Текст книги "Индия и греческий мир"

Приложение 2

Повесть о потопе в литературе Индии существует в разных видах, но всегда является эпизодом в каком-нибудь более или менее обширном сочинении или сборнике, за исключением одной коротенькой Пураны, всецело посвященной этому одному инциденту, так и называемой Матсия-Пураной», т. е. «Рыбной». В очень сокращенном виде потоп рассказан еще в другой из малых Пуран, Агни-Пуране; но самые длинные и обстоятельные рассказы содержатся в Бхагавата-Пуране, одной из самых пространных, посвященной прославленно бога Вишну, да в самом Махабхарате, где история потопа встречается в числе разных легенд, рассказываемых тем или другим ученым брахманом для увеселения или поучения того или другого царственного героя. Эти рассказы уже гораздо более чем полвека известны санскритистам; но наши ученые, находя их запрятанными в массе такой поздней, почти современной литературы, имеющей очень мало общего с классическим брахманизмом, естественно приписали их семитским влияниям и международным сношениям, считая их прямыми заимствованиями из Библии. Каково же было общее удивление, когда, в Шатапата-Брахмане («Стоглавой Брахмане»), одной из самых чтимых и старинных, напали на неизвестный дотоле рассказ о потопе, в виде древней легенды, объясняющей происхождение рода человеческого. Присутствие легенды в этом сборнике указывало на ее почти что современное самим Ведам происхождение, и разные подробности из позднейших рассказов, пополняющие друг друга, при новом освещении, получили свое настоящее значение.

Макс Мюллер первый издал перевод тогда еще только что найденного рассказа. Приводим здесь более поздний и самый авторитетный перевод, изданный под редакцией и с одобрения того же ветерана науки:

«1. – Утром принесли Ману воды умыться, так точно, как и теперь носят воду, руки умывать. Когда он стал умываться, в руки ему попала рыбка.

2. – Она повела с ним такую речь: – “Вырасти меня. Я тебя спасу”. – “От чего спасешь?” – “Великое потопление унесет все эти твари; от него-то я спасу тебя”. – “Как мне тебя растить?”

3. – Рыбка сказала: “Пока мы малы, на нас большое бывает истребление: рыба рыбу пожирает. Ты держи меня сперва в банке. Когда я из нее вырасту, ты выроешь яму, и там будешь меня держать. Когда я и из ямы вырасту, ты снесешь меня в море, потому что тогда мне уже не будет грозить опасность”.

4. – Рыбка скоро стала большой рыбой. Тогда она сказала: “В таком-то году будет то великое потопление. Тогда ты слушайся меня и выстрой корабль, и когда потоп поднимется высоко, ты войди в корабль, и я спасу тебя от него”.

5. – Вырастив рыбу таким образом, Ману снес ее в море. И в том самом году, о котором возвестила ему рыба, он послушался ее совета и построил корабль; и когда вода высоко поднялась, он вошел в корабль. Рыба тогда подплыла к нему, и он к ее рогу привязал канат от корабля и этим способом быстро поднялся на высокие северные горы (Гималай).

6. – Тогда рыба сказала: “Я спасла тебя. Прикрепи корабль к дереву, но не допусти воду отрезать тебя, пока ты будешь на горе. По мере того как вода станет убывать, ты можешь спускаться постепенно”. Так Ману и сделал, и потому этот склон северной горы назван “Спуск Ману”. Потопом тогда смыло все твари, и Ману остался там один.

7. – Желая иметь потомство, он погрузился в молитву и подвижничество…»

Ману принес в жертву большое количество кислого молока и топленого масла (гхи), и, по прошествии года, его накопившиеся молитвы и жертвоприношения воплотились и предстали перед ним в образе прекрасной женщины, божественной Иды. Она стала его женою, и от них пошел новый род людской, – «сей род Ману», как apийскиe индусы сами себя называют.

Это самое древнее и простое изложение представляет лишь общее очертание хорошо знакомого рассказа, и само по себе не дает повода к слишком определенным выводам. Не сказано даже, кто была рыба, и можно только догадываться, что она была существом божественным или небесным посланцем. По времени следует Махабхарата. Там изложение гораздо полнее и представляет некоторые интересные подробности. Во-первых, не оставляется никакого сомнения насчет личности героя, который назван по имени и отчеству и является тем самым братом Ямы, известным уже по другим источникам. Вот этот рассказ, весь без пропусков.

