Текст книги "Пирамида не-творчества. Вневременнáя родословная таланта. Том 2"

• «Специалисты, конечно, не обошли вниманием отца теоретической космонавтики – Константина Циоковского (из книги А. Сухотина «Парадоксы науки», СССР, 1978 г.) «…Специалисты при всяком удобном и неудобном случае лягали его, приговаривая: «Нечего тебе, школьный учитель арифметики, лезть в поднебесные области, отведённые нам, украшенным орденами, премиями и званиями». А он, смеясь, отвечал: «Слепые и глухонемые дурни, вам бы в звериных ходить да каменный топор за поясом носить, а мне вот хочется полететь на Луну, ато и дальше…» Поистине страшная возможность быть оклеветанным, опозоренным и повергнутым! Такая возможность ходила за ним всю жизнь по пятам и угрожала ему из всех уголков, расщелин, канав и ям. У К.Э. Циолковского почти до конца его дней не было никакой защиты от этой ужасной возможности: великий ученый не имел никаких научных званий, не опубликовал никаких фундаментальных трудов (по весу), которые сами по себе уже являлись бы защитой для человека. Громкий научный титул мог испугать клеветника, толстый, увесистый том мог быть применён хотя бы в качестве физического аргумента… Он не владел ни тем, ни другим…» (из книги А.Чижевского «На берегу вселенной, воспоминания о К.Э. Циолковском», СССР, 1962 г.);

• «Весьма характерен случай, который произошел с Фридрихом Цандером (1887–1933) в 1930 году, в сентябре в Гааге по инициативе Нидерландского королевского аэроклуба должен был состояться международный конгресс по воздухоплаванию, на который специальным письмом в адрес Всесоюзного авиаобъединения приглашались советские специалисты. Цандер написал доклад под названием «Проблемы сверхавиации и очередные задачи по подготовке к межпланетным путешествиям», который обсудили и одобрили в ЦАГИ (Аэрогидродинамический институт СССР). Профессор В.П. Ветчинкин дал докладу очень высокую оценку, подчеркивая оригинальность материала Цандера. Рукопись перевели на французский язык и отправили во Всесоюзное авиаобъединение (ВАО), где сосредотачивались все документы к предстоящему конгрессу. В ВАО доклад прочли и задумались. Потом отправили обратно в ЦАГИ. В письме директору ЦАГ1 профессору С.А. Чаплыгину сообщалось, что лучше всего послать в Гаагу доклад от имени ЦАГИ, «так как ВАО, будучи промышленной организацией, не считает возможным выступать по вопросу о межпланетных сообщениях». Но и ЦАГИ космическими проблемами не занимался. Опять задумались и решили вообще никакого доклада в Гаагу не отправлять, поскольку все это как-то несерьезно, и солидную организацию все эти межпланетные «фантазии» могут только скомпрометировать»…» (из книги Я. Голованова «Марсианин», СССР, 1985 г.);

• «В 1934 году английские правительственные чиновники так ответили основателю Английского межпланетного общества: «Научные исследования возможностей реактивных двигателей не приводят к выводам, что они могут стать серьезными конкурентами винтомоторной силовой установке». Колесо никогда не сможет стать конкурентом конскому копыту!..» (из книги В. Орлова «Трактат о вдохновенье, рождающем великие изобретения», СССР, 1964 г.).

«Я не профессор философии, которому необходимо расшаркиваться перед чужим бессмыслием… Они призваны к философии министерством, а я – только природой. Мне предложили выбирать: факультет или моя философия. Я выбрал философию» (философ А. Шопенгауэр, Германия, 19-й в.). «Мышление – не привилегия профессоров. Для этого, как и для всякого другого труда, требуется лишь определенная тренировка… «Что другие могут, то и я смогу!»…» (философ И.Дицген, Германия, 19-й в.). «Теперь желателен порядок следующий. Прежде всего уничтожение чинов и привилегий, каких бы то ни было, для художников. Поэт, романист и вообще литератор ничуть ни больше, ни меньше от того, что он особа не чиновная, а простой человек. Затем, уничтожение присвоенных медалями прав служебных и связанных с ними художественных степеней. Необходимо, чтобы в художники шли только люди, действительно призванные, которые бы не рассчитывали ни на льготу по воинской повинности, ни на занятие какого-либо чиновного места; тогда-то художников как раз будет столько, сколько нужно обществу…» (И.Крамской «Судьбы русского искусства», Россия, 1880 г.). «Еще последнее возражение. Говорят: все-таки надобно учить какой-то технике» потому что вот этот пошел дальше того и что стало быть… А я говорю о людях, действительно любящих свое дело и имеющих хотя каплю таланта. Они и технику приобретут и новые дороги найдут…» (из письма И. Крамского к В. Стасову, Россия, июль 1876 г.).

