Текст книги "Череп Саймона"

12

Услышав предсказания Толстяка, Историк в очередной раз встал со стула. Смотритель, не обращая внимание, продолжал читать дальше. Историк в нервном порыве стал мерить келью шагами. Не решаясь прервать. Однако затем все же сказал:

– Но этого не может быть! Когда вы написали эти строки?

– Пять лет назад. – Смотритель был невозмутим и по странному сдержан. Словно превратился в сфинкса.

– Я не предупреждал вас о своем визите! Мы встретились, познакомились здесь, несколько часов назад. Этого не может быть!

– Как видите может. Вы ждете ответов Саймона, а в предсказания поверить не решаетесь? – саркастично со злобой спросил Смотритель.

– Да, черт возьми! Всему же есть пределы! Даже метафизическому, сверхъестественному.

– Значит вы считаете меня сумасшедшим?

– Да нет же, господин Смотритель. Просто, то, о чем было предсказание Толстяка это просто немыслимо!

– Почему же? А… понимаю, что вас по-настоящему смущает… – Смотритель разочаровано усмехнулся.

– Извольте поделиться.

– Вас смущает в предсказании то, что вы должны сделать! Это и есть та маленькая крохотная услуга, о которой я говорил вам ранее…

– Вот теперь я уже не сомневаюсь в вашем безумии! Отделить вашу голову от вашего тела вот этим мечом! Убить вас, человека которого я знаю несколько часов, пусть даже вы и доверили мне самую сокровенную свою тайну! Но это немыслимо!

Смотритель расхохотался.

– А что, по-вашему, позвольте спросить является нашей жизнью? Что нам показывает История? А? Господин Историк? Кому как не вам должно быть известно это лучше всего? Безумие! Вот что наша история. – Смотритель встал из-за стола и его мрачное лицо, наполовину освещенное светом лампы, было наполнено ненавистью. – Оглянитесь вокруг. Разве вы не видите, сколько людей умирают от голода? После второй мировой войны не было ни одного дня, когда на нашей планете, не было бы войн! Страдают невинные, страдают и погибают дети! Вера в Господа забыта и искажена. Оправдываясь благими идеалами, мы фанатично движемся через преступления к победам. Даже я сам не в состоянии выносить себя самого. Ради своей страсти пошел на преступление, и что страшнее всего, совершил непростительный грех. Но самоубийства я совершать не собираюсь, поверьте мне. Все говорят о свободе. И свободы много. Передвижений конечно! Но в наше время мы менее свободны, чем были во времена Саймона. Нас окутали мнимыми желаниями, которые навязаны нам сверх нашей воли. И если вы не собираетесь исполнять предсказания Толстяка, то так тому и быть и ответов головы вам не узнать…, и я вам свое желание навязывать также не намерен.

Историк престал ходить и сел напротив стоящего Смотрителя. Затем налил себе воды и выпил.

– Знаете что! – обратился Историк к Смотрителю. – В вашей истории я нахожу весьма состоятельные несостыковки. Во-первых – вы напивались, и при этом так досконально запомнили каждое слово Толстяка. Во-вторых – кем в итоге оказались эти четверо юношей? И неужели Толстяк на самом деле принес себя в жертву, и ему отрубили голову?

Смотритель загадочно улыбнулся.

– Я не дочитал по вашей милости.

– Прошу вас, продолжайте. Интересно. – В последнее Историк вложил весь свой накопившийся скепсис.

13

Все произошло в точности так как и предвидел этот странный Толстяк. За исключением единственного момента. Пока он все это рассказывал мне, я выпивал кружку за кружкой, а затем, не помня ни себя, ни последних часов, ни даже текущего века, очнулся на окраине города, на берегу Ривер Стор. В состоянии оглушительного похмелья.

Голова Саймона, единственно важное что оставалось в моей пустой бессмысленной жизни находилась на небольшом отполированном водой камне и смотрела на меня. Рядом с камнем в землю был воткнут тот самый средневековый меч со следами крови на клинке.

Я невольно улыбнулся. Значит Толстяк принес себя в жертву. С облегчением подумал я, и возрадовался. Поскольку в скором времени мне самому предстоит принести себя в жертву. Вот единственное во что я теперь верил.

Тогда-то голос и раздался! И Саймон заговорил!

14

Историк привстал, не выдержав напряжения. Однако Смотритель захлопнул тетрадь, поскольку записи кончились. И встал из-за стола.

– Я спрашиваю у вас последний раз. Исполните ли вы то, что должны исполнить, согласно предписанию?

– Не томите меня господин Смотритель! – Историк сложил руки и упал перед столом на колени.

– Ответьте мне!

– Я не верю вам!

– Пойдемте!

Смотритель аккуратно сложил две головы в сумку, взял обессилевшего Историка за руку, и они вышли из кельи. Собор был закрыт и внутри, через цветные витражи проникал лунный свет. Их фигуры, отбрасывая огромные тени, сменяли друг друга, когда они двигались по нефу, по направлению к кафедре. Дойдя до кафедры, Смотритель направился в сторону небольшой двери. Не выпуская руки Историка, открыл ключом дверь, и они вступили на лестницу, уходящую в подвал. Над лестницей горели дрожащие свечи. Смотритель обернулся и сказал:

– Там хранилище. Саймон только там предпочитает говорить.

Они спустились в подвальное хранилище собора. Внутри было чисто и светло. Посередине достаточно большой, но низкой комнаты к потолку был подвешен прозрачный целлофан в форме ровного куба. Они зашли внутрь, и Историк увидел небольшое искусно сделанное кресло с выемкой для головы и под ним небольшой таз. Смотритель виновато улыбнулся и сказал:

– В таких делах, люди, привыкшие к порядку, а я причисляю себя к их числу, посчитали бы негожим забрызгивать интерьер и предметы. Поэтому я приготовился заранее.