«Был некогда великий Риши, Ману, сын Вивасвата (который в течение многих лет, предавался строжайшему подвижничеству).

Однажды к нему приплыла рыбка, на берегу реки Чирини, и говорила ему так: “Господин, я – малая рыба; я опасаюсь больших, и ты должен меня от них спасти. Ибо сильные рыбы пожирают слабых, так водится у нас с незапамятных времен, ради нашего пропитания. Избавь меня от страха того, и я тебе воздам за доброе дело”.

Услыхав такую речь, Ману, сжалившись, взял рыбку в свою руку и посадил ее в банку, светлую, что лунный луч. Тут рыбка, при превосходном уходе, подросла, ибо Ману ходил за нею как за собственным детищем. После долгого времени она выросла очень большая и уже не умещалась в банке. Тогда, увидав Ману, она опять заговорила: “Чтобы мне жилось хорошо, перемести меня во что-нибудь другое”.

Тогда Ману вынул рыбу из банки, принес ее к большому пруду и пустил туда. Там она продолжала расти еще очень много лет. Хотя пруд был длиною в две иоджаны и шириной в одну, лотосоглазая рыба уже не находила в нем места, где бы двигаться, и опять сказала Ману: “Неси меня к Ганге, возлюбленной супруге морского царя; у нее я буду жить”.

Ману послушно взял рыбу и пустил ее в реку Гангу. И там она росла некоторое время, но опять сказала Ману: “По великому моему росту я не могу двигаться в Ганге. Будь милостив, и скорее неси меня в море”. Ману взял ее из Ганги и пустил в море.

Попавши в море, рыба сказала Ману: “Великий владыка! Ты всячески меня охранял: слушай же теперь от меня, что надлежит тебе делать, когда настанет к тому время. Скоро все, что существует на земле, движимое и недвижимое, обратится в ничто. Пришло время для очищены миров. Потому я научу тебя тому, что послужить тебе на благо.

Настал срок, страшный для вселенной, движимой и недвижимой. Сооруди себе корабль, крепкий, с привязанным к нему канатом. Садись в него вместе с семью Риши и упрячь в него, тщательно подобранными и в сохранности, все семена, которые в старину описали брахманы. Севши на корабль, ищи меня глазами. По рогу моему ты легко меня узнаешь: я к тебе приду. Так ты и сделай все. Теперь приветствую тебя и ухожу. Этих вод глубоких не переплыть тебе без моей помощи. В моем слове не сомневайся”. – Ману ответил: “Все сделаю, как ты сказала”.

Распростившись друг с другом, они пошли каждый своей дорогой. Затем Ману, как ему было велено, забрав с собою семена, поплыл по волнообильной пучине на прекрасном корабле. Тогда он вспомнил о рыбе, и та, зная его желание, спешно приплыла, выдаваясь из воды своим рогом. Завидя рогатое чудовище, высокое, что гора, Мане прикрепил канат к рогу, и рыба поволокла корабль с великой быстротой через соленое море, которое словно плясало своими волнами и гремело своими водами. Корабль, кидаемый бурями, метался, как шатается пьяная женщина. Не видать было ни земли, ни концов миpa; ничего, кроме воздуха, воды да неба.

В таком-то взбудораженном мире, носились Ману, семь Риши да рыба. И так много-много лет, рыба неустанно влекла корабль по водам, и наконец приволокла его на высокий хребет Химавата. Тогда, ласково улыбаясь, она сказала семи Риши: “Привяжите корабль безотлагательно к этому хребту”. Они это исполнили. И этот высокий хребет Химавата доселе известен под названием Наубандхана (“Привязь корабля”).

Дружелюбная рыба тогда объявила им: “Я – Праджапати (“Владыка всех тварей”) Брахма, выше коего нет никого и ничего на свете. В образе рыбы я избавил вас от сей великой опасности. Ману создаст вновь всякую живую тварь – богов, асуров, людей, со всеми мирами и всеми вещами, движимыми и недвижимыми. Моею милостью и своим строгим подвижничеством он достигнет полного разумения своего творческого дела и не растеряется”.

