Текст книги "Пирамида не-творчества. Вневременнáя родословная таланта. Том 2"

«Но ладно еще, писатель сидит дома, и когда не видит коллег – иногда не думает о них и перестает ненавидеть. А что делать актеру, пролетарию подмостков, ежедневно входящему в этот храм искусства, совмещенный прихотью архитектора с пыточной камерой и серпентарием? Да и не подходит научное слово «серпентарий» к этому гадюшнику… Нет, это же надо – кинозвезда всеми правдами и неправдами выведывает, в каком платье пожалует к ней на прием другая кинозвезда, ухает массу денег на 5 рулонов такой же, и крайне дорогой, ткани, и срочно обивает ею полквартиры, так что несчастная, схватившая вчера приз на фестивале, выглядит в этом доме идиотским самоходным предметом домашней обстановки…» (М.Веллер «Психология энергоэволюционизма», Россия, 2011 г.). «…В этом мире театральном к чему ни прикоснись, – наболевшая рана самолюбия…» (О.Волконский «Мои воспоминания», Германия, 1924 г.).

• «Успех Фёдору Шаляпину (1873–1938) приносил не только талант, но и каждодневный труд. «Ведь вот эта толпа, что приветствовала меня сегодня, – говорил он дочери, – она любит меня, пока я в зените славы, но стоит мне немного сдать, и та же толпа развенчает меня и не простит мне моего заката. О, я в этом уверен! А зависть?! Знаешь ли ты, что такое зависть, особенно в театре?..»…» (из сборника И.Мусского «100 великих кумиров XX века», Россия, 2007 г.);

• «У Мориса Шевалье (1883–1972) была настоящая голливудская слава. Фильм «Парад любви» произвёл фурор в Европе. Приезд артиста после этого триумфа вызывает сенсацию. Безумная, неумеренная реклама в Лондоне и Париже. За выступления в «Шатле» Шевалье обещано 80 процентов сбора. Потом его ждут в Лондоне, где он будет получать 50 процентов сбора. Ни один артист мюзик-холла ещё не выступал на столь выгодных условиях… Люди как будто охвачены психозом. Но скоро наступает реакция. Ряд парижских газет начинает протестовать: как можно, чтобы «этот кривляка» зарабатывал такие бешеные деньги: «Нужно помешать ему петь… Негодяй… Отвратительный клоун. И при этом скупердяй! Каждое утро он считает свои миллионы»…» (из сборника И.Мусского «100 великих кумиров XX века», Россия, 2007 г.);

• «В Америке принято, чтобы фильм, имевший хорошую кассу, имел продолжение. Сильвестр Сталлоне (р.1946) выпускает пять серий о приключениях Рокки… «Деньги посыпались на меня, как из сломанного игрального автомата… – вспоминал Сталлоне. – Я подумал: теперь всё будет как в сказке, жизнь станет как одна счастливая улыбка, ведь мне не придётся каждый день бороться за кусок хлеба… Но всё вышло совсем иначе. Моя жизнь превратилась в мрачные джунгли, где каждый норовил ужалить меня исподтишка. Кругом были только подлость и предательство. Я жил в состоянии вечного стресса и уже не понимал, кто враг, кто друг»…» (из сборника И.Мусского «100 великих кумиров XX века», Россия, 2007 г.);

• «Всеволод Мейерхольд (1871–1940) всегда и везде опасался тайных сговоров, интриг, сплетен, постоянно думал о них, торопился первым нанести удар тем, кого подозревал (часто без всякого повода, несправедливо, напрасно)… На диспутах Мейерхольд поносил критиков последними словами: Виктора Шкловского (1893–1984) он обозвал «фашистом», Михаила Левидова (1891–1942) оскорбил, и тот подал на него в суд. Ассоциация театральных и кинокритиков требовала, «призвать т. Мейерхольда к ответу»…» (из книги К.Рудницкого «Мейерхольд», СССР, 1981 г.);

