Текст книги "Пирамида не-творчества. Вневременнáя родословная таланта. Том 2"

• «В самом конце марта 1942 года стало известно, что пьеса Алексея Толстого (1882/83-1945) об Иване Грозном где-то наверху потерпела провал и Сталинской премии не получила. Новость взбудоражила здешнюю литературную колонию (в годы военной эвакуации, 1941–1943 гг., Ташкент стал «культурной столицей» СССР – Е.М.). Обсуждалась вкривь и вкось. Весь этот «Стамбул для бедных» – так с ходу прозвал литературный Ташкент Алексей Толстой. Реакция заповедника эвакуированных была разноречивой. Одни огорчались и недоумевали, другие скрытно ликовали. Среди последних было немало давних недругов «красного графа» (вроде Е.С.Булгаковой, а с нею нынешнего ее возлюбленного – поэта Вл. Луговского, других ближайших друзей и знакомых), соперников и даже тайных завистников. «Интрига состояла еще в том, – отмечает Н.Громова в свой книге о ташкентской литературной эвакуации, – что вполне успешно продвигалась работа у Сергея Эйзенштейна (1898–1943) в Алма-Ате с фильмом «Иван Грозный». Луговской приезжал оттуда со сценарием (он работал с Эйзенштейном над песнями к фильму) и читал выдержки из них многочисленным слушателям, в том числе и Толстому. На постановку фильма Эйзенштейна в тогдашних суровых военных условиях были брошены большие деньги. Фильм выдающегося режиссера поставлен без всякой оглядки на материальные затраты, с царственной роскошью и необычайной помпезностью массовых сцен, как будто съемки производились в Голливуде, а не затевались в тыловом городе истекающей кровью полуголодной страны. Волей-неволей алма-атинский Эйзенштейн, с сонмом почитателей и сторонников, превращался в конкурента ташкентского Толстого, с собственными приверженцами и хвалителями. При этом схлестывались, естественно, чувства ревности и соперничества «двух отрядов искусств». Да и вообще кипели скрытые страсти и происходил раскол в художественных станах эвакуированных» (из книги Ю.Оклянского «Беспутный классик и Кентавр. (А.Н.Толстой и П.Л.Капица). Английский след», Россия, 2009 г.);

• «А суетна Анна Ахматова (1889–1966) по-прежнему. Больше всего ее занимает судьба ее стихов, завоевывающих мир медленнее, чем ей хотелось бы. Она считает себя более значительным поэтом, чем Борис Пастернак (1890–1960) и Марина Цветаева (1892–1941). Ревнует их к славе и за гробом…» (из воспоминаний Ю.Оксмана «Из дневника, которого я не веду», запись от 29 октября 1963 г.);

• «Бизнесом Анны Ахматовой (1889–1966) были страдания – какую биографию делают и пр. Поэтому она могла перенести безмятежную славу Бориса Пастернака (1890–1960), но славу страдальца – нет. Гонения – когда тут тебе и мировая шумиха, и шведский король, и бельгийская королева, и исключения, и Нобелевская премия – это уж слишком. Поэтому она и рассорилась с ним под конец жизни» (из книги Т.Катаевой «Анти-Ахматова», Россия, 2007 г.). «Ахматовой представлялось, что в жизни Пастернак был заворожен своим Я и его сферой. Она считала, что Пастернак мало интересуется «чужим», в частности ее поздней поэзией. Она говорила об этом с некоторым раздражением. Как-то, вернувшись из Москвы вскоре после присуждения Пастернаку Нобелевской премии (1958 г.), Ахматова резюмировала в разговоре со мной свои впечатления от встречи с поэтом: «Знаменит, богат, красив». Все это соответствовало истине. Но истина в таком определении выглядела неполной, какой-то недобро сдвинутой. Чего-то важного для определения жизни Пастернака тех лет в этой формуле и интонации, с которой она была произнесена, не хватало. Анна Андреевна могла бы найти и другие слова о Пастернаке – она знала о нем все, что для этого требовалось. Но эти слова не прозвучали – их заслонила какая-то тень» (из очерка Д.Максимова «Об Анне Ахматовой, какой помню», сов. публ. 1991 г.). «…Она обедала в Переделкино у Бориса Леонидовича. И опять между ними черная кошка: Анна Андреевна обиделась на Бориса Леонидовича. Мельком, в придаточном предложении, он у нее осведомился: «У вас ведь есть, кажется, такая книга – «Вечер»? – «А если бы я у него спросила: у вас ведь есть, кажется, такая книга – «Поверх барьеров»? Он раззнакомился бы со мной, перестал кланяться на улице, уверяю вас…»…» (из воспоминаний Л.Чуковской «Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962», российск. изд., 1997 г.);