Сказал и мигом исчез. Ману, желая вызвать к жизни всякую тварь, совершил строжайшие подвиги и принялся видимо создавать все живущее…»

Не распространяясь об обстоятельности и необыкновенной литературности этого изложения, заметим, что в нем прибавлены три важные черты, значительно усиливающие его связь с халдейским и библейским рассказами: 1) Потоп посылается потому, что пришло время для очищения миpa, – или наказания, так как это выходит на одно; 2) Ману спасается не один; ему разрешается взять с собою несколько человек (не друзей или родных, а семерых святых мудрецов), и «семена»; 3) Таинственная рыба открывается Ману и его спутникам и оказывается Верховным Божеством, самим Брахмой, – говорит с ними и приказывает Ману вновь населить мир; только, с велеречивостью, одолевшей индийских арийцев со времен сравнительно простых Вед, приказание это не ограничивается землею и родом человеческим; Ману должен создать еще и богов, асуров, и все миры.

Избыток воображения сказывается в еще большей мере в Пуране «Матсия» («Рыбной»), в которой нужно прежде всего заметить то, что спасителем от потопа является не Брахма, а Вишну, что свидетельствует о происшедшем уже расколе в брахманизме и распадении его на несколько сект. Одна из них возвела не особенно важного солнечного бога в верховные охранители и спасители всего мироздания.

В «Матсия-Пуране» Ману является «героическим царем», долготерпеливым сыном Солнца, достигшим такой высокой степени святости, что он отказался от венца в пользу своего сына (не поименованного), чтобы всецело посвятить себя подвижничеству, которому он предавался с неослабным рвением «целый миллион лет», «в некоем крае в Малае» (Малабар). Однажды, когда Ману приносил жертву душам предков (Питри) в своем ските, в руки его вместе с водой попала маленькая рыбка. Следует известное уже перемещение рыбы из банки в большой кувшин, в колодезь, в озеро, в Ганг, наконец, в океан.

«Когда рыба наполнила собою весь океан, Ману в страхе воскликнул: “Ты – какой-нибудь бог или сам Васудэва. Кто же другой будет таким? Преклоняюсь перед тобой, о Владыка Mиpa”. – На слова сии божественный Джанардана, в образе рыбы, ответил: “Верно ты говоришь и верно признал меня. В скором времена земля, со своими горами, рощами, лесами, будет потоплена водами. Корабль сей построен всем сонмом богов для спасения великого множества живых тварей. Посади в негo все живые твари, как те, что родятся из влаги и яиц, так и те, что родятся живыми, также растения, и спаси их от гибели. Когда корабль понесет бурями в конце настоящей юга, ты прикрепишь его к этому рогу моему. Тогда, после того, как свершится мировoe истребление, ты станешь Праджапати (в настоящем случае “создателем”) всего миpa, движимого и недвижимого”».

Под словами «все живые твари» разумеются, конечно, представители каждой породы, так как нельзя вообразить себе корабля такой величины, чтобы вместить всех существующих тварей; под растениями разумеются тоже образцы или, вернее, семена. Что же касается людей, Вишну дает в спутники Ману только одного святого Риши. На дальнейшие расспросы бог отвечает, что великому потоплению будет предшествовать мировой пожар, который последует за столетней засухой и голодом, так что земля станет подобна золе и самый эфир сделается жгучим, как полымя. Даже боги и планеты погибнут. Из первых уцелеет один Брахма, а из последних солнце и месяц. Веды тоже должны спастись в корабле. В одной важной черте рассказ Пураны разнится от халдейского подлинника, а именно: страшное разорение посылается не в виде наказания, а в конце одного юга, или мирового периода, перед наступлением другого; а по брахманскому верованию, конец каждого такого периода знаменуется уничтожением вселенной, а начало другого – ее обновлением. Рассказ кончается как-то резко:

«Когда настало время, возвещенное Васудэвой, потопление произошло тем самым порядком. Тогда бог явился в образе рогатой рыбы; змий Ананта пришел к Ману в виде каната… Он тогда прикрепил корабль к рогу рыбы змеиным канатом, стоя на корабле…»

Таким же отсутствием нравственного начала отличается и гораздо более драматически выработанный рассказ в Бхагавата-Пуране.

