Текст книги "Индия и греческий мир"

Вот какой рассказ сохранен и не погиб для нас, Главкон. Он и нас сохранит, если мы поверим ему и осторожно перейдем чрез реку Лету, не заразив своей души. Поверив мне и убедившись, что душа бессмертна и может переносить всякое зло и всякое добро, мы всегда будем идти вверх и всячески упражняться в справедливой и разумной деятельности, чтобы быть угодными и самим себе, и богам, пока живем здесь и готовим себе награды за эту жизнь, как победители, с торжеством идущие туда, где, как мы говорили, совершая тысячелетнее путешествие, будем наслаждаться счастьем.

(Текст приводится по изданию: Сочинения Платона, в 6 т. СПб.: типография духовного журнала «Странник», 1863. Т. 3.).

Приложение 4

Перевод В.Н. Карпова

После этого-то, сказал я, нашу природу, со стороны образования и необразованности, уподобь вот какому состоянию. Вообрази людей как бы в подземном пещерном жилище, которое имеет открытый сверху и длинный во всю пещеру вход для света. Пусть люди живут в ней с детства, скованные по ногам и по шее так, чтобы пребывая здесь, могли видеть только то, что находится пред ними, а поворачивать голову вокруг, от уз, не могли. Пусть свет доходит до них от огня, горящего далеко вверху и позади их, а между огнем и узниками на высоте пусть идет дорога, против которой вообрази стену, построенную наподобие ширм, какие ставят фокусники пред зрителями, когда из-за них показывают свои фокусы.

– Воображаю, сказал он.

– Смотри же – мимо этой стены люди несут выставляющиеся над стеною разные сосуды, статуи и фигуры – то человеческие, то животные, то каменные, то деревянные, сделанные различным образом, и что будто бы одни из проносящих издают звуки, а другие молчат.

– Странный начертываешь ты образ и странных узников, сказал он.

– Похожих на нас, примолвил я. Разве ты думаешь, что эти узники на первый раз как в себе, так и один в другом видели что-нибудь иное, а не тени, падавшие от огня на находящуюся пред ними пещеру?

– Как же иначе, сказал он, если они принуждены во всю жизнь оставаться с неподвижными-то головами?

– А предметы проносимые – не то же ли самое?

– Что же иное?

– Итак, если они в состоянии будут разговаривать друг с другом, – не думаешь ли, что им будет представляться, будто, называя видимое ими, они называют проносимое?

– Необходимо.

– Но что, если бы в этой темнице прямо против них откликалось и эхо, как скоро кто из проходящих издавал бы звуки, – к иному ли чему, думаешь, относили бы они эти звуки, а не к проходящей тени?

– Клянусь Зевсом, не к иному, сказал он.

– Да и истиною-то, примолвил я, эти люди будут почитать без сомнения не иное что, как тени.

– Весьма необходимо, сказал он.

– Наблюдай же, продолжал я: – пусть бы, при такой их природе, приходилось им быть разрешенными от уз и получить исцеление от бессмысленности, какова бы она ни была; пусть бы кого-нибудь из них развязали, вдруг принудили встать, поворачивать шею, ходить и смотреть вверх на свет: делая все это, не почувствовал ли бы он боли, и от блеска не ощутил ли бы бессилия взирать на то, чего прежде видел тени? И что̀, думаешь, сказал бы он, если бы кто стал ему говорить, что тогда он видел пустяки, а теперь, повернувшись ближе к сущему и более действительному, созерцает правильнее, и если бы даже, указывая на каждый проходящий предмет, принудили его отвечать на вопрос, что такое он, – пришел ли бы он, думаешь, в затруднение и не подумал ли бы, что виденное им тогда истиннее, чем указываемое теперь?

– Конечно, сказал он.

– Да хотя бы и принудили его смотреть на свет, не страдал ли бы он глазами, не бежал ли бы, повернувшись к тому, что мог видеть, и не думал ли бы, что это действительно яснее указываемого?

– Так, сказал он. – Если же кто, – продолжал я, – стал бы влечь его насильно по утесистому и крутому всходу, и не оставил бы, пока не вытащил на солнечный свет, то не болезновал ли бы он и не досадовал ли бы на влекущего и, когда вышел бы на свет, – ослепляемые блеском глаза могли ли бы даже видеть предметы, называемые теперь истинными?