• «Обращенное к Сталину одическое стихотворение Бориса Пастернака (1890–1960), опубликованное в газете «Известия» в 1936 году, видная роль поэта на Первом съезде советских писателей в 1934 году и последующее его появление в Париже на просоветском Международном писательском конгрессе вряд ли могли расположить к Пастераку антикоммуниста Владимира Набокова (1899–1977). В этом корни распространявшейся им приватно безумной теории Набокова о том, что скандал вокруг публикации «Доктора Живаго» на Западе (1958 г.) был с самого начала советским заговором, специально организованным с единственной целью: обеспечить роману Пастернака коммерческий успех, а заработанную на этом валюту использовать для финансирования коммунистической пропаганды за рубежом. Идеологические и стилистические несогласия Набокова с Пастернаком усугублялись его личной неприязнью к поэту. Интересно, что Пастернак об этом знал или догадывался: еще в 1956 году он сказал посетителю из Великобритании о том, что Набоков ему завидует. Те исследователи, которые саму возможность такой зависти отвергают («и чему там было завидовать?»), забывают о том, каким культурным маргиналом должен был ощущать себя эмигрант Набоков в сравнении с Пастернаком, объявленным в 1934 году Бухариным с высокой трибуны ведущим поэтом страны. А что мог чувствовать Набоков, когда в 1958 году «Лолиту», занявшую наконец первое место в списке американских бестселлеров, вышиб оттуда именно столь ненавистный ему (и поддерживавшийся, по его параноическому убеждению, советским правительством) «Доктор Живаго», взмывший на вершину списка после известия о присуждении Пастернаку Нобелевской премии? Вдобавок Набоков был прекрасно осведомлен о том, что многие из наблюдавших за этим беспрецедентным соревнованием двух романов русских авторов на западной арене болели скорее за «Доктора Живаго» как за более достойное, «благородное» произведение о христианских ценностях. Так думали не только в русских эмигрантских кругах, где, по вполне понятному мнению Набокова, должны были бы симпатизировать скорее собрату-изгнаннику; к величайшему огорчению Набокова, подобную же позицию занял его ближайший американский друг, влиятельный критик Эдмунд Уилсон, проигнорировавший «Лолиту», но в своей нашумевшей рецензии в «Нью-Йоркере» вознесший «Доктора Живаго» до небес» (из книги С.Волкова «История русской культуры XX века от Льва Толстого до Александра Солженицына», Россия, 2011 г.);