Там тоже, в конце одного из мировых периодов происходит катаклизм, в котором мир потопляется водами океана. Но еще большее 6едствиe настигает богов и людей: пропадают Веды. Их крадет и уносит «силач Хаягрива», демон из рода великанов Даитья, которые вечно воюют против богов и портят их благие творения, – и тут только Вишну принимает образ рыбы. Героем является не Ману, а «некий великий царственный Риши» по имени Сатьяврата, праведный царь дравидийский, преданный поклонник Вишну, строгий подвижник, который, как водится, в следующую новую эру, – юга, – вновь рождается сыном Вивасвата, Ману.

«Однажды, в то время как он в pекe Критамале (в земле дравидийской или Малабаре) приносил душам предков (Питри) возлияние водой, в его руки вместе с водой попала рыбка».

Следуют известная просьба рыбки, ее переселения, признание ее за перевоплощенного бога Вишну. На вопрос: почему он принял именно этот образ? – бог отвечает:

«На седьмой день от сего дня все три миpa погрузятся в пучину небытия. Когда вселенная исчезнет в этой пучине, к тебе придет большой корабль, посланный мною. Забрав с собой растения и разные семена, окруженный семью Риши и всеми существами, ты сядешь на тот корабль и без боязни понесешься по темной пучине. Когда бурным ветром станет трясти корабль, прикрепи его великим змием к моему рогу, ибо я буду близко».

Все происходит по предсказанию, и когда свершилась мировая гибель, Вишну убивает Хаягриву и отбирает у него похищенные Веды, между тем как «царь Сатьяврата, обладающий всяким знанием, священным и мирским, сделался, милостью Вишну, сыном Вивасвата, Ману новой эры (юга)».

Это воплощение (аватар) Вишну называется «Рыбным» (Maтсия), в отличие от других девяти, под которыми он в разные критические моменты спасает миръ. Одно воплощение еще предстоит в конце настоящей эры (юга). В Агни-Пуране рассказ совершенно тот же, только короче, так что нет повода повторять его.

Великий французский санскритист, Эжен Бюрнуф, издавший и переведший Бхагавата-Пурану, знал все эти версии, кроме самой древней, в Шатапата-Брахмане, еще не открытой в его время, и, даже без последней, был положительно уверен в том, что суть предания пришла из Вавилона. Единственная ошибка его та, что он ставит это заимствование в очень позднее историческое время, тогда как самый сюжет и многие подробности указывают на несравненно более ранние сношения, еще в доарийскиe века, между родственными народами дравидийской Индии и досемитского Вавилона. На тожество между божественным покровителем Ману и богом Эа, покровителем Хасисадры, слишком ясно и уж никак не случайно указывает рыбное воплощение, сразу напоминающее символический облик, так часто встречаемый на памятниках, наконец, самое имя Эа-Xан, – «Эа-Рыба» – (Оанн) полурыбообразного божества, насадителя цивилизаций в Халдее. Нельзя также оставить без внимания такие совпадения, как сходство между индийским праведником Ману и праведными патриархами Хасисадрой и Ноем, и еще более то обстоятельство, что индийский праведник Пуран называется царем дравидийским, и он показан молящимся в приморской земле Малабаре; это – прямое указание, каким путем важнейшая легенда древней эрехской поэмы прибыла в Индию задолго до того, как там стали известны, хотя бы только по имени, будущие apийскиe завоеватели.

Едва ли требуется еще указать на тождество во всех рассказах последнего события – остановки корабля на высокой горе (Низир, Арарат, Химават), со следующей за тем беседой патpиapxa со спасшим его божеством, жертвоприношениями, приказанием вновь населить землю. Но будет небезынтересно здесь напомнить о милой сказке, знакомой нам с детства; вряд ли кому придет в голову привести эту сказку в связь с почтенным древним преданием, хотя она, безо всякого сомнения, есть крошечный осколочек от той же величественной глыбы: мы разумеем cеверогерманскую сказку «О рыбаке и рыбке», так прелестно рассказанную великим Гриммом, прямо из народных уст, и так изящно пересказанную в поэтической форме нашим родным Пушкиным. Начало, во всяком случай, то же, что в индийской легенде. К рыбаку в невод попадает малая рыбка, просит пощадить ее и отпустить на волю и обещает воздать благодетелю. Рыбак отпускает. Продолжение, конечно, совсем другое. Это – история того, как у человека разыгрываются дурные страсти: жадность и властолюбие от потворства доходят до чудовищных размеров и наконец наказываются. Но божественность рыбы выступает во всем рассказе ярко и живо, а под конец – даже с грозным величием. Сколько наших любимых сказок, скромных усладительниц хаты и детской (если проследить их), дошло до нас такими же дальними, окольными, давно затоптанными тропами!