– Вдруг-то, конечно, не могли бы, – сказал он.

– Понадобилась бы, думаю, привычка, кто захотел бы созерцать горнее: сперва легко смотрел бы он только на тени, потом на отражающиеся в воде фигуры людей и других предметов, а наконец и на самые предметы; и из этих находящиеся на небе и самое небо легче видел бы ночью, взирая на сияние звезд и луны, чем днем – солнце и свойства солнца.

– Как не легче! – И только наконец уже, думаю, был бы в состоянии усмотреть и созерцать солнце, – не изображение его в воде и в чуждом месте, а солнце само в себе, в собственной его области.

– Необходимо, – сказал он. – И после этого-то лишь заключил бы о нем, что оно означает времена и лета и, в видимом месте всем управляя, есть некоторым образом причина всего, что усматривали его товарищи.

– Явно, сказал, что от того перешел бы он к этому.

– Что же? вспоминая о первом житье, о тамошней мудрости и о тогдашних узниках, не думаешь ли, что свою перемену будет он ублажать, а о других жалеть?

– И очень. – Вспоминая также о почестях и похвалах, какие тогда воздаваемы были им друг от друга, и о наградах тому, кто с проницательностью смотрел на проходящее и внимательно замечал, что̀ обыкновенно бывает прежде, что̀ потом, что̀ идет вместе, и из этого-то могущественно угадывал, что̀ имеет быть, – пристрастен ли он будет, думаешь, к этим вещам и станет ли завидовать людям между ними почетным и правительственным, или скорее придет к мысли Омира (Гомера. – Е.С.) и сильно захочет лучше идти в деревню работать на другого человека бедного, и терпеть чтобы то ни было, чем водиться такими мнениями и так жить?

– Так и я думаю, сказал он; лучше принять всякие мучения, чем жить по-тамошнему.

– Заметь и то, – продолжал я, – что если бы такой сошел опять в ту же сидельницу и сел, то, после солнечного света, глаза его не были ли бы вдруг объяты мраком?

– Уж конечно, – сказал он.

– Но указывая опять, если нужно, на прежние тени и споря с теми всегдашними узниками, пока не отупел бы, установив снова свое зрение, – для чего требуется некратковременная привычка, – не возбудил ли бы он в них смеха, и не сказали ли бы они, что, побывав вверху, он возвратился с поврежденными глазами, и что поэтому не следует даже пытаться восходить вверх? А кто взялся бы разрешить их и возвесть, того они, лишь бы могли взять в руки и убить, убили бы.

– Непременно, – сказал он.

– Так этот-то образ, любезный Главкон, – продолжал я, – надобно весь прибавить к тому, что сказано прежде, видимую область зрения уподобляя житью в узилище, а свет огня в нем – силе солнца. Если притом положишь, что восхождение вверх и созерцание горнего есть восторжение души в место мыслимое, то не обманешь моей надежды, о которой желаешь слышать. Бог знает, верно ли это; но представляющееся мне, представляется так: на пределах ведения идея блага едва созерцается, но, будучи предметом созерцания, дает право умозаключать, что она во всем есть причина всего правого и прекрасного, в видимом родившая свет и его господина, а в мыслимом сама госпожа, дающая истину и ум, и что желающий быть мудрым в делах частных и общественных должен видеть ее.

– Тех же мыслей и я, – сказал он, – только бы мочь как-нибудь.

– Ну так прими и ту мысль, – примолвил я, – и не удивляйся, что здешние пришлецы не хотят жить по-человечески, но душами своими возносятся вверх, чтобы обитать там; ибо это естественно, если только, по начертанному образу, справедливо.

– Конечно естественно, – сказал он.

– Что же? Находишь ли ты что-нибудь удивительного, – спросил я, – если кто, от божественных созерцаний перешедши к делам человеческим, гнушается злым и представляется очень смешным, а вместе тупеет и, пока не привыкнет достаточно к настоящему мраку, принужден бывает бороться в судилищах и в других местах относительно теней справедливости и образов, от которых произошли эти тени, и спорить о том, как понимают справедливость люди, никогда ее не видывавшие?

– Нисколько неудивительно, – сказал он.