• «Сергей Эйзенштейн (1898–1948) был остёр на язык, молва приписывает ему хлёсткие характеристики, которые он давал своим коллегам. Например, Григория Львовича Рошаля (1899–1983) он назвал «Вулкан, извергающий вату», о Сергее Иосифовиче Юткевиче (1904–1985) он отозвался так: «Человек с изысканно плохим вкусом». А о Сергее Аполлинариевиче Герасимове (1906–1985) выразился очень кратко: «Красносотенец»…» (из книги Э.Рязанова «Неподведенные итоги», Россия, 2000 г.);

• Особенно щепетилен и строг Григорий Козинцев (1905–1973) бывал, когда дело касалось экранизации классики. Тут он не щадил ни своих коллег-режиссеров, ни даже артистов, уже обретавших всенародную славу. В Дневнике (СССР, июнь 1956 г.) он зафиксировал: «Артистка Ирина Скобцева (р.1927 г.), отправляясь в Канн (на кинофестиваль – Е.М.), спросила: нужно ли брать туда меха? Во всяком случае, не нужно брать фильм, в котором она играет Дездемону. Советскую кинематографию некогда представлял Эйзенштейн. Теперь Людмила Касаткина (р. 1925 г.) и Скобцева. От кого? Вероятно, от трудящихся блондинок. Наши блондинки самые прогрессивные…»;

• «После того, как летом 1984 года советские власти лишили бывшего руководителя Театра на Таганке Юрия Любимова (1917–2014) советского гражданства, во главе театра согласился встать Анатолий Эфрос (1925–1987). Чем вызвал буквальную волну ярости со стороны либеральной советской общественности, в том числе и большей части самой труппы. Однако ярость эту недоброжелатели Эфроса боялись выплескивать наружу, предпочитая мстить «ренегату» исподтишка: режиссеру резали бритвой дубленку в гардеробе театра, прокалывали шины его автомобиля на театральной стоянке и даже подпирали входную дверь его квартиры… колом, дабы он не смог выйти из дома и приехать вовремя на репетицию. Короче, изгалялись над человеком, как только могли…» (из книги Ф.Раззакова «Скандалы советской эпохи», Россия, 2008 г.) «…Всего лишь 3 года Эфрос руководил Театром на Таганке (вместо оставшегося на Западе Юрия Любимова), однако тамошние артисты выпили из него столько крови, сколько Эфрос не терял за все свои предыдущие годы работы в других театрах: Ленкоме и Театре на Малой Бронной…» (из книги Ф.Раззакова «Как уходили кумиры», Россия, 2005 г.). «Дорогой Анатолий Васильевич! Простите нас. Чувство вопиющей несправедливости, вины личной и вины коллективной не покидает меня, и кроме слов покаяния, мне трудно найти сейчас другие слова. Думаю, мои чувства разделяют мои коллеги и все те, кто вольно или невольно, так или иначе задел Ваше больное сердце…» (из наброска выступления артиста Театра на Таганке В.Золотухина к гражданской панихиде А.В.Эфроса, Москва, январь 1987 г.)

• «Михаила Ботвинника (1911–1995) раздражал не только стиль игры Давида Бронштейна (1924–2006), но и многое другое, включая манеру Давида Ионовича держать чашку чая обеими руками. Ботвинник уже проигрывал ему в первенстве страны, а факт, что Бронштейн стал претендентом (выиграв матч претендентов у И.Болеславского, Москва, 1950 г., Бронштейн добился права на матч с М.Ботвинником, тогдашним чемпионом мира – Е.М.) еще более усугубил неприязненное отношение к нему. Не говоря уже о том, что покровителем Бронштейна был Борис Самойлович Вайнштейн (1907–1993) – председатель Всесоюзной шахматно-шашечной секции СССР в 1942–1945 гг., крупный деятель в аппарате МВД СССР в 1942–1953 гг. – Е.М. – «Он был страшный человек, просто ужасный, меня ненавидел», – говорил Ботвинник о Вайнштейне. Называл того злым гением Бронштейна, повторял, что Вайнштейн «не хотел, чтобы я стал чемпионом мира и использовал свои связи, чтобы помешать переговорам с Алехиным»…