(Текст приводится по изданию: Рагозина З.А. История Индии времен Риг-Веды. СПб., издание А.Ф. Маркса, 1905).

Приложение 3

Перевод В.Н. Карпова

– Итак, кроме благ, которые дает справедливость, рассматриваемая сама в себе, продолжал я, вот какие награды, воздаяния и дары человек справедливый получает от богов и людей еще при жизни. – Конечно, сказал он, – прекрасные и прочные. – Но эти, примолвил я, ни по качеству, ни по количеству, ничего не значат в сравнении с теми воздаяниями, которые как справедливых, так и несправедливых ожидают по смерти. Надобно слышать о них, чтобы тот и другой совершенно понял, что̀ полезного должен он получить от нашей беседы.

– Говори, сделай милость, сказал он, и верь, что немного предметов, о которых я слушаю с таким удовольствием. – Впрочем, приведу рассказ-то ведь не Алкиноя, примолвил я, а мужественного человека. Жил Ир, сын Армения, родом из Памфилии. Он был убит на войне. Когда чрез десять дней стали собирать тела убитых, которые уже испортились, тело Ира найдено неповредившимся и принесено домой для погребения. Но здесь, пролежав на костре двенадцать дней, Ир ожил и, оживши, рассказывал, что там видел. Как скоро душа его вышла из тела, говорил он, тотчас пошла со многими другими, и прибыли они в какое-то дивное место, где земля имеет две, взаимно соединенные расселины, а против них – вверху, две расселины неба. Между ними сидели судьи, которые, окончив суд, справедливым приказывали идти направо – вверх, чрез небо, и судимым напечатлевали знаки на челе, а несправедливых посылали налево – вниз, тоже с знаками назади, которые показывали все, что они делали. Потом, подошедши к Иру, они сказали: этого надобно послать вестником к живущим там людям, и приказали ему выслушать в том месте и осмотреть все. Итак, вот он видит души, отшедшие в обе расселины неба и земли, когда окончен был над ними суд; между тем с другой стороны восходили из земли другие, до крайности грязные и запыленные, а со стороны противоположной, с неба, нисходили чистые. И все прибывшие, казалось, совершили очень дальний путь и, весело вышедши на луг, образовали как бы праздничное собрание: знакомые приветствовали друг дружку; небесные расспрашивали пришедших из земли – о том, что там, а земные – пришедших с неба – о том, что у них. Со слезами и стонами рассказывали они одна другой свои воспоминания, сколько сами испытали и какие видели страдания в своем путешествии под землею, а это путешествие продолжалось тысячу лет; те же, что с неба, описывали свои наслаждения и, по красоте, чрезвычайные зрелища. Но о многом, Главкон, рассказывать долго; главное в его рассказе было следующее: Сколько бы неправд ни сделал кто и кому бы ни сделал, – за все и за всех воздавалось ему пропорционально – в десять раз, и это по столетиям – ибо таким именно временем определялась человеческая жизнь, – чтобы наказание за неправду было действительно десятикратное. Поэтому, кто был виновником многих смертей, предателем городов или войск, поработителем их и причастником других злодеяний, тот за все это порознь переносил десятикратные страдания: и опять – кто расточал благодеяния, был справедлив и благочестив; тот в такой же пропорции получал награду. Что̀ говорил он о тех, которые умирали, только что родившись, и жили недолго, о том не стоит упоминать. Но говоря о благочестии и нечестии в отношении к богам и родителям, и о сознательном человекоубийстве, он приводил себе на память еще бо́льшие воздаяния. При мне, говорит, один спрашивал у другого: где теперь великий Аридей? А этот Аридей был тиран одного памфилийского города, живший за тысячу лет до того времени, убивший, как рассказывают, своего отца-старика и старшего брата, и совершивший много других нечестивых дел. Тот, которого спросили об Аридее, отвечал, говорит, так: он не пришел, да полагают, что и не может прийти сюда. Ведь вот какое страшное видели мы зрелище: когда, вытерпевши уже прочие свои страдания, мы находились близ устья расселины и готовы были выйти, – вдруг видим его и других весьма многих, почти таких же тиранов; были с ними и некоторые частные люди – совершители великих грехов. Когда они думали уже взойти, – устье не принимало их и, лишь только который-нибудь из этих неисцелимых, или не довольно еще наказанных злодеев хотел выступить, издавало рев. Тут-то, почтеннейшие, говорил он, являлись существа дикие, на вид огненные, и повинуясь реву устья, брали их поодиночке и уводили, а Аридея и других, связав по ногам, рукам и голове, бросили наземь и, содравши с них кожу, волокли их у окраины дороги по колючему кустарнику, причем прохожим давали знать, за что терпят они такие мучения, прибавляя, что волокут их, с намерением бросить в тартар, где, говорит, выше других многих и различных внушенных им страхов, будет страх, как бы каждому, когда он станет