– Но кто умен, – примолвил я, – тот припомнит, что поражение глаз бывает двоякое и от двух причин: когда они из света переносятся во тьму, и когда из тьмы – в свет. Полагаю, что то же самое бывает и с душою: человек умный, как скоро видит, что кто-нибудь возмущен и не может чего-либо усматривать, не станет безрассудно смеяться, но будет наблюдать, пришедши ли из светлейшей жизни, душа его помрачилась от непривычки, или перешедши от великого невежества в светлейшее состояние, поражена она сильнейшим блеском, и потому последнюю за ее состояние и жизнь будет ублажать, а о первой сожалеть, и если бы над тою захотел посмеяться, то смех его был бы менее смешон, чем смех над этою, пришедшею свыше – из света.

(Текст приводится по изданию: Сочинения Платона, в 6 т. СПб.: типография духовного журнала «Странник», 1863. – Т. 3.).

Приложение 5

Перевод А.В. Парибка

[Вопрос 8 (48)]

– Почтенный Нагасена, есть изречение Блаженного: «Я брахман, монахи, и внемлю просителям». И еще сказано: «Я царь, о Шайла». Если, почтенный Нагасена, Блаженный сказал: «Я брахман, монахи, и внемлю просителям», то ложно утверждать: «Я царь, о Шайла». Если же Татхагата сказал: «Я царь, о Шайла», то ложно утверждать: «Я брахман, монахи, и внемлю просителям». Можно быть или кшатрием, или брахманом. Нельзя в одной жизни быть из двух варн. Вот еще вопрос обоюдоострый. Тебе он поставлен, тебе его и решать.

– Есть, государь, изречение Блаженного: «Я брахман, монахи, и внемлю просителям». И еще сказано «Я царь, о Шайла». Можно обосновать, государь, что Татхагата – и брахман, и царь.

– Каково же это обоснование, почтенный Нагасена? Почему Блаженный – и брахман, и царь?

– У Татхагаты, государь, все греховные, неблагие дхармы отброшены, оставлены, покинуты, откинуты, пресечены, кончены, к концу пришли, потушены и успокоены, и потому Блаженный именуется брахманом. Брахман преодолел сомнения, неясность, разномыслие. Так же, государь, и Блаженный преодолел сомнения, неясность, разномыслие; поэтому Татхагата именуется брахманом. Брахман от бытия и рождения во всех уделах избавился, от пыли и грязи вполне очистился, спутников не имеет. Так же, государь, и Блаженный от бытия и рождения во всех уделах избавился, от пыли и грязи вполне очистился, спутников не имеет, поэтому Татхагата именуется брахманом. Брахман пребывает помногу в небесном состоянии – верховном, превосходном, избранном, избраннейшем. Так же, государь, и Блаженный пребывает помногу в небесном состоянии – верховном, превосходном, избранном, избраннейшем. Вот и поэтому Татхагата именуется брахманом. Брахман – держатель наследия и преемства, наставления древних, изучения, обучения, приятия даров, смирения, самообуздания, самоутеснения. Так же, государь, и Блаженный – держатель наследия и преемства, наставления древних победителей, изучения, обучения, приятия даров, смирения, самообуздания, самоутеснения. Вот и поэтому Блаженный именуется брахманом. Брахман – это созерцатель и, созерцая, пребывает в великом счастье. Так же, государь, и Блаженный – созерцатель и, созерцая, пребывает в великом счастье. Вот и поэтому Татхагата именуется брахманом. Брахман знает обо всех уделах и областях существования: как там рождаются, благодаря чему и каков там образ жизни. Так же, государь, и Блаженный знает обо всех уделах и областях существования: как там рождаются, благодаря чему и каков там образ жизни. Вот и поэтому Татхагата именуется брахманом. Имя «брахман», государь, Блаженному не матерью было дано, не отцом дано, не братом дано, не сестрою дано, не друзьями-доброжелателями дано, не кровными родичами дано, не шраманами-брахманами дано, не божествами дано. Это – имя, означающее свободу блаженных, просветленных. «Брахман» – это истинное прозвание, обретенное, проявленное, возникшее тогда же, когда под древом просветления развеяно было Мары воинство, отброшены были греховные, неблагие дхармы прошлого, будущего и настоящего и обретено было всеведущее знание. Потому Татхагата именуется брахманом.

– А почему, почтенный Нагасена, Татхагата именуется царем?