• «Знаменитый литературовед Роман Якобсон (1896–1982) был бесспорно умный человек, фактически – создатель едва ли не большинства всех школ серьезного литературоведения 20-го века. И много лет он бессменно возглавлял кафедру русской литературы престижного Гарвардского университета. Сильная была кафедра. И вот блестящий и даже в чем-то великий писатель Владимир Набоков (1899–1977) подал заявление на кафедру – тоже захотел там работать: у него были оригинальные и вполне ценные литературоведческие идеи, зато, с другой стороны, не было денег, так что профессорское жалованье весьма не помешало бы. Старческой грудкой преградил вход на кафедру Якобсон, и молодой задор горел в его глазах, растопыренных природой в разные стороны. Черт, известность Набокова была выше известности самого Якобсона, и стиль у него был лучше, и английский был блестящий… нэ трэба. И когда стесняющиеся сотрудники усовещивали Якобсона, что ну, ну, крупный же русский писатель Набоков, стилист, эрудит, – ехидный Якобсон возражал: «Кит, знаете, тоже крупное водоплавающее, но мы же на этом основании не приглашаем его работать на кафедре ихтиологии!»…» (из книги М.Веллера «Психология энергоэволюционизма», Россия, 2011 г.);

• «Вирусы того, что я называю «ревностью», ощущались скорее в интонации упоминаний Анны Ахматовой (1889–1986) о Марине Цветаевой (1892–1941), чем в сути ее слов. Они присутствовали также и в повышенном интересе к оценкам поэзии Цветаевой, которые исходили от собеседников Ахматовой… Запомнились и некоторые подробности из рассказов о встречах… в предвоенной Москве (1941 г.). «Марина, – говорила А.Ахматова, – была уже седая. От прежней привлекательности (хороший цвет лица) в ней уже ничего не осталось. Она была «старомодная» (это прилагательное, несомненно, было произнесено – Е.М.). Она напоминала московских символистских дам 90-х годов» (запись 15 августа 1959 г.). Поскольку эта характеристика относилась не только к впечатлениям о внешности Цветаевой, но затрагивала и саму Марину Ивановну, мне показалась она несколько пристрастной. Может быть, подумал я (простите за мой не совсем хороший домысел!), на этот отзыв, повлияло то, что Цветаева не скрыла от Анны Андреевны, что не одобряет «Поэмы без героя» и ее стихов последних десятилетий…» (из очерка Д.Максимова «Об Анне Ахматовой, какой помню», сов, публ. 1991 г.);

• «Что касается Анны Ахматовой (1889–1966), то знакомство Бориса Слуцкого (1919–1986) с ней прекратилось после его реплики: мол, Ахматова весь свой тираж могла увезти на извозчике. Злослов и сплетник А.Найман, состоявший тогда при Ахматовой в пажах, тут же доложил ей о неуважительной реплике, на что Ахматова остроумно отреагировала: «Я никогда не возила сама своих тиражей»…» (из эссе В.Соловьева «Ржавый гвоздь», российс. публ. 2007 г.);

• Анна Ахматова (1898–1966) о стихах Беллы Ахмадулиной (1937–2010): «Полное разочарование. Полный провал. Стихи пахнут хорошим кофе – было бы гораздо лучше, если бы они пахли пивнухой» (из воспоминаний Л.Чуковской, российск. публ 1997 г.). «Интересную я забыл деталь, но она важна. Когда Ахматова очень пренебрежительно говорила об Ахмадулиной, я еще посмеялся и говорю: «Вы просто ревнуете, потому что – АХМА, да молодая, да хорошенькая!»…» (из воспоминаний М.Вольпина, российск. публ. 1999 г.);

• С.Довлатов вспоминал: «Иосиф Бродский (1940–1996) перенес тяжелую операцию на сердце. Я навестил его в госпитале (Нью-Йорк, США)… И вот я произнес что-то совсем неуместное: «Вы тут болеете, и зря. А Евгений Евтушенко (1932–2017) между тем выступает против колхозов…» Действительно, что-то подобное имело место. Выступление Евтушенко на московском писательском съезде было довольно решительным. Вот я и сказал: «Евтушенко выступил против колхозов…» Бродский еле слышно ответил: «Если он против, я – за»…» (из записных книжек «Соло на IBM», США, 1990 г.).