Матчу Ботвинника с Бронштейном (Москва, 1957 г.) предшествовали затяжные переговоры… Тактика несоглашения, только усугубившая и без того напряженные отношения между соперниками, была подсказана Бронштейну Борисом Самойловичем Вайнштейном, полагавшим, что его подопечный не должен уступать чемпиону мира ни пяди. Была ли она правильной? Девять лет спустя 23-летний Таль с улыбкой принял абсолютно все условия чемпиона мира, лишив того важнейшего психологического козыря – жестких, колючих отношений с соперником, характерных для всех матчей Ботвинника. Ботвинник никогда не относился к Бронштейну серьезно. Перед партией с Бронштейном в чемпионате страны 1945 года в дневнике Патриарха появилась запись: «Играть с легкой иронией…». Антипатия Ботвинника только усилилась, когда Бронштейн стал его соперником в матче на мировое первенство. Патриарха раздражало все: стиль молодого претендента, его склонность к гамбитам, в частности – к королевскому, независимое поведение, эксцентричность. В дневнике Ботвинника можно найти немало негативных отзывов о стиле претендента: «типичный крутильный (не стремительный) шахматист», «крутежный шахматист», «выкрутил пешку», «все время 2–3 ходовые трючки», «кафейная жертва ладьи», «есть ли у него настоящая гроссмейстерская техника?», «смело, но сумбурно – ловит рыбку», «в позициях без инициативы играет слабо», «неврастеник, и, вероятно, страдает от навязчивых идей, но весьма работоспособен» и т. д. Ботвинник потребовал, чтобы Вайнштейн ни в коем случае не был секундантом претендента. В близком кругу Ботвинник называл Бронштейна – Броншвайном, а Вайнштейна – Воньштейном: Броншвайн и Воньштейн… Несладко жилось Бронштейну в «тени Ботвинника»…» (из статьи Г.Сосонко «Покровитель» Россия, 2011 г.);

• Американский гений шахмат Роберт Фишер (1943–2008) вышел на международную арену в 15 лет, ожидая признания, искреннего восхищения его редким даром. Но если его маститые коллеги давно овладели «дипломатией субъективных отношений», то он, встретив, мягко говоря, непонимание, оказался по-житейски растерянным, а иногда – просто опрометчивым. Совсем юным, почти ребенком, он начал конкурировать с лучшими шахматистами планеты. Своими победами он бросил им вызов («Весь мир относится ко мне не очень-то уважительно, но я продолжаю побеждать!») и уже волей-неволей должен был, по словам бывшего компаньона – а позднее злейшего врага – Брэда Дарраха, «противопоставить себя всему остальному миру». «Буду краток, – комментировал бельгийский гроссмейстер А.О’Келли его всегдашнюю готовность пойти на конфликт, – поведение Фишера напоминает поведение дикаря: все, что происходит вокруг него, он воспринимает как угрозу» (1968 г.). «Обо мне распространяют слухи, – с горечью говорил Роберт Фишер в 1970 году, уже на пороге зрелости, – что я не умею ни писать, ни читать!» Но, пожалуй, рекордным по бестактности стал отзыв одного западногерманского журнала. «Не подумайте, что Фишер такой уж идиот, каким кажется, – писал он после «демарша» американца на Турнире претендентов (Кюрасао, 1962 г.). – Просто по молодости лет он еще не знает, что можно говорить, а о чем полезнее умолчать». Свысока определили, что сие «от смеси невежества и полудетской озлобленности». Позднее о нем стали говорить и писать как о полубезумном гении…