– Царем, государь, именуется тот, кто правит и указует миру. Так же, государь, и Блаженный дхармою правит в десятитысячной сфере миров и указует богам и людям, мирам Мары и Брахмы, народу шраманскому и брахманскому [стезю к просветлению]. Потому Татхагата именуется царем. Царь вознесен над всеми людьми, всем народом, государь, и на радость общине родичей, на горе общине недругов вздымает свой светлый, белый, блестящий зонт, украшенный полною сотнею спиц, с прочной рукоятью из сердцевины дерева, знаменующий его великую славу и мощь. Так же, государь, и Блаженный на горе воинству Мары, неистинно делающему, на радость богам и людям, истинно делающим, в десятитысячной сфере миров вздымает свой светлый, белый, блестящий зонт верховной, избранной свободы, украшенный полною сотнею спиц лучшего знания, с терпением – прочной рукоятью из сердцевины дерева, знаменующий великую его силу и мощь. Потому Татхагата именуется царем. Множеству тех, кто приходит встретиться с царем, надлежит с почтением его приветствовать. Так же, государь, и тому множеству богов и людей, что приходят встретиться с Блаженным, надлежит с почтением его приветствовать. Потому Татхагата именуется царем. Если царь остается доволен успешностью чьих-то действий, он дарует такому человеку избранную награду и удовлетворяет его желания. Так же, государь, и Блаженный, если остается доволен успешностью кого-то в [очищении] телесных, словесных и мысленных действий, дарует такому человеку избранную награду – освобождение от всех тягот– и удовлетворяет его [избавлением] от всех желаний. Вот и поэтому Татхагата именуется царем. Царь преступающего его повеление осуждает, сокрушает и низвергает. Так же, государь, и тот бессовестный человек, кто в превосходном послушании Блаженному преступает его повеление, устыжен, пристыжен, порицаем бывает и изгоняется из превосходного послушания Победителю. Вот и поэтому Татхагата именуется царем. Царь наследует наставления правивших по дхарме царей прошлого, объясняет всем, что дхарма и что недхарма, правит царством по дхарме, вызывает у людей к себе приязнь, доброе чувство, восхищение и надолго утверждает свой царский род силою достоинств и дхармы. Так же, государь, и Блаженный наследует наставления самосущих прошлого, объясняет всем, что дхарма и что недхарма, наставляет весь мир в дхарме, вызывает у людей и богов приязнь к себе, доброе чувство, восхищение и надолго утверждает свою проповедь силою достоинств и дхармы. Вот и поэтому Татхагата именуется царем. Таково, государь, множество обоснований, почему Татхагата может быть одновременно и брахманом, и царем. Искушенный монах мог бы еще целую кальпу продолжать и не кончить. К чему столько слов? Можно согласиться и со сказанным кратко.

– Отлично, почтенный Нагасена. Да, это так, я с этим согласен.

(Текст приводится по изданию: «Вопросы Милинды» // «Милиндапаньха». Памятники письменности Востока, LXXXVIII. Bibliotheca Buddhica, XXXVI. М.: Наука, 1989).

Приложение 6

Иоасаф… воскликнул: «Сколько истины и смысла в этой притче! Говори таких притч побольше, чтобы я вполне понял нашу жизнь и мог бы судить верою, кому что предстоит в будущем».

Тогда старец сказал ему: «С другой стороны, возлюбившие эту земную жизнь и упивающиеся ее кратковременными сладостями, которые они предпочли будущим вечным благам, подобны человеку, имевшему трех друзей. Двух из них он весьма любил, уважал и готов был за них подвергнуться смерти и каким угодно опасностям. К третьему же относился с величайшим пренебрежением, не оказывал ему никакого почтения, ни подобающей любви, но выказывал в отношении к нему очень мало, чтобы не сказать никакой, дружбы. Но вот в один день к этому человеку приходят какие-то грозные воины и требуют, чтобы он немедленно явился к царю, отвечать за долг в 10 000 талантов. Находясь в стесненных обстоятельствах, этот человек мысленно искал помощи, чтобы исполнить столь ужасное для него требование царя.