«О зависти людей творческих и говорить не приходится. Каждый хочет быть лучшим, каждому несносен чужой успех, если он превосходит твой или хотя бы угрожает ему…» (М.Веллер «Психология энергоэволюционизма», Россия, 2011 г.). «История художников изобилует примерами зависти, может быть, более поразительными, чем те, что встречаются в истории гениальных людей других разрядов…» (И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.). «Стремление принизить гения распространено не только в широкой публике, но и в кругу людей, считающих себя специалистами. Став благодаря бойкости кисти модным художником, гоголевский Чартков из повести «Портрет» «…утверждал, что прежним художникам уже чересчур много приписано достоинств, что все они до Рафаэля писали не фигуры, а селедки; что существует только в воображении рассматривателей мысль, будто бы видно в них присутствие какой-то святости; что сам Рафаэль даже писал не все хорошо и за многими произведениями его удержалась только по приданию слава; что Микель-Анжел хвастун, потому что хотел только похвастать знанием анатомии, что грациозности в нем нет никакой…»…» (А.Мигдал «Поиски истины», СССР, 1983 г.). «Среди художников и артистов я видел какую-то одну особенную черту ловкачества. Когда кого-либо хвалили или восторгались его созиданием, то всегда находились люди, которые тут же говорили: «Жаль, пьет». Или: «Он мот», или вообще: «Знаете, ведет себя невозможно»…» (К.Коровин, живописец, 19–20 вв.). «Жила вся эта братия скопом, дыша друг другу в затылок и норовя рвануть кусок из соседских зубов. И уж если кто зашатается – то-то радости! – как тут не пнуть по-приятельски в спину: «Подыхай, братец!»… Все вокруг плыли по течению… все сгодится ради славы на час…» (С.Дали «Тайная жизнь Сальвадора Дали, написанная им самим», США, 1941 г.). «Настоящий художник, с деятельной и энергичной душой, по самому своему существу нетерпим… Пока вы требуете у вашего друга только второго места после него, он вам его предоставляет и ценит вас. В силу заслуг и явных деяний вы желаете пойти дальше. В один прекрасный день друг ваш оказывается вашим врагом…» (А.Стендаль «История живописи в Италии», Франция, 1818 г.).

• «У Леонардо да Винчи (1452–1519) были великие враги. Микеланджело Буонарроти (1475–1564), презрительно морща свой поломанный нос, утверждал, что его служанка разбирается в живописи и в скульптуре лучше, чем этот «миланский скрипач». Прозвище лишь подчеркивало многогранность Леонардо: он действительно был выдающимся музыкантом своего времени, любимцем пиров и карнавалов…» (из книги Я.Голованова «Этюды об ученых», СССР, 1976 г.);

• В посланиях к Пьетро Аретино (1492–1556) – итальянский писатель, видный представитель эпохи Возрождения – Е.М. – Микеланджело Буонарроти (1475–1564) величает того «великолепный Пиетро, господин мой и брат», которому «нет равного в мире» (Венеция, 1537 г.). Несмотря на прославления его «золотого пера», к чьей милости «прибегают короли и императоры», П.Аретино видел в лице Микеланджело высшую милость Бога – непревзойденный гений. Вот с этим примириться трудно! «В 1546 году Аретино в письме к Энсо Вико говорит, что Микеланджело за его картины «следовало бы причислить к сторонникам Лютера». Аретино обвиняет художника в ереси и, по существу, делает донос» (из сборника Г.Купшеровской «Титан. (Микеланджело. Композиция)», СССР, 1973 г.). Безнравственные люди поучали его нравственности… Недруг его Пьетро Аретино доносил на его «лютеранство» и «низкую связь» с Томмазо Кавальери. Говорили, что он убил натурщика, чтоб наблюдать агонию, предшествовавшую смерти Христа. Как это похоже на слух, согласно которому Державин повесил пугачевца, чтобы наблюдать предсмертные корчи. Как Пушкин ужаснулся этому слуху! Не случайно в «Страшном суде» святой Варфоломей держит в руках содранную кожу, которая – автопортрет Микеланджело. Святой Варфоломей подозрительно похож на влиятельного Аретино…» (из воспоминаний А.Вознесенского «На виртуальном ветру», Россия, 1998 г.);