VII. В борьбе с министрами от науки: вне круга избранников-небожителей…

I

«Известны слова Леонардо да Винчи, обладавшего разносторонней одарённостью, но не имевшего официального образования: «Они расхаживают, чванные и напыщенные, разряженные и разукрашенные не своими, а чужими трудами, а моих мне отказывают, и если меня, изобретателя, презирают, то насколько более должны быть порицаемы сами не изобретатели, а трубачи и пересказчики чужих произведений». Формальное требование определённого объёма знаний часто служило препятствием для проникновения в круг учёных и для людей выдающегося дарования…» (Е.Регирер «Развитие способностей исследователя», СССР, 1969 г.). «Наиболее выдающиеся умы человечества всегда были самоучками… гении первого класса. Среди них вы можете отыскать Аристотеля, Демокрита, Гиппократа, Леонардо да Винчи, этого многократного гения, Декарта, Ломоносова, Фарадея, Пастера, Эдисона… Уже в самом слове «самоучка» заложено нечто очень большое, а именно: представление о человеке, который научил сам себя. Это далеко не всем дано… Всякий большой учёный является своего рода «самоучкой», ибо, имей он хоть десять дипломов об окончании высших учебных заведений, он не мог бы стать большим учёным, если бы сам себя не научил дальнейшему… «В своё время, – вспоминал К.Э.Циолковский, – когда я был ещё молод, но уже претендовал на большое научное дело и, можно сказать, держал его в руках, меня часто мучил сон: является ко мне нафабренный чиновник из Министерства просвещения и требует подать ему университетский диплом, грозя выгнать с работы и тем самым лишить куска хлеба. А такого диплома у меня не было и нет. Я просыпался в поту и страхе и в отвращении ко всему окружающему и самому себе. «Чего я боюсь? – сотни раз говорил я себе. – Чего я боюсь? Я ничего не украл, никому не солгал, работаю честно и добросовестно. Что это за наваждение? Какой диплом могут потребовать у меня, когда знания мои больше тех, которые преподносятся с университетских кафедр». И тут я делал, может быть, очень решительное, но успокаивающее меня юмористическое сравнение. Я представлял себе следующую небывалую картину. Однажды утром приходят к Дмитрию Ивановичу Менделееву, когда он был уже всемирно известным учёным, какие-то полицейские чины и обращаются к нему со следующей речью: «По всемилостивейшему повелению Его Императорского Величества Государя Императора и т. д. мы явились, дабы произвести ознакомление с нижеследующим: имеется ли у вас диплом об окончании среднеучебного заведения?.. В противном случае по тому же всемилостивейшему повелению вам надлежит сдать в казну ваше профессорское звание и генеральский чин, ваши книги и в 24 часа покинуть столицу». И я с удовольствием воображал, как Дмитрий Иванович, полный негодования, самолично брал метлу и выгонял этих чинов в три шеи…» Да, только поистине полицейские души могут требовать от великого или знаменитого учёного какого-либо «диплома». Весь мир знает этого человека, но полицейские бюрократы его как бы нарочно взяли да и забыли!..» (А.Чижевский «На берегу вселенной. Воспоминания о К.Э.Циолковском», СССР, 1962 г.). «Выдвижение в качестве критерия определения гения громких научных званий, членства в престижных обществах, определённого учёного статуса и т. п. ничем не оправдано уже хотя бы потому, что «гений» – самое высокое звание и ничем не заменимо, оно не присваивается, не свидетельствуется дипломами. И дают его не коллеги, а всё общество, а ещё точнее, история… Но каждый знает, что многие «бессмертные» (так называют небольшое количество – числом 40 – членов французской академии) «умирали» ещё при жизни, имена многих академиков – на кладбищах книгохранилищ, имена гениев – в памяти людей. Неадекватность гения академику и научным званиям особенно резко проявлялась в том, что многие выдающиеся учёные, несомненно гениальные, не были членами академий… Действительно, одним из наиболее распространённых, как бы наиболее приличествующих гению является звание академика. Но разница между гением академиком и «гением, потому что академик», – колоссальна. К сожалению, высокие звания как бы уравнивают эти несоизмеримые величины, но это лишь для непосвященных…» (Н.Гончаренко «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.). «Как-то однажды в мастерской при большом стечении народа зашла речь о том, чего же более, пользы или вреда, принесли искусству академии всех стран мира, в том числе и Петербургская. Мнения звучали, самые разноречивые. Когда доводы горячих спорщиков исчерпались, все, не сговариваясь, обернулись к К.Брюллову – что-то он скажет по этому поводу… На возникший тогда в споре общий вопрос он начал свой ответ тоже с вопроса: «Что вы разумеете под словом «Академия»… – обратился Брюллов к присутствующим, – какое же частное лицо может дать молодому человеку также средства изучать искусства, какими располагают правительства? Дело только в том, что там, где найдется талантливый человек, способный увлекать молодежь и руководить ею, там же, независимо от правительства, Академия непременно существует; а где такого художника нет, там все правительственные академии превращаются в сборища чиновников, которые приносят искусству не столько пользы, сколько вреда»…» (Г.Леонтьева «Карл Брюллов», СССР, 1976 г.). «Искусство живет и развивается как-то само, в стороне, – продолжал И.Крамской, как бы размышляя. – Дай Бог не испортиться в Академии. За академические премудрости почти всегда платятся своей личностью, индивидуальностью художника. Сколько уже людей, и каких даровитых, сделалось пошлыми рутинерами. Извольте-ка протянуть 10–12 лет, и все под одними и теми же фальшивыми взглядами на дело! Что от вас останется!.. Ведь что обиднее всего – что художника-то и убивает в ученике Академия и делает его ремесленником!.» – сказал он со злобной горечью…» (И.Репин «Далекие близкие», сов. изд. 1937 г.). «Неужели нужно считать потерей исчезновение миражей, да еще и вредных? А что миражи академические действительно вредны, в этом свидетель – совесть всех искренних и действительных художников» (И.Крамской «Судьбы русского искусства», Россия, 1880 г.). «Гений избирает свой, облюбованным им самим путь образования. Его цели часто лежат за пределами того, что дает традиционное образование» (Н.Гончаренко «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.).