Он бежит к своему первому другу, которого считал самым искренним и говорит ему: «Ты знаешь, друг, я всегда готов был душу свою положить за тебя. Теперь же мне нужна помощь, так как крайняя нужда постигла меня сегодня. Скажи же, чем можешь помочь мне, и насколько оправдается моя надежда на тебя?» Этот же ему отвечает: «Я тебе не друг и даже не знаю, что ты за человек. У меня есть другие друзья, с которыми я буду сегодня веселиться, которые и будут всегда моими друзьями. Тебе же я дам два рубища на дорогу, которая тебе предстоит, и больше от меня не жди ничего». Услышав это и обманувшись так горько в надежде, которую он возлагал на своего друга, он отправился к другому и говорит: «Ты помнишь, друг, как я всегда почитал и любил тебя. Теперь я нуждаюсь в человеке, который бы мне помог в ужасном постигшем меня горе и беде. Скажи мне, чем ты можешь мне помочь, чтобы я мог выйти из нее?»

Он же ему отвечал: «Я не могу оказать тебе сегодня никакой помощи, потому что со мной случилось несчастие, причинившее мне много забот, так что у меня теперь свое горе. Я, если хочешь, могу тебя немного проводить, но помочь не могу ничем и, возвратившись домой, предамся собственным заботам». Таким образом, выйдя от него с пустыми руками и не получив нигде помощи, он отправляется к третьему другу, о котором никогда не заботился и с которым не делился своими радостями, и говорит ему с пристыженным и потупленным взором: «Я не смею обращаться к тебе, так как знаю, что ты не видел с моей стороны в отношении к тебе никакого доброго дела, ни даже простого расположения. Но так как меня теперь постигло ужасное горе, и ни одна из надежд на моих прежних друзей не оправдалась, то я и решился прийти к тебе просить оказать мне, если можешь, хотя какую-нибудь помощь. Прошу тебя: не откажи мне, не напоминай мне теперь о моей прошлой несправедливости». Но друг говорит ему с веселым и ласковым лицом: «Нет, я считаю тебя истинным другом и, помня о том незначительном благодеянии, которое ты мне когда-то оказал, я отдам тебе сегодня с процентами. Не бойся и не робей: я буду твоим предстателем, буду просить за тебя царя, чтобы он не отдавал тебя в руки врагов твоих; так ты ободрись и не печалься». Тогда этот человек, растроганный, сказал ему со слезами: «О, я безумец! О чем мне прежде плакать? Презирать ли мне себя за свое глупое пристрастие к неблагодарным друзьям, забывшим оказанное мною им добро, или же сокрушаться о той безумной несправедливости, которую я выказал в отношении тебя, истинного, искреннего друга?!»

Иоасаф, слушавший с недоумением эту притчу, просил разъяснения ее. Тогда Варлаам говорит ему: «Под первым другом здесь следует разуметь любостяжательность и богатство. Из-за них человек подвергается бесчисленным опасностям и терпит много горя. Когда же приходит час смерти, то все его богатство ничего полезного ему дать не может, кроме рубища, в котором можно быть похороненным. Под вторым другом следует разуметь жену, детей, родственников и друзей. Привязанный к ним телом и душою, человек ничего не жалеет для них и бывает с ними неотлучно. В час же смерти он ничего от них не получает, кроме провожания к могиле, после чего они сейчас же возвращаются к своим делам и заботам; так же скоро перестают вспоминать о нем и забывают даже о месте могилы когда-то любимого человека. Под третьим же другом, бывшем в пренебрежении, считающимся недостойным, с которым не только не искали сближения, но которого, напротив, избегали; который был как бы отверженным, надо понимать совокупность всего хорошего, как-то: веру, надежду, любовь, сострадание, человеколюбие и всякие другие добродетели, вообще, все, что может нам быть полезным в час смерти, быть нашим ходатаем пред Господом, освободить нас от наших врагов, от власти тех немилостивых сборщиков податей, которые в том свете безжалостно берут следуемое и стараются только об одном, чтобы иметь нас в своей власти. Тот есть наш истинный друг, который помнит даже о малейшем благодеянии, оказанном ему с нашей стороны и с процентами возвращает данное».

Выслушав этот рассказ, Иоасаф сказал: «Да наградит тебя Господь Бог твой, премудрый муж, за то, что ты своими мудрыми словами просветил духовною радостью мою душу».

(Текст приводится по изданию: Сказание о жизни преподобных и богоносных отцов наших Варлаама и Иоасафа, составленное св. Иоанном Дамаскиным. Сергиев Посад, 1910).