Текст книги "Повесть об океане и королевском кухаре"

7

– А потом? А потом, друг Дуарте? – нетерпеливо спросил Хайме.

По случаю праздника святого Пакомио кормчий Дуарте Родригеш Као налился вином сверх обычной меры. К тому же платил за вино не он, а юный виконт до Заборра.

– Потом мы повернули орба… обратно, – проговорил Дуарте с трудом ворочая языком. – Ma-матросы, не ж-желали плыть дальше. Жратва была на ис-сходе, и вода… – Он опять потянулся к кувшину.

– Погоди, друг Дуарте. – Хайме отставил кувшин от захмелевшего кормчего. – Значит, если бы хватило продовольствия, дун Бартоло не повернул бы обратно? Эй, Дуарте!

Кормчий уронил седеющую голову на скрещенные руки и захрапел. Хайме потеребил его – напрасно. Если Дуарте хотел спать, то уж он спал – хоть пали над самым ухом из бомбарды.

Хайме с досадой вонзил шпору в ножку скамьи. С проклятиями высвободил ее, поднялся, кликнул хозяина таверны. Швырнул на мокрый стол четыре монеты, велел кормчего не тревожить, пока не проснется.

Никто, никто не понимал его, Хайме, – даже родной отец. С одним только Дуарте можно было отвести душу, но кормчий редко бывал трезв. Много лет назад он совершил под флагом дуна Бартоло знаменитое плавание к мысу Санту-Тринидад, и после этого перебивался случайными заработками. Иногда его нанимали для недальних плаваний. Возвратившись, Дуарте прямиком направлялся в портовую таверну и принимался пропивать жалованье. При этом он богохульствовал, с презрением отзывался о мореходах, которые опасаются отдалятся от берега более чем на десять легуа. Словом, это был как раз подходящий человек для экспедиции к Островам пряностей – так полагал Хайме.

Шагом поехал Хайме мимо грязных причалов, у которых стояли редкие корабли, мимо приземистых складов, мимо верфи, засыпанной древесной щепой. Здесь высился, окруженный мостками остов будущей каравеллы. Сегодня не стучали топорами плотники, не кричал, не носился по мосткам беспокойный дун Корунья. Сегодня был праздник. Глядя на голый скелет корабельного набора, Хайме нетерпеливым воображением достраивал каравеллу, воздвигал крепости на носу и корме, оснащал высокими громадами парусов, вздутых от ветра…

Солнце приближалось к зениту, и Хайме пришпорил коня. Надо было до начала праздничного богослужения попасть в дом дуна Альвареша Нуньеша до О, королевского министра финансов. Хайме должен был сопровождать в церковь дочь министра, прекрасную Белладолинду.

В доме министра Хайме принимали не очень охотно. Правда, молодой и красивый виконт до Заборра, обученный французской галантности, нравился Белладолинде, но – министра несколько смущало сомнительное происхождение Хайме и темное прошлое дуна Абрахама, его папаши. Опять-таки, никто не мог сказать ничего плохого о его прошлом – но только потому что оно никому не было известно. А дун Альвареш весьма ценил древность рода. У себя в доме он прежде всего, приводил гостей к родословному древу, изображенному на стене зала. Это было превосходное древо, уходившее корнями едва не в времена Ветхого завета. Но, как бы там ни было, дун Альвареш очень считался с тем, что папаша юного виконта – в милости у короля.

Нельзя сказать, чтобы Хайме был без ума от юной Белладолинды, хотя она и была хороша собой. Но уж очень настаивал отец, чтобы он навещал Белладолинду и ухаживал за ней, как подобает кастеллонскому фидальго, не пренебрегая ни одним из правил куртуазного обхождения. Ладно, Хайме вовсе не хотел портить отношений с отцом. И без того они были нелегкими.

Прекрасная Белладолинда пела, аккомпанируя себе на клавесино. Этот полированный ящик на тонких ножках, выписанный по последней, введенной королем моде из Франции, был ненавистен Белладолинде, как еврей инквизитору. Она ударяла розовыми пальчиками по черным клавишам, клавиши тянули рычаги, рычаги щипали струны – получался почти гитарный звон. Но на гитаре можно было играть романсеро и дансас, а из клавесино дозволялось извлекать только тягучую музыку, придуманную, должно быть, нарочно для того, чтобы вызывать отвращение.

Но что было делать Белладолинде, если ее отец был министром и не терпел ни малейших отступлений от королевских указаний?