• «Нет ничего глупее, как признавать необходимость какой-нибудь реформации, обосновывая право на эту реформацию своих гражданских или канонических законов. Кардинал сказал о Мартине Лютере (1483–1546): «Я бы ещё мог примириться с его учением, на это реформаторство из захолустья невыносимо». То ли ещё бывает, мой дорогой кардинал! Из коллегии кардиналов выходят только папы, но не реформаторы. Реформация никогда не возникает в наилучшей юридической форме, но всегда проявляется лишь своеобразным, неожиданным, незаконным образом» (философ Л.Фейербах, Германия, 19 в.);

• «В конце 1672 года Пав Расин (1639–1699), едва достигший 33 лет, был избран членом французской Академии. При этом большинство членов Академии Рыли против его кандидатуры, но на избрании настоял, сославшись на волю короля, министр Кольбер. В ответ против Расина началась ожесточённая скрытая травля, в которой приняли активное участие весьма влиятельные лица… Осенью 1677 года он и Буало были назначены на должность королевских историографов, что автоматически означало отказ от литературной деятельности. Разразился очередной скандал. И Расин, и Буало были выходцами из буржуа, а должность королевского историографа обычно давалась дворянам. Двор был оскорблён, но вынужден был терпеть…» (из сборника В. Ерёмина «100 великих поэтов», Россия, 2006 г.);

• «Бернара Фонтенеля (1657–1757) – французский писатель, популяризатор науки – Е.М.) трижды проваливали на выборах в Академию. Он частенько рассказывал об этом и всегда прибавлял: «Я повторял эту историю всем, кто убивался из-за того, что не прошел в Академию; но так никого и не утешил» (из записок Н. Шамфора «Характеры и анекдоты», Франция, 1794 г.);

• «Педанты некогда уверяли, что Франсуа Вольтер (1694–1778) плохо знает орфографию. «Тем хуже для орфографии», – сказал Ривароль… Это всё равно, как если бы Вольтера стали обвинять в том, что он не придерживается того же построения фраз и тех самых оборотов, что Жан Лабрюйер (1645–1696) и Шарль Монтескье (1689–1755). Второй из этих великих писателей говорил: «Член Французской академии пишет так, как принято писать; человек умный пишет по-своему»…» (из книги А.Стендаля «Жизнь Россини», Франция, 1824 г.);

• «Ну – кто может сейчас вспомнить фамилию хоть одного академика Прусской Королевской Академии Наук первой половины 19-го века? А ведь их было 40 рыл «бессмертных». Но Георга Гегеля (1770–1831) они к себе не приняли, как ни бился философ в философской горячке. Ибо, как справедливо говаривал старик Скотинин, «кто ж, батюшка, любит того, кто его умнее, а промеж своих свиней я сам самый умный» (из книги М. Веллера «Психология энергоэволюционизма», Россия, 2011 г.);

• «Мне кажется, что среди весьма достойных людей, пытающихся следовать академическим канонам, мало кто способен написать хорошее литературное произведение или вообще хоть какое-нибудь литературное произведение. Я убеждён к тому же, что в глазах бессмертных членов Академии Оноре Бальзак (1799–1850) и Гюстав Флобер (1821–1880) никогда не были причастны к высокой литературе…» (из статьи Г. Мопассана «Об искусстве порывать», Франция, 1881 г.);