Действительно, то, как подошел к этому делу Смотритель вызывало как минимум уважение. Все было сделано аккуратно и можно даже сказать профессионально. Напротив кресла, там, где должна была упасть голова стоял небольшой мраморный пьедестал, на который Смотритель почтительно разместил голову Саймона.

– Я приготовил вам мантию. Чтоб вы также ненароком не испачкались. – Смотритель достал красивую бархатную мантию и нежно накинул на Историка. – Сейчас мой помощник принесет меч и можно будет начинать.

15

Это был Толстяк в своих готических татуировках. Он торжественно внес длинный меч. И радушно поздоровался с Историком.

– Значит его рассказ полный вымысел? И ты не принес себя в жертву?

– Принес. Однако, как мне сказали, там наверху, я проявил своеобразное своеволие, а там такие дела не приветствуются. Меня воскресили, вот, – и он показал обескураженному Историку свою толстую шею, покрытую неровным шрамом, – вернули обратно. Как смогли.

– Значит это все правда?

– Абсолютная! Посмотрите, как он прекрасен! Если честно, я ему завидую. – Толстяк с умилением смотрел на Смотрителя.

Смотритель по-деловому, и немного суетливо примерялся к креслу, прикладывая как можно удобнее свою голову.

– Неужели Саймон заговорит?

– Как миленький. – улыбаясь ответил Толстяк. – Саймон тут каждую ночь болтает без умолку. Как попугай. Одни и те же слова. Однако есть определенное условие, меч не совсем удобный, тяжелый, но очень острый. Вам чтобы услышать Саймона необходимо как можно аккуратнее и метко рубить. Я сделаю на затылке отметку маркером, чтоб вам не ошибиться.

– Почему-то тебе я, конечно, верю. – сказал Историк Толстяку. И подойдя к ворочающемуся Смотрителю, неловко занес над ним меч.

Монолог головы Саймона от лица его тела

Удар. Поскольку мой образ жизни несколько инертен и подобен бездвиженности, и посему не подразумевает никакой агрессии, да и сил у меня в последнее время на нее в общем то не хватает, потому то, в тесном доме моем все мухи и чувствуют себя вольготно. Ну а большинство из них, как правило держатся вместе, однородной роящейся массой, вроде и объединенные стадной, эволюционной целью, однако же, приглядевшись внимательнее, через увеличительное стекло, станет заметно даже незрячему, что целью разбивающейся, наподобие водопада, на мелкие капли, которые в свою очередь, разбиваются на еще более мелкие.

Удар. И вот, наблюдая последние годы за ними как за самим собой, с горечью пришел я к шокирующему выводу, что каждая из моих мух, все же думает лишь о себе самой, существуя в замкнутом круге полнейшего одиночества, среди окружающих множеств точно таких же одиночеств. Однако, как бы это ни шокировало, все же это не повод зевать от скуки!

Удар. Ох, сколько интересных историй смог бы я вам порассказать о каждом таком случае из моих наблюдений, будь вам хоть капельку интересно. Историй правдивых и сказочных, наполненных драматическими судьбоносными баталиями и в то же время, историй рутинных, будничных, повторяющихся изо дня в день, из года в год, из поколения в поколение.

Удар. Да вы бы и сами пришли в изумление, завидя повадки этой жуткой стаи. И возможно, даже, раскрыли бы шире свои – затуманенные жизнью глаза, и совсем по-другому взглянули на многие привычные вещи. Но это уж простите, выходит за рамки моего благожелательного обращения, поскольку боязнь быть неправильно понятым и принятым, а также опасение что мои наблюдения не будут должным образом разделены «единомышленниками» подразумевают под собой ожидание позорного и презренного ко мне обращения. А в этом, согласитесь, мало приятного. Потому то и замкнут я в своего рода ящик, в который никому собственно ходу то и нет.

Удар. Вот гости ко мне и не дохаживают, загодя догадываясь, что я не горазд бросаться навстречу их праздным визитам, да и вообще никакие визиты меня уже не радуют, ведь как пить дать – отвлекут от обездвиженности и бесконечного пристального наблюдения за моими крохотными родными питомцами, незаметно для меня самого – отдавшегося во власть этой многочисленной мелюзге.

Удар. Но не будем горевать, соскребем крохи оптимизма с праздничного стола и закинем в рот, точно уголь в топку. Ведь у моих мух есть крылья. И хоть они изрядно набрали себе веса, отъев будто свиньи щеки и бока, но все же, их возможность летать, которой они, сказать по правде, пользуются крайне редко, не может не обнадеживать.

Удар. А еще мои мухи, живущие вокруг меня, верят в меня, точнее верят в то, что я существую, в странном, неизвестном, тяжело описуемом для них обличии, но ограниченные своими крохотными размерами, летая надо мной, а чаще ползая по мне, они не могут охватить всего меня целиком, восторгаясь и отторгаясь от меня еще больше.

16

P.S.

Таким образом каждый получил, то, к чему так стремился. Довольная голова Смотрителя упала в таз лишь с седьмого раза, ну а Историк под покровом ночи тенью выскользнул из собора с сумкой Смотрителя, в которой лежала голова Саймона.

И только Толстяк оказался не удел. Ибо лишь ангелы несут в нашей жизни наибольшую ответственность и самое тяжкое бремя – пребывая на земле, они вынуждены исправлять наши странные и безумные поступки.