И она прилежно смотрела в ноты, ударяла пальчиками по клавишам и пела, и была настолько увлечена дребезгом струн, что, увидев вошедшего виконта до Заборра, решила не сразу заметить его появление. Ей пришлось доиграть и допеть до конца каденции, а ему – дослушать.

Затем Хайме – в строгом соответствии с правилами куртуазного обхождения – пылко воскликнул:

– Ах, сколь восторга изведал я, слушая вас, владычица моего сердца!

Прекрасная Белладолинда, застигнутая врасплох, всплеснула руками. Поднявшись из-за ненавистного клавесино, она присела, потупив глазки, и возразила Хайме в том смысле, что ее игра никак не может вызвать восторга. Хайме, как и полагалось, настаивал. Затем она пригласила юного виконта в зал для игры в серсо.

Эта игра недавно была введена при дворе по распоряжению короля. Вообще король много трудился, прививая грубоватому кастеллонскому дворянству хорошие манеры. Дворянам нововведение не очень-то нравилось: ловить ярко раскрашенной деревянной шпагой соломенное колечко – не рыцарское занятие. Но Хайме знал, что хитрые французы этой забавой совершенствовали благородное искусство фехтования, упражняя верность глаза и точность руки.

Ему понравилась грациозность и легкость движений Белладолинды, и он так и сказал.

– Ах, что вы, виконт! – ответила девушка, зардевшись. – А вот вы, наверное, изрядный фехтовальщик.

Хайме начал было развивать ответный комплимент, но запутался в чрезмерно длинной фразе и умолк. Белладолинда вдруг погрустнела. Она отошла к окну и тихонько сказала:

– Я слышала от отца, виконт, что вы хотите переплыть океан, – это правда?

– Истинная правда, прекрасная донселла.

Он тоже подошел к раскрытому окну. Взгляд его скользнул поверх плоских городских крыш, отыскивая желто-серую ленту Риу-Селесто. Река отсюда не была видна, затерянная среди скучных домов. Но Хайме знал, что она где-то рядом.

– Каждый день одно и то же, одно и то же… – еще тише сказала Белладолинда. – Как бы я хотела, дун Хайме, уплыть с вами за океан…

Хайме посмотрел на нее с радостным изумлением: вот живая душа, которая его понимает! Повинуясь внезапному порыву, он схватил девушку за руку.

– Белладолинда! – воскликнул Хайме.

Ох, как много собирался он ей сказать, – но в эту минуту над кастеллонской столицей поплыли медные голоса колоколов.

– Какой ужас! – Белладолинда выдернула ручку из руки Хайме. – Звонят, а я еще не готова! Виконт, вы не откажетесь подождать меня?

И она, прошуршав юбками, упорхнула, как птичка.

Ангельская сладость колоколов церкви святого Пакомио, глухие, далекие тона колокольни отцов-бенедиктинцев, потом – прочие городские колокола переливчатым хором восславили господа, призывая к праздничному богослужению добрых католиков и повергая в страх еретиков.

В течение всего богослужения Хайме то и дело косился на нежный профиль Белладолинды и чувствовал себя необыкновенно, возвышенно счастливым, когда девушка вознаграждала его быстрым ответным взглядом.

Выходя из церкви святого Пакомио, он обмакнул руку в святую воду и подал Белладолинде, чтобы она омочила пальчики в его ладони.

На площади возвышались устройства для примирения с господом. Вокруг толпилась чернь, сдерживаемая алгвасилами. Праздничная толпа была весела – потому что сегодня знатные сеньоры пригоршнями кидали мелкие монеты, и еще потому, что лучшее удовольствие для истинного католика – видеть, как святая инквизиция примиряет еретиков с господом.

Надо сказать, его католическое величество Аурицио Многомудрый ввел в эту церемонию немало важных усовершенствований. Раньше раскаявшихся еретиков вешали, а нераскаявшихся сжигали на костре. Для сжигания требовалось много дров, а из-за копоти и дыма нельзя было расположиться поближе к костру, чтобы наблюдать очищающие страдания еретика. Повешение же раскаявшихся совершалось с обидной для истинно верующих быстротой. И мудрый король распорядился установить на площади два больших котла, обмурованных. так, чтобы дрова горели в топке. Над котлами стояли столбы с перекладинами и блоками, посредством которых еретиков можно было медленно погружать в котлы. Раскаявшихся варили в кипятке, а нераскаявшихся – в кипящем масле, которое, как известно, гораздо горячее воды.