восходить, не пробудить того рева, чтобы всякий, при молчании устья, восходил с удовольствием. Таковы-то там суды и казни! Соответственны им также и награды. Проведшие на лугу семь дней на восьмой должны были подняться оттуда, идти, и в четыре дня прибыть на то место, с высоты которого увидят они простирающийся чрез все небо и землю прямой свет, в виде столпа, подобный особенно Ирисе, только блистательнее и чище ее. К тому свету достигают они в один день пути и там, среди света, видят висящие концы небесных связей; потому что этот свет есть союз неба, связующий всю его окружность, подобно обвязке, скрепляющей корабли. На тех концах висит веретено необходимости, дающее вращательное движение всем окружностям. Стрелка и крючок веретена сделаны из стали, а пятка составлена из этого и других родов. Природа веретенной пятки – такова: по виду она не отличается от здешней; но судя по описанию Ира, надобно полагать в ней нечто похожее на то, что в одну большую, пустую и выдолбленную пятку веретена, во всю ее величину, вложена другая такая же, относительно к ней меньшая, подобно тому как вкладываются один в другой сосуды. Потом во второй помещена таким же образом третья, в третьей – четвертая, и наконец еще четыре; так что всех веретенных пяток восемь, и все они, вложенные одна в другую, сверху являются в виде сфер, а сзади имеют нераздельный вид одной веретенной пятки, обхватывающей стрелку, которая проходит насквозь в центре чрез восьмую из них. Первая и внешняя пятка образует на поверхности сферу самую большую, шестая – вторую ее часть, четвертая – третью, восьмая – четвертую, седьмая – пятую, пятая – шестую, третья – седьмую, вторая – восьмую. Притом сфера пятки наибольшей отличается разноцветностью, сфера седьмой – блистательностью, сфера восьмой сияет цветом от седьмой, сферы второй и пятой, похожие одна на другую, золотистее первых, третья цвета самого белого, четвертая несколько красного, а вторая по белизне выше шестой. Пущенное веретено совершает движение по тому же направлению всецело: но в целом его составе, при круговращении, внутренние семь сфер тихо движутся в противную сторону, и из этих самых скорее идет восьмая, а следующая за тем, вместе с взаимными, то есть седьмая, шестая и пятая, – медленнее; третья же, по движению, как им кажется, вращается назад равномерно с четвертою, четвертая – с третьею, пятая – со второю. Веретено вертится между коленами Ананки. На каждом круге его сверху сидит сирена и, вращаясь вместе с кругом, издает один голос, один тон. Из восьми же тонов составляется одна гармония. Между тем вокруг, в равном расстоянии, сидят, каждая на престоле, другие три дочери Необходимости – парки, в белых платьях, с венками на головах, – Лахеса, Клото и Атропа, и под гармонию сирен воспевают – Лахеса прошедшее, Клото настоящее, Атропа будущее. Клото, в известные промежутки времени дотрагиваясь правою рукою до веретена, чтобы принять участие в его вертении, сообщает ему движение внешнее; Атропа, то же делая рукою левою, способствует движению его внутреннему; а Лахеса в пользу того и другого движения действует преемственно обеими руками. Итак, те души, пришедши сюда, тотчас должны были подойти к Лахесе. Здесь какой-то прорицатель сперва поставил их в порядок, потом, взяв с колен Лахесы жребии и образцы жизней, восшел на высокие подмостки и начал говорить: Слово девы Лахесы, дочери Необходимости. Души привременные! Вы вступаете в новый период смертного, смерть носящего рода. Не гений будет избирать вас, а вы изберете гения. Первый, кто получит жребий, первый избери жизнь, и к ней будет он привязан необходимостью. Добродетель не знает владычества: каждый будет иметь ее больше или меньше, смотря по тому, чтит ли ее, или уничижает. Вина на избирающем; Бог не виновен. Сказав это, он бросил на всех жребии, и каждая душа, кроме Ировой, взяла тот, который упал подле нее; Иру не было это позволено. Когда же жребии были подняты, тотчас открылось, кто что получил. После того опять положил он пред ними наземь образцы жизней, которых было гораздо больше, сравнительно с числом присутствовавших душ, и они были многоразличны: потому что тут предлагались жизни не только всех людей, но и всех животных; тут находились даже тирании – иные пожизненные, другие – на средине поприща прерываемые, и оканчивающиеся то бедностью, то изгнанием, то нищетою; тут были и жизни людей знаменитых, из которых одни должны прославиться видом, красотою, силою и подвигами, а другие – происхождением и добродетелями предков; тут же – и жизни людей незнатных, равно как и женщин. Но тут не был принимаем в расчет ранг души; потому что, избрав иную жизнь, она необходимо должна измениться. В других отношениях души были перемешаны – богатые с бедными, больные со здоровыми, а некоторые занимали средину между этими состояниями.