II

«В сфере так называемых свободных профессий или в науке часто «правят бал» вкусовщина и плановость, когда представители какой-то одной группировки в искусстве или одной научной школы, захватив командные высоты в творческих союзах, в академиях, в печатных изданиях этих учреждений, открывают «зеленую улицу», ведущую к высоким званиям, громким именам «своим» и не замечают или даже подвергают несправедливой критике истинных мастеров в искусстве или глубоких ученых, вносящих новаторский вклад в разрабатываемые ими области науки. А поскольку занимающие командные административные посты в творческих союзах, объединяющих работников искусства, или «околонаучные» должности в учреждениях, решающих судьбы ученых, люди имеют беспрепятственные выходы в печатные издания тех направлений, которые принадлежат к сферам, которые они курируют, или располагают по причине занимаемого ими высокого служебного положения свободным доступом к средствам радиовещания и телевидения, они, давя своим чиновничьим весом на формирование общественного мнения профессионально не связанных с искусством или наукой лиц, приучает их неверно отвечать на вопрос, кто есть кто в искусстве или науке? Впрочем, такая же картина наблюдается и во многих других областях деятельности людей – наших современников и сограждан. Так что в заключение приходится повторить: состоялся ли человек как подлинный профессионал, сделавший действительно карьеру в главной для него области труда, объективный ответ на этот вопрос в определенных случаях надо ждать не от ближайшего окружения и даже не от его современников, а от следующих поколений» (А.Бодалев, Л.Рудкевич «Как становятся великими или выдающимися?», Россия, 1997 г.).

«Когда ученый становится знаменитым, то не всегда его слава адекватна заслугам. У одних она превышает реальные заслуги, у других наоборот…» (А.Ливанова «Физики о физиках», СССР, 1968 г.) «Не всякий ученый, добившись успеха и усевшись в кресло академика, склонен воспринимать новое, особенно устрашающее новое. К тому же строгим, педантичным ученым нелегко воспринимать идеи, низвергаемые на них… Не будем говорить о тех спорах, которые затевали псевдоученые клики. Затевали и использовали в дискуссиях не силу научных фактов, а силу власти. Это бедствие, подобное обвалу на горной дороге. Такие споры погребали истину под грудами каменьев. Потом ее все равно оттуда приходилось извлекать…» (Р.Петров «Сфинксы ХХ века», СССР, 1967). «Порой ученое сообщество крайне щедро раздает обвинения в лженаучности тем, кто не проявил «верноподданических» убеждений к господствующей парадигме, кто выказал недовольство общепринятыми законами… Но, как говорится, кто засвидетельствует, что свидетели не лгут?..» (А.Сухотин «Превратности научных идей», СССР, 1991 г.) «Академические звания лауреатов и т. п. тогда имеют связь с гениальностью, когда их дают потому, что кандидат на эти звания – гений, а не тогда, когда носитель считается гением, потому что он их уже имеет…» (Н.Гончаренко «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.).

