто завернула за угол и неспешно направлялась в сторону девичьей, так что боярыня быстро догнала ее.

– Что, глянулся тебе наш Прохор? – Разговор о местном малолетнем мудреце показался сейчас Анне наиболее безопасным. – Ведь мальчишка еще совсем, а такое иногда скажет, что наставники в затылках чешут. И в кого только уродился? Отец-то его как раз из таких был… из бездумных. Ладно, он с девицами скоро закончит, но сразу же после этого у них стрельба из самострела будет, а это надолго, – пояснила Анна, увлекая Арину к девичьей. – Пойдем-ка в пошивочную, поговорим, пока я свободна, там нам никто мешать не будет. Да и посмотрю я наконец, что это за бабу деревянную племянничек мой мне подкинул. И тебе будет на что поглядеть. Ты, я приметила, хорошо рукодельничаешь, но того, что мы тут делаем, ты и в Турове не видела.

С этими словами Анна распахнула дверь в особую светлицу, которую с самого начала присмотрела себе под мастерскую, и обомлела.

«Да-а… ТАКОГО в Турове она точно не видела…»

За спиной послышался резкий вздох – и тут же оборвался. Посмотреть и правда было на что: напротив висящего на стене большого овального посеребренного блюда, отполированного и начищенного до блеска, в одной нижней рубахе стояла Анька. Застигнутая их появлением врасплох, она испуганно замерла, не успев изменить старательно, но неумело принятую позу, неприличную и смешную одновременно. Так и стояла враскорячку, поставив ногу на лавку, отставив зад и нелепо изогнувшись. На лице ее еще держалось выражение, должное, видимо, изображать невиданный соблазн и плотский грех – эдакая личина застывшая. Впрочем, выражение это стремительно оплывало, уступая место паническому ужасу: как ни глупа была Анька, а то, что влипла она на этот раз основательно, уяснила моментально. Одного взгляда на мать хватило.

А та и сама не могла понять, ЧТО поднималось у нее в душе и невольно отражалось в глазах – так, что даже Аньку проняло. Вид бесстыже кривляющейся девчонки – ее дочери! – вызвал уже не гнев, а ярость и… боль. Когда-то юную Анну очень сильно обожгло этой болью, хоть она и постаралась запрятать те постыдные воспоминания как можно глубже, забыть, похоронить их. Вместе с болью подступил ужас – тоже давно спрятанный, но от этого не менее жгучий. И уже не она, а именно этот ужас заговорил сейчас вместо нее.

– Та-ак… – От тихого голоса, почти шепота, Анька вздрогнула, как от окрика, попятилась, чуть не споткнувшись, и испуганно залепетала, стремительно бледнея:

– Мам…очка… я не то… я не за тем… я поглядеть хотела… – Суетливо потянулась за сброшенным платьем и замерла, настигнутая резким окриком.

– Стоять! – Боярыня, словно кнутом щелкнула, подошла к дочери, оглядела с ног до головы и брезгливо бросила: – Ну, насмотрелась?

– Ты не поняла… просто я… у меня… прыщик тут… – Всегда бойкую и скорую на оправдания Аньку сейчас было не узнать.

«Она же… Да как посмела?! Грех-то какой! ГОРЕТЬ ТЕБЕ В АДУ, ДЩЕРЬ ПОРОЧНАЯ!!! СЕМЯ ДЬЯВОЛЬСКОЕ!!! МОЛИСЬ!!!»

И прогоняя невесть откуда всплывшие слова, гася боль и слепую ярость, но распаляя гнев, появилось уже осмысленное понимание:

«Не дай бог кто увидит – опозорит ведь… Не только себя опозорит – весь род. Ну нет, не позволю! Из-за одной дурехи вся семья страдать должна? Не хочет умнеть – пусть здесь прозябает».

– Одевайся… – все тем же чужим голосом проговорила Анна, – в Ратное поедешь.

– Как – в Ратное? Зачем? – ахнула Анька.

– Пусть дед решает, что с тобой делать. Все равно пользы от тебя роду нет, один укор и поругание.

– Матушка, да я же только…

– Молчи! – оборвала ее боярыня, да так взглянула, что Анька замолкла на полуслове и испуганно присела. – Видела я все. Делай, что велено!

Если бы мать кричала или хлестала ее по щекам, Анька бы не так испугалась, как вот этим в самом деле усталым и холодным словам. Мама, такая привычная, понятная, временами суровая, куда-то пропала, а вместо нее над Анной-младшей возвышалась совершенно чужая женщина. Она не скрывала своего презрения и смотрела на девчонку с брезгливостью, как на случайно попавшегося под руку слизняка, и слова, вроде бы негромкие, отзывались похоронным звоном.

– Моя вина, что дуру такую вырастила, – сама перед родом и отвечу, – уже как будто и не с дочерью, а сама с собой, продолжала говорить Анна. – Но большей беды не допущу. На выселках твоя дурь роду не так опасна будет.

– На выселках? – взвыла Анька. – Ты же про Ратное сказала…

– Это уже как дед решит… – Боярыня ухватила провинившуюся дочь за косу и деловито, будто веревку для какой-то мелкой хозяйственной надобности, накрутила на руку. – Когда остриженную увидит…

Обернувшись, Анна поискала глазами ножницы, увидела их на противоположном краю стола, поняла, что не дотянется и нетерпеливо кивнула Арине: – Подай!

Та, однако, не спешила выполнить приказ боярыни, положила на ножницы руку – то ли взять их хотела, то ли прикрыть. Посмотрела вопросительно:

– Зачем?

– Давай сюда, раз велю! – повысила голос Анна, начиная сердиться уже на Арину – не понимает она, что ли?