• «Именно в России Бартоломео Карло Растрелли (1675–1744) обретает вторую родину и создает произведения, обессмертившие его имя (с 1716 года – Е.М.). Сначала в России Растрелли выступал прежде всего как архитектор. Однако на пути Растрелли-архитектора вскоре появился серьезный и даровитый соперник – французский архитектор Александр Леблон (1679–1719). С первых же дней встречи между ними возникли неприязненные отношении. В «мемории», отправленной Петру I 19 сентября 1716 года, Леблон представил все проделанное Растрелли в Стрельне в самом невыгодном свете: «Имея в своем распоряжении 200 человек и располагая таким сроком – 3 месяца. – Е.М., – Растрелли надлежало бы распланировать весь сад. …Аллеи не подготовлены под посадку деревьев… Каналы центральный и один боковой выкопаны на глубину меньшую, чем им надлежит…» Растрелли пытался защищаться, но по настоянию француза его таки отстранили от работ в Стрельне. Лишь вмешательство Меньшикова удержало мастера от отъезда из России. Но отныне Растрелли уже не выступал в качестве архитектора. С осени 1716 года он полностью обратился к занятиям скульптурой…» (из сборника С.Мусского «100 великих скульпторов», Россия, 2002 г.);

• «Томас Хадсон (1701–1779), учитель Джошуа Рейнольдса (1723–1792), не мог равнодушно смотреть на усилия своего ученика и не хотел освободить его из-под своей ферулы (бдительного надзора – Е.М.); в тоже время сам нежный и изящный Рейнольдс стал завидовать Вильсону, стараясь всячески унижать его значение…» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);

• «В припадке зависти Джеймс Барри (1741–1806), обращаясь к сэру Джошуа Рейнольдсу (1723–1792) и говоря о его лекциях (об истории и теории искусства – Е.М.), называет их «пустыми, бездарными разглагольствованиями». После смерти своего врага Барри произнёс, впрочем, в его честь восторженный панегирик и искренне раскаялся в прошлом…» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);

• «В это время (начало 1870-х годов, Россия – Е.М.) складывалось уже Товарищество передвижных художественных выставок. Николай Ге (1831–1894) всецело примкнул к этому начинанию и сблизился с Иваном Крамским (1837–1887). Умный и дальновидный, Крамской сразу понял, что Ге на скользком пути в искусстве. «Ох, не снесет он благополучно своей славы!» – с грустью говорил он… Возбужденный громким успехом (картина «Петр I допрашивает царевича Алексея», 1871 г. – Е.М.), Ге не мог успокоиться настолько, чтобы скромно и сдержанно вырабатывать, с должной подготовкой, свои новые затеи. С большой верой в свое воображение он писал, что называется, от себя и не переносил никаких замечаний, преследуя в своих созданиях только главную суть: идею и впечатление. Крамской его уже тяготил; он не выносил его длинных логических рассуждений и избегал его. В это же время он написал опять несколько портретов по заказу, но о них печально молчали. Картины «Екатерина II перед погребальным катафалком Петра III» (1878 г.) и «Пушкин в селе Михайловском» (1875 г.), появившиеся на передвижных выставках одна за другой, не имели успеха… Он был раздражен. Его почти не ценили. Он готов был даже приписывать свой неуспех интриге соперников… Теперь с его языка срывались только короткие фразы с едкими сарказмами. О Петербурге он говорил со злостью и отвращением, передвижную выставку презирал, Крамского ненавидел и едко смеялся над ним…» (из Воспоминаний И.Репина, Россия, 1909 г.);