• Из воспоминаний сестры писателя Л.Сюрвиль: «Мой брат Оноре де Бальзак (1799–1850) представил на конкурс свою книгу «Сельский врач» (Франция, 1833 г.), рассчитывая на Монтионовскую премию, и не получил ее. Дважды выставлял он свою кандидатуру в Академию – и не был принят. Письмо, адресованное Ч. Нодье (декабрь 1843 г. – Е.М.), которым я располагаю благодаря любезности его внука, г-на Меннесье-Нодье, говорит о первой неудаче брата; «Добрый мой Нодье! Теперь я слишком хорошо знаю, что одна из помех моему успеху в Академии – это мое материальное положение, и вынужден с глубокой горечью просить Вас не употреблять Ваше влияние в мою пользу. Если я не могу попасть в Академию по причине самой почетной бедности, то никогда не стану претендовать на место в ней в те времена, когда благосостояние даст мне на это право. В том же духе написал я и нашему другу Виктору Гюго, принимающему во мне участие…» (из книги «Бальзак, его жизнь и произведения по его переписке» (Франция, 1856 г.);

• «В 1848 голу Оноре де Бальзак (1799–1850) был трижды забаллотирован на выборах в Академию. Из двух голосов, поданных за него 11 января, один принадлежал В.Гюго; на выборах 18 января Бальзак не получил ни одного голоса…» (из комментариев С.Лейбович к Дневнику братьев 3. и Ж. Гонкуров, сов. изд., 1964 г.);

• «Между 1836 и 1840 годом Виктора Гюго (1802–1885) тревожила мысль, что он не приобрел никакого значения на общественном поприще. Воспевать лесные кущи, солнце и Жюльетту – прекрасное занятие, но им не может удовольствоваться человек, стремящийся стать «вожаком душ»… «Гюго возымел намерение попасть в Академию, – язвительно писал Сент-Бев. – Лишь сей предмет его занимает, он с важностью часами толкует о нем…» (1835 г.). Но на выборах, состоявшихся в феврале 1836 года (надо было найти замену умершему виконту Лене), ему предпочли Мерсье Дюпати, быстро забытого сочинителя легковесных комедий, что дало Гюго повод горько заметить: «Я полагал, что путь в Академию лежит через мост Искусств. Увы, я заблуждался, ибо попадают туда, как видно, через Новый мост»…» (из книги А. Моруа «Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго», Франция, 1955 г.) «Гюго четыре раза пришлось повторить это. Сначала ему предпочли Дюпати, Моле и Флуранса. Большая часть академиков принадлежала к псевдоклассической партии, и все они враждебно относились к Виктору Гюго. Среди них Алексис Дюваль не умел скрыть этой враждебности, даже во время обычного визита, который кандидат в Академию делает перед своим избранием; он был почти груб с Гюго, когда тот явился к нему… В 1839 году Дюваль, парализованный, полумертвый, приказал нести себя в Академию, чтобы голосовать против Виктора Гюго…» (из очерка А. Паевской «В. Гюго, его жизнь и литературная деятельность», Россия, 1891 г.) «…В этот раз соперником Гюго в Академии был Антуан Беррие». Некая газета, благосклонная к Веррие, хотела напечатать карикатуру, на которой Академия, изображенная в виде благодушной старушки, отгоняет Виктора Гюго, Бальзака и Александра Дюма от дверей дворца Мазарини. Подпись под рисунком гласила: «Вы ведь крупные и сильные, а проситесь в убежище инвалидов. Вы что же, хотите отнять хлеб у бедных старичков?.. Ступайте работать, лентяи!» Цензура не пропустила эту карикатуру. Выборы в Академию состоялись 19 декабря 1839 года. В первом туре Веррие получил 10 голосов; Гюго – 9, Бонжур – 9, Вату – 2, Жаменне – ни одного. После 7-ми туров выборы были отсрочены на 3 месяца… 20 февраля 1840 года Гюго был забаллотирован. Одним из самых ярых противников Гюго был Непомюсен Лемерсье. Дюма пригрозил ему: «Господин Лемерсье, вы отказались отдать свой голос Виктору Гюго, но уж свое место вам рано или поздно придется ему отдать». Так оно и случилось. Лемерсье умер 7 июня 1840 года. Кузен сказал Сент-Беву: «Пусть уж изберут Гюго в Академию, пора с этим кончать, – это становится скучным». И вот 7 января 1841 года Гюго одержал верх над третьестепенным драматургом Ансело, получив 17 голосов против 15-ти, отданных его сопернику… Сент-Бев одобрил избрание в своей записной книжке: «Так, так! Это хорошо – Академию нужно время от времени насиловать…» (из книги А. Моруа «Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго», Франция, 1955 г.);