• «Сиракузский царь Гиперон повелел отрешить из списков авторов закона Архимеда самого Архимеда (ок. 287–218 до н. э.) «за скандальность и неуживчивый характер»…» (из книги М.Буянова «Страсти и суда», Россия, 1995 г.);

• «В 1705 году королева Анна вздумала со всем своим двором посетить Кембриджский университет и по этому случаю пожаловала Исаака Ньютона (1643–1727) в дворянское звание. В том же году Ньютон испытал значение пословицы: «нет пророка в своем отечестве». В Кембридже нашли, что он слишком долго и без пользы был депутатом от университета, и на новых выборах Ньютон провалился, пройдя последним в списке…» (из очерка М.Филиппова «Ньютон, его жизнь и научная деятельность», Россия, 1892 г.);

• «Вернувшись на родину (1815 г.) Майкл Фарадей (1791–1867) много работает… Его имя уже на устах членов Королевского общества. Вряд ли это приятно президенту общества сэру Хэмфри Дэви (1778–1829), великому химику, хотя он и шутит, что Фарадей самое крупное его открытие (до работы ассистентом в одной из лабораторий Королевского института в Лондоне Фарадей исполнял обязанности секретаря X.Дэви – Е.М.). И когда друзья выставляют Фарадея в члены Королевского общества, душная волна тайной зависти захлестывает светлый ум химика. Он требует, чтобы эта кандидатура была отведена. «Я сделаю это властью президента общества!» – теряя власть над собой, кричит Дэви. «Я уверен, что сэр Хэмфри Дэви сделает то, что найдет нужным для блага Королевского общества», – бледнея, ответил Фарадей. Но он стал членом Королевского общества. Петербургская, а за ней многие другие академии избрали, его своим членом…» (из книги Я.Голованова «Этюды об ученых», СССР, 1976 г.);

• «Доминик Франсуа Жан Араго (1786–1853), едва выйдя из юношеского возраста, стал лидером французской научной элиты и влиятельным… Он занял пост непременного секретаря Академии, стал ее авторитарным правителем… На трех выборах подряд Араго расстраивал планы инженера-гидравлика Пьера Симона Жерара: всякий раз его опережал кандидат, которому Араго благоволил. Во второй раз Жepapa обошел на выборах Симеон Дени Пуассон (1781–1840) – автор пуасооновского распределения в статистике и важных работ по теории упругости. Его выдвинул маркиз Пьер Симон де Лаплас (1749–1827), прославленный физик и математик, но добиться избрания Пуассона было (по политическим причинам) непростой задачей. Коллеги Пуассона отличались исключительным долголетием, десятилетиями на отделении геометрии не появлялось ни одного вакантного места. Поэтому Лаплас решил, что Пуассону следует баллотироваться по отделению физики. Всю свою жизнь Пуассон держался от каких бы то ни было физических приборов на расстоянии пушечного выстрела, что, пожалуй, было весьма благоразумно: он был неуклюж, и приборам от него наверняка не поздоровилось бы. И вот Лаплас и Араго тайно сговорились, как убедить академиков и провести Пуассона по отделению физики. Как они добились цели, лучше всего иллюстрирует следующий разговор между Жаном Батистом Био, другом Араго и участником того совещания, и астрономом Алексисом Буваром. Встретившись с ним на обсерваторской аллее на следующий день (после совещания), Био спросил, за кого тот собирается голосовать. «За Жерара», – мгновенно ответил Бувар. «Вы ошибаетесь, – возразил Био, – вы будете голосовать за Пуассона. Месье Лаплас попросил меня сообщить вам об этом». Для Бувара воля Лапласа была приказом, и он распорядился своим голосом как следовало… Био, знаменитый физик, числился на отделении геометрии, и в последующие годы из раза в раз просил, чтобы их с Пуассоном поменяли местами, однако такой логичный ход противоречил обычаям Академии…» (из книги У.Гратцера «Эврики и эйфории. Об ученых и их открытиях», Великобритания, 2002 г.);