Так вот здесь-то, как видно, все испытание человека, любезный Главкон; и потому надобно особенно стараться о том, чтобы каждый из нас, не заботясь о других науках, был исследователем и учеником этой науки, лишь бы только осведомиться и открыть, кто в состоянии доставить нам способность и знание, как, чрез различение в жизни доброго и дурного, всегда и везде избирать жизнь из возможных наилучшую, рассчитывая все, как теперь сказано, и рассчитываемое применяя к добродетельной жизни, какова она бывает; как узнать, что такое красота, сопровождаемая богатством или бедностью, в каком состоянии душа делает зло и добро, что такое благородство и неблагородство, частная и правительственная деятельность, сила и слабость, образование и необразованность, и все подобное, по природе, имеющее отношение к душе и приобретаемое; как узнать, что такое происходит от взаимного сочетания сих свойств, чтобы из всего этого можно было рационально избрать относящееся к природе души – худшую и лучшую жизнь, худшую так называемую, которая поведет душу так, что она станет несправедливее, а лучшую ту, которая сделает ее справедливее, все же прочее оставить. Ведь мы видели, что это избрание есть важнейшее дело и для живущего, и для умершего. Надобно идти в преисподнюю, сообщив в себе этому мнению твердость адамантовую, чтобы и там не ослепиться ни богатством, ни другим подобным злом, и, позволив себе тиранию или иные такие же дела, не совершить множества невыносимых преступлений и не пострадать еще больше самому, но уметь всегда избирать жизнь среднюю между этими крайностями, избегая излишества на той и другой стороне, – и в этой жизни, по возможности, и во всей последующей. Таким-то образом человек делается счастливейшим!