• «Огромную зависть вызывал Михаил Врубель (1856–1910) своим настоящим гениальным талантом. Он был злобно гоним. Его великий талант травили и поносили, и звали темные силы непонимания его растоптать, уничтожить и не дать ему жить. Пресса отличалась в первых рядах этого странного гонения совершенно неповинного ни в чем человека. М.Врубель, чистейший из людей, кротко сносил все удары судьбы и терпел от злобы и невежества всю свою жизнь…» (из Воспоминаний К.Коровина, Франция, 1931 г.). «…Чем правильнее размежевывается на клеточки земная кора, тем глубже уходят под землю движущие нас боги огня и света» (из эссе А.Блока «Памяти Врубеля», Россия, 1910 г.);

• «В разговоре Казимира Малевича (1878–1935) сквозила большая энергия, жизненная сила; он, не владея языком литературно обработанным, говорил и мыслил образно, причем образы его всегда были остроумны, оригинальны и верны. Эта его сила жизненная и энергия делали его всегда бодрым, с интересом всегда относящимся к жизни, и этим он заражал соприкасавшихся с ним лиц. Все апатичные, разочарованные в жизни люди в его присутствии как будто перерождались, молодели, не только примирялись с жизнью, но находили и начинали чувствовать к ней большой интерес, заражались его творческой энергией, его потенциальной силой (надолго ли?). За это его очень любили, искали его общества – кто, конечно, его понимал. А кто не понимал его, те считали его большим чудаком. Художники, художественное мировоззрение которых было противоположно его мировоззрению, ненавидели его и клеветали на него» (из очерка И.Клюна «Казимир Северинович Малевич», российск. публ. 1999 г.).

• «Именно непредсказуемый гений Вольфганга Моцарта (1756–1791), благодаря которому он превосходил всех современных музыкантов, возбуждал их зависть, недоброжелательность, как это можно понять из одного отрывка, биографии Немечека: «У Моцарта были и враги, многочисленные, непримиримые враги. Они считали недостатком, что он был таким великим музыкантом и таким прямым человеком. Из-за своих замечаний, таких, например, как «Сердце облагораживает человека», он был не очень популярен в авторитетных знатных кругах…» (из книги А.Ноймайра «Музыка и медицина. На примере Венской классической школы», Австрия, 1995 г.);

• «Как это обычно бывает, во время разучивания оперы «Жизнь за царя» (Россия, 1836 г.) палки в колеса пытались вставлять глупые и жадные театральные чиновники. Директор театра писал Михаилу Глинке (1804–1857) оскорбительные письма с претензиями (как вспоминал композитор), «будто бы я заставлял артистов петь в комнатах, где слишком накурено табаком, и что-де от того их голоса портятся». Но личное покровительство Николая I надежно прикрывало неопытного автора, которому при других обстоятельствах пришлось бы вдоволь нахлебаться неприятностей» (из книги С.Волкова «История русской культуры в царствование Романовых: 1613–1917, Россия, 2011 г.);