Арина только брови подняла, спокойно и рассудительно проговорила (тоже словно и не с Анной, а сама с собой):

– Косу-то отрезать легко, вот обратно потом не приставишь. Что же это будет за боярышня без косы?

– Да какая из нее боярышня. – Анна, досадуя на неожиданную помеху, в сердцах рванула Аньку за косу, та дернулась и коротко всхлипнула. А Арина только головой покачала и отодвинула ножницы подальше:

– Как это – «какая?» Анна Фроловна из рода Лисовинов. Твоя дочь.

С непонятной для Арины болью Анна выкрикнула:

– В том-то и дело, что моя! Ты что, не видела?

– Да что там видеть-то было?

– Да мерзость всю эту… – Анну передернуло от отвращения. – Грех-то какой!

Тут уж ее собеседница не на шутку удивилась:

– Да бог с тобой! Какой же это грех? Обычное дело…

– Обычное?! Это непотребство – ОБЫЧНОЕ?! В молодой девке? Да что с ней дальше-то будет?! Она же весь род опозорит! Не приведи Господи, увидит кто – сраму не оберешься. Всё… всё прахом пойдет из-за одной дурищи! – почти выкрикнула Анна, глядя с негодованием на Арину, которая смотрела в ответ со спокойным недоумением, будто и не замечая, как трясет Анну от ярости.

– Ну да, на людях так не стоит, но мы-то не чужие. Неуклюже, конечно, у нее получилось, но это как раз от неумения да невинности. Вот кабы она это с УМЕНИЕМ проделывала… Отроки вон тоже себя пробуют, да еще как дерутся-то, и никто это грехом не считает.

Тут уже оторопела Анна:

– А отроки-то при чем?

– Так ведь они воинскому искусству учатся, а девки – женским хитростям. Поначалу оно всегда потешно выглядит, ну так иначе и не научишься.

Боярыня потрясенно замерла, с недоверием глядя на Арину.

«Мысли читает, что ли? Она же не слышала, что вчера Алексей про женское оружие говорил. Я и сама сравнивала девок с отроками, которые воинскому искусству учатся, но тут-то совсем иное… или то же самое?»

– А разве ты сама в ее годы… – закончить Арина не успела – Анна дернулась, как от пощечины:

– Откуда ты… – Взглянув на осевшую у ее ног Аньку, которая испуганно притихла и затравленно переводила взгляд с матери на свою нежданную защитницу, боярыня выпустила наконец из рук злополучную косу.

– Живо к себе! Там жди! Да платье надень! – Анька кое-как, путаясь, натянула на себя платье, всхлипывая, выскочила за дверь, и вскоре ее топот затих наверху. И только тогда Анна снова повернулась к Арине:

– К чему ты это сказала?

– Что? – неподдельно изумилась ее собеседница.

– Ну про меня… в ее возрасте…

– Да неужто тебя такое минуло? – Арина пожала плечами и улыбнулась: – Так оно у всех бывает в отрочестве. Разве тебе не хотелось понять, как это у баб взрослых получается – мужей разума лишать? – она хихикнула. – Да я и сама уж чего только не воображала в думках тайных! Спасибо бабке, объяснила, что к чему.

– Тебе, значит, бабка объяснила… – Анна тяжело опустилась на лавку. – А меня матушка по щекам отхлестала да выпорола так, что я несколько дней сидеть не могла. А потом заставила неделю целыми днями на коленях стоять – поклоны отбивать да грех смертный замаливать. – Она говорила монотонно, размеренно, как будто о чем-то совершенно отвлеченном, а не о том, что мучило ее много лет.

– Как же так можно-то? За что? Что тут грешного?

– За что? – переспросила с горечью Анна, сама удивляясь своей откровенности, но уже не в силах держать ЭТО в себе. – Ты что же, думаешь, я по своей воле в Ратное замуж пошла? Я ведь тогда в Турове первой красавицей была, батюшка – купец не из последних, а меня сюда, в глушь, подальше с глаз и от соблазнов отдали, ибо порочна есмь… чтобы всю жизнь грех отмаливала… А за что? Анюта моя сейчас и то смелее меня тогдашней оказалась.

Анна с силой провела по лицу ладонью, будто приставшую грязь счищала.

– Ладно, то дело давнее, в Ратном об этом ни одна живая душа не знает, – она вскинула голову, будто возвратилась наконец из прошлого, – а вот с Анютой и в самом деле что-то делать надо. Кабы она просто была упряма или злонамеренна… Упрямство и розгами выбить можно в конце-то концов. Но ведь она даже не понимает, что делает! Разума Бог не дал – такое уже не исправишь.

– Прости, Анна Павловна, не знаю я ее – о чем ты говоришь-то?

– В делах обыденных она иной раз дура дурой, а как парней на веревочке водить, так откуда что и берется. И знаешь, что самое скверное? Она уже распробовала это удовольствие и теперь от него не откажется!

– Правда твоя, неладно это, конечно, но ты уж не обессудь, не верится мне, чтоб у твоей дочери и сестры Михайлы совсем разума не было, – усмехнулась Арина. – Ты, конечно, мать, твоя дочь в твоей воле, но свое слово ты всегда сказать успеешь. Дозволь мне с Аней твоей переговорить, может, я чем помочь сумею? В конце концов, к сегодняшнему поступку именно я ее своим примером подтолкнула, хоть и невольно, – значит, мне это и исправлять.

– Ты? – Анна оглядела нежданную советчицу с ног до головы, невесело усмехнулась. – Я не смогла, так думаешь, ты ее в разум приведешь? Впрочем, – она вздохнула, – попробуй, хуже уже не будет.

– Тогда я прямо сейчас к ней пойду, пока она еще чего не сотворила. Дозволишь?

Анна откинулась на стену, прикрыла глаза и только махнула рукой: иди, мол.