• «С того момента, как в Академию были представлены кандидатуры двух постов, из которых одного звали Жозеф Отран (1813–1877), а другого Теофиль Готье (1811–1872), и Академия выбрала Отрана (гораздо менее оригинального и талантливого, чем Готье – Е.М.), у меня сложилось убеждение, что она состоит из кретинов или из совсем уж нечестных людей. Пусть решают сами…» (из Дневника Ж. Гонкура, Франция, б мая I860 г.);

• «После смерти Леконта де Лиля молодые люди организуют новые выборы короля поэтов. От Латинского квартала с огромным отрывом от других претендентов выбирается Поль Верлен (1844–1896). То ли как королевскую корону, то ли как шутовской колпак, гордо носит он свое звание, подумывает даже о том, чтобы выставить свою кандидатуру на выборах в Академию, но друзья вовремя дают ему понять, что эта его идея – несчастное заблуждение. Так он остаётся по ту сторону ‘’Бульвара Мишель» (аббревиатура парижан – Е.М.), молодежь уподобляет его божеству и насмехается над ним одновременно…» (из эссе С. Цвейга «Жизнь Поля Вердена», Германия, 1924 г.);

• «В 1888–1889 годах Василий Розанов (1856–1919) переводит (в соавторстве со знатоком греческого языка П.Д. Перовым) «Метафизику» Аристотеля – первый в России перевод этого произведения, с частичной распечаткой в «Журнале Министерства народного просвещения» в течение 1890–1895 годов. Четверть века спустя Розанов вспоминал: «Вдруг два учителя в Ельце переводят первые 5 книг «Метафизики». По естественному следовало бы ожидать, что министр просвещения пишет собственноручное и ободряющее письмо переводчикам, говоря – «Продолжайте! не уставайте!». Профессора философии из Казани, из Москвы, из Одессы и Киева запрашивают: «Как? что? далеко ли перевели?» Глазунов и Карбасников присылают агентов в Елец, которые стараются перекупить друг у друга право 1-го издания. Вот как было бы в Испании при Аверроэсе (латинизированное имя Ибн Рушда, арабского философа и врача 12-го в. – Е.М.). Но не то в России при Троицком, Георгиевском и Делянове. «Это вообще никому не нужно» – и журнал лишь с стеснением и, очевидно, из любезности к Страхову, как к члену Учёного комитета министерства, берёт «неудобный и скучный рукописный материал» и, всё оттягивая и затягивая печатание, заготовляет «для удовольствия чудаков-переводчиков» официально штампуемые 25 экземпляров!»…» (из книги П. Таранова «От Монтеня до В.В. Розанова», Россия, 2001 г.);

• «25 февраля 1902 года 34-летнего Максима Горького (1868–1936) избирают почётным академиком по разряду изящной словесности, однако выборы были признаны недействительными. Подозревая Академию наук в сговоре с властями, В. Короленко и А. Чехов в знак протеста отказались от звания почётных академиков» (из сборника В.Иванова и Д. Калюжной «100 великих писателей России», 2009 г.);