• «Жан Батист Био (1774–1862) – физик, член французской Академии наук – Е. M. – яростно воспротивился идее Доминика Франсуа Жана Араго (1786–1853) допускать публику на собрания Академии. Это, утверждал Био, возбудит в ученых непристойное тщеславие, лишит научные дискуссии блеска, а психическое состояние старейших из академиков, которых уже не стоит показывать публике, только смутит молодежь. Араго по крайней мере добился, чтобы в зал пускали журналистов – им отвели отдельную скамью…» (из книги У.Гратцера «Эврики и эйфории. Об ученых ж их открытиях», Великобритания, 2002 г.);

• «Доминику Жану Батисту Араго (1786–1853) – французский физик и астроном, бессменный секретарь Академии наук – Е. M., – несомненно, было не привыкать к ссорам. Он даже умудрился возбудить гнев англичан, когда, издав биографию Джеймса Уатта, которым восхищался, выступил в Глазго и в Эдинбурге. Араго сделали почетным гражданином Глазго, и перед выступлением его представлял лорд Бругэм, известный политик. Уатту Араго приписал не только изобретение парового двигателя, но также и выяснение химического состава воды. Такое утверждение (разумеется, ложное) вызвало гнев Королевского общества, члены которого прекрасно знали, что это открытие совершил не шотландец, а англичанин – достопочтенный Генри Кавендиш (1731–1810). Араго обвинили в том, что политические убеждения для него важнее объективности и что поэтому он ставит гений Уатта, простого шотландца, рабочего-практика, выше напряженной умственной работы аристократа Кавендиша. Королевское общество потребовало, чтобы Араго отказался от своих слов и это требование было удовлетворено…» (из книги У.Гратцера «Эврики и эйфории. Об ученых и их открытиях» Великобритания, 2002 г.);

• «В 1834 году Чарльз Лайель (1797–1875) – английский естествоиспытатель, один из основоположников учения о медленном, эволюционном изменении земной поверхности, опровергающего «теорию катастроф» – Е.М. – получил от Лондонского королевского общества золотую деталь за «Основные начала геологии» (1–3 тт., 1830–1833 гг.)…» (из сборника Д.Самина «100 великих ученых», Россия, 2001). «Книга Лайеля имела огромный успех. Первый и второй тома разошлись в двух изданиях прежде, чем вышел третий, так что в 1834 году потребовалось уже третье издание всего сочинения. Главным образом книга расходилась в Англии; здесь же она вызвала наиболее ожесточенную и шумную полемику. Отцы-командиры английской геологии – Буклэнд, Гриноф, Конибир, Де ла Беш – обрушились на непочтительного ученика, так неожиданно оттеснившего их на задний план… Не одно заседание Лондонского геологического общества прошло в ожесточенной полемике по поводу «бессилия современных действий» и титанической мощи древних агентов… Но наименьшее впечатление произвела новая геология во Франции. Упорно был верен теории катастроф корифей французских геологов – знаменитый палеонтолог Альсид Д’Орбиньи (1802–1857), по мнению которого на земной поверхности сменилось 27 фаун, из которых каждая начисто уничтожалась общей катастрофой. А еще в 1850-х годах формальное господство принадлежало во Франции старой школе, так что Лайеля забаллотировали в Академии наук при выборе нового члена на место умершего Буклэнда. Случай настолько характерный, что мы приведем письмо Лайеля по этому поводу (1857 г.): «Когда, по смерти Буклэнда, в Академии открылась вакансия, Эли де Бомон (лидер «старой» французской школы геологии – Е.М.) обратился ко мне с письмом, в котором обобщал, что у них образовалась партия в мою пользу, но он употребит все свое влияние против меня. Я полагаю, что различные причины вызвали это странное послание. Недавно он пользовался гостеприимством в моем доме в Лондоне и был по обыкновенно очень любезен; в Париже всегда доставлял мне ненапечатанные карты Франции и т. п. Ввиду этого, я полагаю, он и хотел поступить со мной честно и откровенно, предупредив меня, что за мою враждебность его мнениям (у них в Париже так и говорят: «мои враги» вместо мои оппоненты) он всеми силами воспрепятствует мне в достижении того, что в его глазах представляет высшую цель человеческого честолюбия. Я и раньше знал, что меня не выберут, но порадовался его письму, так как оказывается, что и там есть мои сторонники. Получая комплименты со стороны молодых ученых, было бы крайне непоследовательно с моей стороны ждать, что и старые, влиятельные столпы науки окажут почтение главе новой и, по их мнению, еретической школы»…» (из очерка М.Энгельгардта «Ч.Лайель, его жизнь и научная деятельность», Россия, 1893 г.). «В 1857 году Парижская академия забаллотировала Чарльза Лайеля как еретика и нечестивца… Только спустя 5 лет она сменила гнев на милость и приняла реформатора геологии в свое святилище в качестве члена-корреспондента…» (из сборника Д.Самина «100 великих ученых», Россия, 2004 г.);