Наконец, возвратившийся в то время оттуда вестник объявил и следующие слова прорицателя: кто приступит к выбору и после других, лишь бы он сделал выбор благоразумно и жил строго; тому, все равно, предлежит жизнь приятнейшая, а не худая. И начинающий избрание пусть не будет беспечен, и заключающий его пусть не теряет бодрости. Как скоро сказал он это, первый, кому выпал жребий, тотчас вышел и сказал, что он избирает величайшую тиранию. Безумие и ненасытность не позволили ему при выборе рассмотреть все достаточно; от него утаилась связанная с этим избранием судьба, что он пожрет собственных детей и совершит другие беззакония. Поэтому, размысливши на досуге, начал он убиваться и горевать от своего избрания и не хотел довольствоваться предсказанием прорицателя, ибо не себя обвинял в этих злодеяниях, а случай, гениев, и скорее все, чем себя. Между тем он был из пришедших с неба, и первую жизнь провел под благоустроенным правлением, только упражнялся в добродетели по одной привычке, без философии. Потому-то и говорили, что из числа приходящих с неба немало таких, которые попадаются, так как не упражнялись в трудах: напротив, многие прибывающие из земли, так как и сами они трудились, и других видели трудящимися, делают выбор не с набегу. Оттого-то в отношении ко многим душам переиначение добрых и худых событий бывает также и ради случайностей их жребия. Ведь кто всякий раз, приходя в здешнюю жизнь, здраво философствовал бы, и жребий избрания выпал бы ему не в числе последних; тот, по тамошним определениям, должно быть, наслаждался бы счастьем не только здесь, но и путешествуя отсюда туда и обратно, совершал бы путь не земной и трудный, а гладкий и небесный. Стоило посмотреть, говорил он, на то зрелище, как всякая душа избирала себе жизнь. Это было зрелище жалкое, смешное и удивительное. Выбор совершался большею частью применительно к привычкам прежней жизни. Я видел, говорит, как душа, принадлежавшая когда-то Орфею, теперь избирала жизнь лебедя, по ненависти к женскому полу, поколику приняв смерть от женщин, не хотела, чтобы родила ее женщина; видел я и душу Тамира, избравшую жизнь соловья; видел и лебедя, обратившегося к выбору жизни человеческой; видел и других музыкальных животных, сделавших, вероятно, такое же избрание. Выпало там одной душе избрать жизнь льва. Это была душа Аякса, сына Теламонова, которая, помня о суде касательно Ахиллесова вооружения, не хотела сделаться человеком. Сюда относится и душа Агамемнона, которая тоже, за претерпенные страдания, была враждебна человеческому роду и изменила свою жизнь в орлиную. Получившая же жребий в средине душа Аталанта засмотревшись на великие почести, воздаваемые борцу, не могла обойтись, чтоб не пожелать и самой быть борцом. После этого видел я, говорит, душу Эпиаса, сына Панопеева, шедшую в природу женщины-художницы. Далеко между последними видел я также душу шута Терсита, облекшуюся в обезьяну. Но после всех, получивших жребий, случай представился выбирать жизнь душе Одиссея. Помня прежние беспокойства, она, без всякого честолюбия, в продолжение немалого времени искала себе жизни человека частного, беззаботного, и с трудом нашла ее, лежавшую где-то там и презираемую другими; увидев же ее, сказала, что она тоже бы сделала, если бы и первая вынула жребий, и охотно избрала ее. Таким же образом и из всех зверей души переселялись то в людей, то одни в других, и притом несправедливые изменялись в диких, а справедливые в кротких, и смешивались всяким смешением. Наконец, избрав себе жизни по жребию, все души в порядке предстали пред Лахесою. Она для каждой души, которого какая избрала себе гения, того же самого посылает и стражем ее жизни и исполнителем ее намерений. Гений свою душу ведет сперва к Клото, которая своею рукою и круговоротом вертящегося веретена утверждает избранную по жребию судьбу. Прикоснувшись к веретену, душа, под руководством своего гения, идет к прялке Атропы, которая то, что порвалось, делает не возвратным. Наконец отсюда уже, не оглядываясь назад, отправляется она к престолу Необходимости и переходит чрез него. Когда же перешли и другие, – все они предпринимают путь в долину Леты, палимые жаром и сильным зноем, потому что там нет ни дерев, ни другой земной растительности. По наступлении вечера они остановились на ночь у реки Амелиса, которой вода не удерживается ни в каком сосуде. Поэтому мерою той воды, по необходимости, становится самое питье, и кто не соблюдает благоразумия, тот пьет ее свыше меры; всегда же пьющие эту воду все забывают. Когда, напившись, они заснули, – среди полуночи загремел гром, произошло землетрясение, и они вдруг рассыпались, которая куда – по местам своего рождения, как падающие звезды. Но мне, сказал он, не было позволено пить воду. Каким образом и где вошел я в тело, не знаю; но рано поутру открыв глаза, я вдруг увидел, что лежу уже на костре.