• «Политическая цензура свирепствовала (СССР, 2-я половина 1920-х гг. – Е.М.). Практически у всех «Серапионовых братьев» (литературная группа, возникшая в 1921 году в Петрограде при издательстве «Всемирная литература»; в группу входили: Вс. Иванов, М. Зощенко, В. Каверин, К. Федин и др. – Е.М.) были затруднения с цензурой… К этой ситуации приходилось как-то приспосабливаться – и психологически, и чисто практически… К. Чуковский в 1928 году записал разговор с одним из участников этой группы, Михаилом Слонимским (1897–1972), который жаловался: «…сейчас пишу одну вещь – нецензурную, для души, которая так и пролежит в столе, а другую для печати – неплохую». Корней Чуковский (1882 1969) со своим собеседником согласился: «…да мы в тисках такой цензуры, которой никогда на Руси не бывало, это верно. В каждой редакции, в каждом издательстве сидит свой собственный цензор, и их идеал – казенное славословие, доведенное до ритуала»…» (из книги С. Волкова «История культуры Санкт-Петербурга с основания до наших дней», Россия, 2011 г.);

• «18 февраля 1964 года в Ленинграде, в одном из помещений Дзержинского районного суда началось слушание дела молодого, но уже известного в городе поэта Иосифа Бродского (1940–1996). 23-летнему Бродскому было предъявлено обвинение в «злостном тунеядстве», то есть в том, что он в тот момент не состоял ни на какой службе, что являлось нарушением советских законов. Довольно высокий; худой, рыжий, с пламенеющими щеками, Бродский, рядом с которым торчал конвойный, спокойно, с каким-то удивленным отстранением пытался объяснить невежественной и злобной женщине-судье, что его работа – сочинение стихов. Между нею и Бродским произошел следующий обмен репликами, тогда же записанный присутствовавшей в зале симпатизировавшей Бродскому журналисткой Фридой Вигдоровой: Судья: «А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?» Бродский: «Никто. (Без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?» Судья: «А вы учились этому?» Бродский: «Чему?» Судья: «Чтобы быть поэтом? Не пытались закончить вуз, где готовят, где учат…» Бродский: «Я не думал, что это дается образованием». Судья: «А чем же?» Бродский: «Я думаю это… (растерянно) от Бога…» Все это напоминало ситуацию из Кафки или диалог из какой-то абсурдистской пьесы, где персонажи говорят «мимо» друг друга, в конце концов судья отправила Бродского под конвоем милиции в психиатрическую больницу, чтобы там установили, в себе ли он. Судебно-психиатрическая экспертиза признала Бродского нормальным, и он снова предстал перед судом. Все та же судья, заявив, что Бродский ведет «паразитический образ жизни», задала ему риторический вопрос: «А что вы сделали полезного для родины?» Бродский отвечал с тихой настойчивостью: «Я писал стихи. Это моя работа. Я убежден, я верю, что то, что я пишу, сослужит людям службу, и не только сейчас, но и будущим поколениям». Но все попытки Бродского объяснить что бы то ни было судье были обращены к глухой…» (из книги С. Волкова «История культуры Санкт-Петербурга с основания до наших дней», Россия, 2011 г.).

• «Харменс Рембрандт (1606–1669) никогда не был членом товарищества св. Луки (кружок амстердамских художников). При посещениях города королевами, курфюрстами и другими государями он всегда оставался в стороне. Но едва ли он нуждался в этих почестях; вероятно, он и сам избегал их… На все возражения своих друзей, упрекавших его за такой образ действий, он отвечал невозмутимо: «Когда я хочу дать отдых своему уму, я ищу не почёта, а свободы»…» (из очерка А. Калининой «Рембрандт, его жизнь и художественная деятельность», Россия, 1894 г.);