• «Даже для врагов Чарльза Дарвина (1809–1882) стало очевидно, что этот человек – какова бы ни была дальнейшая судьба его теории – имел огромное возбуждающее значение, дал могучий толчок науке… Тем не менее академики упорствовали в своем игнорировании его заслуг. В 1872 году была сделана попытка избрать Дарвина членом-корреспондентом Парижской академии наук по секции зоологии, но академики предпочла ему зоолога Ловена. Один из академиков мотивировал это предпочтение тем, что «наиболее знаменитые сочинения г-на Дарвина» – «Происхождение видов» и «Происхождение человека» – не имеют ничего общего с наукой, представляя массу произвольных, часто очевидно ложных гипотез», что писать такие книги – значит «подавать дурной пример, который уважающее себя ученое учреждение не может одобрить»… Неблагонравие его смущало ученых старцев. Их детский трепет перед реформатором был так велик, что даже фактическая сторона его работ не могла пересилить его… Академия могла избрать его своим членом ученого, который публично хвастался тем, что за всю свою жизнь не высказал ни одной идеи, а только описывал и определял, определял и описывал», но как избрать человека, позволившего себе думать наперекор великому Кювье!..» (из очерка М.Энгельгардта «Ч.Дарвин, его жизнь и научная де6ятельность», Россия, 1891 г.);

• «Президентом Академии наук России был тогда (1880-е годы. – Е.М.) известный путешественник граф Ф.Литке. Но он мало вникал в академические дела, и всем заправлял непременный секретарь К.Веселовский. Он пользовался полными доверием Литке, то есть делал всё, что ему вздумается… Академия при более чем 30-летнем правлении Веселовского отмежёвывалась от университетов, отгораживалась от жизни и её запросов, и на протяжении 1870–1885 годов история учреждения, торжественно провозглашённого «первенствующим учёным сословием Российской империи», отмечена рядом печальных происшествий. Главным героем этих событий был Александр Михайлович Бутлеров – человек глубоко порядочный и принципиальный… Бутлеров никогда не стеснялся указать на малую пригодность некоторых кандидатов, которых стремился провести в академию Веселовский. И всё это до такой степени раздражило непременного секретаря, что однажды, когда собрание академиков забаллотировало его очередную кандидатуру, он, не в силах сдерживаться более, набросился на Александра Михайловича: «Это всё вы виноваты!.. Вы хотите, чтобы мы спрашивали позволения университета… для наших выборов. Этого не будет. Мы не хотим университетских. Если они и лучше нас, то нам всё-таки их не нужно. Покамест мы живы – мы станем бороться». И вскоре Бутлеров убедился, что это были не пустые слова.