• «Джоаккино Россини (1792–1868) в свои 19 лет уже обладал такими знаниями, что его пригласили дирижировать «Временами года» И.Гайдна, исполнявшимися в Болонье… Он сочинял уже симфонии и кантаты… Здесь уже повсюду блещет гений. «Во всей Италии не найти ничего подобного», – говорили зрители между собой… С полсотни известных композиторов оказались за несколько месяцев уничтоженными произведениями 20-летнего вертопраха, и им нужен был какой-то предлог, чтобы излить свою зависть… Спор этот, кажется, был возобновлён в Париже членом Французского королевского Института Анри Бертоном (1767–1844) – профессор консерватории и оперный композитор – Е.М. – В письме, помещённом в «Abeille» 4 августа 1821 года, он утверждал: «Г-н Россини обладает блестящим воображением и живым темпераментом; он оригинален и плодовит; но он сам знает, что музыка его не всегда чиста и правильна, а ведь, кто бы что ни говорил, чистотою стиля не следует пренебрегать, а погрешности против синтаксиса того языка, на котором пишешь, никогда не заслуживают прощения… Спора нет, такого блестящего композитора Италия не знала после Чимарозы; но ведь знаменитостью можно прослыть и не поднимаясь до высоты Моцарта…» Я откажу себе в удовольствии переписывать длинные выдержки из брошюры г-на Бертона, озаглавленной «О музыке механической и музыке философической», сочинение г-на Бертона 1821 года. Россини поставлен там на «своё» место. По-видимому, этот итальянец не поднимается над уровнем механической музыки. В другой статье, на 7-ми страницах, помещённой в «Abeille», г-н Бертон доказывает, что автор «Отелло» (опера Россини, написанная в 1816 году – Е.М.) создаёт в музыке только арабески. В Италии к тому же выводу приходит г-н Майр из Венеции… Такого рода упрёки, поддерживаемые целой группой людей, всегда произведут известное впечатление и будут вновь и вновь повторяться до тех пор, пока оперы Россини пользуются успехом…» (из книги А.Стендаля «Жизнь Россини», Франция, 1824 г.);

• «Модест Мусоргский (1839–1881) осмелился в оперном искусстве все перевернуть с ног на голову. Пока его современники тасовали мелодии и контрапункты, Мусоргский постановил, что музыка для русского человека – прежде всего хорошо распетое слово. А чтобы проследить за гармонией этих самых слов, собственноручно написал либретто к «Хованщине» (Россия, 1872–1880 гг.). Результат оказался отличным. Во всяком случае, поток ругани от коллег усилился… Иными словами, налицо элементарная зависть крепких середнячков-профессионалов к действительно блестящему таланту-самородку…» (из статьи К.Кудряшова «Прекрасный дилетант. Мусоргского погубило не столько пьянство, сколько зависть коллег», Россия, 2009 г.);

• «Вот рассказ Д.Д.Шостаковича: «Все мы знаем, как Николай Римский-Корсаков (1844–1908) относился к Петру Чайковскому (1840–1893). Для этого достаточно бросить взгляд на алфавитный список собственных имен, упоминаемых в «Летописи моей музыкальной жизни» (1909 г.). Тогда как совершенно ничтожный Ларош упоминается десятки, а может быть, и сотни раз, Чайковский всего 6–7… Это мы все знали из книг, но не знали, что говорится о Чайковском у Римских-Корсаковых, так сказать, за чайным столом. Как довольно часто случается в подобных случаях, проговорились дети. В день 100-летнего юбилея Римского-Корсакова (1944 г.) один из многочисленных его сыновей, профессор-биолог, сообщил собравшимся семистам композиторам и примерно такому же количеству гостей, что будет выступать как ученый… Он показал собравшимся гениалогическое дерево Римских-Корсаковых, уходящее своими корнями в самую глубь русской истории. «Пусть вас не смущает слово «Римский»!» – воскликнул ученый и привел исчерпывающие доказательства того, что данное прозвище явилось результатом служебной командировки, но отнюдь не примеси итальянской крови. Тогда как Петр Ильич Чайковский является, увы, не русским, с чисто научной точки зрения. Он сын французского парикмахера Жоржа, похитившего супругу Ильи, забыл, как отчество. Наглый француз бросил бедняжку, и добрый Илья (забыл, как отчество) усыновил ребенка. И на этом месте доклада все семьсот композиторов и такое же количество гостей поняли, до какого накала доходили за чайным столом Римских-Корсаковых разговоры о Петре Ильиче Чайковском, ухитрившемся, несмотря на легкомыслие, шампанское и прочее создать себе мировое имя. Ученый сын выдал родителей. И тут даже не отличающийся излишней впечатлительностью композитор Ю.Шапорин взял слово и заявил с трибуны, что 100-летие со дня рождения одного великого русского композитора не может служить поводом для дискриминации другого»…» (из Дневника Е.Шварца, СССР, июль 1953 г.).