• В период между 1833 и 1837 гг. Эжен Делакруа (1798–1863) выставляет в парижском Салоне несколько своих выдающихся работ: «Алжирские женщины», «Смерть Карла Седого в битве при Нанси», «Шильонский узник» и др. Опираясь на свой авторитет (выставлялся в Салоне с 1822 года; его знаменитая картина «Резня в Хиосе» демонстрировалась в Салоне 1824 года) и поддержку сторонников, Э. Делакруа в феврале 1837 года в первый раз выдвигает свою кандидатуру во Французскую академию (национальный Институт). Мог ли он тогда предполагать, что будет шесть бесплодных попыток?! На выборах 1837 года он даже не был зарегистрирован как кандидат. В следующем году он все же баллотировался, но не получил ни одного голоса «за». «Полагаю, – писал он в письме к П. де Мюссе в апреле 1838 года, – что, если я вообще пройду, к тому времени мне стукнет лет этак шестьдесят». Он оказался пророком. Лишь в этом «прекрасном возрасте», через два десятка лет после первой попытки, Э. Делакруа вошел в число «бессмертных». Академический протокол 1857 года свидетельствует о напряженной борьбе: 16 голосов «за» в 1-м туре и решающий перевес – 22 голоса во 2-м! «Все происходило достаточно открыто, и в глазах публики это придало еще больше веса результату», – свидетельствовал Делакруа. Однако его настойчивость, с какой он пытался уйти от репутации «вечного аутсайдера», вызывала одобрение далеко не у всех. «Этот успех, приди он 20 лет назад, – отмечает он в письме к К. Дютийе (январь 1857 г.) – доставил бы радость совершенно иного рода: да, я тогда имел бы возможность ощутить себя куда более полезным, чем могу быть в подобном положении сейчас. У меня было бы время стать профессором Школы изящных искусств, и там я мог бы оказывать определенное влияние. Но как бы то ни было, я не разделяю мнения иных дружественно и недружественно настроенных лиц, которые неоднократно давали понять, что мне лучше бы воздержаться (т. е. отказаться от избрания в академики – Е.М.). Но если бы я с досады все бросил, в этом было бы куда больше самомнения, чем подлинного самоуважения; впрочем, в прошлом у мет было предостаточно провалов, так как, приняв однажды решение, я не прекращал выставлять свою кандидатуру». Успех пришел, но дался слишком дорогой ценой. В письме к Ш. Сулье (январь 1857 г.) Делакруа сравнивал себя «с теми странствующими рыцарями», которые чтобы освободить какую-нибудь Дульцинею или добраться до чего-нибудь не менее важного, долгие годы блуждают в дебрях заколдованного леса среди самой фантастической растительности». И подводил неутешительный итог: «Ну вот, я там. Лет 28 назад мне это доставило бы удовольствие совершенно другого рода, и я мог бы надеяться, что буду обладать там некоторым влиянием. Но теперь неистовый, безрассудный пыл молодости изрядно поостыл от холода незаметно подкравшейся старости. Сейчас я думаю лишь о радости, которую приносит мне работа. Ее я предпочитаю мелкому тщеславию и ничтожным однодневным успехам…»

Ни на тщеславие, ни на радость от одержанной победы просто не былое сил. «Он выиграл партию, – комментирует А. Жубен «Письма» Делакруа (Франция, 1935 г.), – но так, как выигрывает процесс истец, пройдя по всем ступенькам судопроизводства, в его успехе был сильный привкус горечи. Академия, в свою очередь, затаила на него злобу, словно ее взяли штурмом. В сущности, между ними так никогда и не установилось доброго согласия. В Академии Делакруа чувствовал себя буквально как в карантине»;

• «Эдвард Мунк (1863–1944) – норвежский художник, график, один из предшественников экспрессионизма в европейском искусстве. – Е.М.) по-прежнему переносил на холст собственные страдания – предмет, который он лучше всего знал… Ассоциация берлинских художников предложила ему устроить персональную выставку. Когда в ноябре 1892 года выставка открылась, на его работы последовала по обыкновению негативная реакция. Ассоциация созвала чрезвычайное собрание, которое проголосовало за закрытие выставки, но молодое поколение выразило протест и, хлопнув дверью, образовало Берлинский Сецессион. Мунк говорил, что это было самое прекрасное событие в его жизни». Он остался в Германии, обласканный новыми друзьями» (из книги Э. Ланди «Тайная жизнь великих художников», США. 2008 г.);

• «С конца 1920-х годов и вплоть до смерти Павел Филонов (1883–1941) и его соратники, сохранившие верность методам аналитического искусства, подвергались травле. Единственная прижизненная персональная выставка Филонова была устроена в залах Русского музея, но открытие ее было запрещено (1930 г.)…» (из CD «Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия», 1998 г.).