Под приветственные крики толпы король и члены королевской семьи заняли свои места под балдахином. Чуть ниже сел великий инквизитор, еще ниже разместилась на скамьях придворная знать. Белладолинда оживленно обмахивалась веером, ее глазки так и бегали по сторонам, иногда задерживаясь на смуглом лице виконта до Заборра.

Официалы святой инквизиции вывели на площадь два десятка раскаянных и нераскаянных еретиков, различавшихся жертвенной одеждой, и провели вокруг помоста, чтобы все могли их рассмотреть. Тем временем огневых дел мастер – дефойядо в красном плаще и капюшоне с помощью подручных наполнил один котел водой, а второй – маслом из козьих мехов.

Дун Абрахам мысленно подсчитал: не менее пяти фанегас оливкового масла пошло в котел.

После исполнения надлежащих гимнов старший аудитор святой инквизиции взошел на помост у котлов и звучно прочел список еретиков и их прегрешений. Далее, как следовало по новому положению, великий инквизитор попросил у короля разрешения на совершение церемонии.

Король благосклонно кивнул:

– Совершайте, святой отец. И да будет благо на том свете этим заблуждающимся.

Слегка нагнувшись, он кликнул вполголоса:

– Где граф до Заборра? А, вот он. Граф распорядитесь, чтобы мне подали этого… эль куассо. Очень жарко.

Даже когда другие развлекались, дун Абрахам был на службе. Но служба у него была налажена, подчиненные – всегда наготове, и не прошло и нескольких минут, как король попивал любимый напиток.

Первой подняли на помост еретичку, уличенную в близких отношениях с дьяволом, который проживал в ее доме под видом черного кота. Сначала был опущен в котел с кипящим маслом сам дьявол, хотя это было чистой формальностью, ибо дьявол бессмертен, и если он и орал, так только для видимости. После кота над котлом подвесили нераскаянную еретичку, крики которой почти заглушили звон колоколов и доставили зрителям истинно благочестивое удовольствие.

Дун Абрахам, пощипывая бороду, внимательно смотрел, как еретичку медленно опускали в кипящее оливковое масло. Вот масло ей уже до пояса. Она перестала кричать. Ее стали опускать быстрее.

Да, горячо, – . сосредоточенно думал дун Абрахам, великий знаток жарения в масле. Кипящее масло очень, очень горячее. Мясо жарится в таком масле за шесть молитв господних, отсчитанных на четках…

Странная мысль пришла в голову дуну Абрахаму. Очень странная… Такая странная, что дун Абрахам покрутил головой. Он смотрел перед собой невидящими глазами, пытаясь вспомнить, как называл немец-алхимик свою философию, запертую в книгах. Слово никак не вспоминалось, но вот пивную кружку, плотно закрытую крышкой, дун Абрахам отчетливо видел мысленным взглядом.

Между тем на помост приволокли следующего еретика. Он упирался лягал официалов святой инквизиции ногами, и дюжему дефойядо с подручными не сразу удалось привязать его к рамке, предназначенной для того, чтобы еретик при опускании в котел не поджимал ног.

Аудитор скороговоркой читал акт изобличения:

– Этот иноземец притворяется христианином, однако крест носит неправильный, с лишней перекладиной… Крестится неправильно слагая пальцы… не имеет четок для отсчета молитв…

Смысл изобличающих слов дошел, наконец, до дуна Абрахама, и, подняв взгляд, он увидел на помосте Басилио. Того самого, из мастерской лудильщика. Басилио яростно кричал что-то по-своему – ругательное и угрожающее, и не было в его лице смирения перед актом очищения от еретической скверны.

– …по совокупности изложенного, – бубнил аудитор, – неоспоримо признан тайно иудействующим… При аресте еретик нанес телесные повреждения официалу святой инквизиции и четырем алгвасилам, чем доказал нераскаянность…

Дун Абрахам умел рисковать. Он поднялся по ступенькам к королевскому месту. Золотые ключи у его пояса означали право доступа к королю в любое время, и стража пропустила его беспрепятственно. Наклонившись, дун Абрахам, зашептал королю на ухо.

Это не ускользнуло от внимания Белладолинды, которая успевала следить за всем, происходящим вокруг.

– Ах, виконт, – сказала она Хайме, – ваш отец беседует с королем. Интересно, о чем?

– Я приду к вам вечером с серенадой, прекрасная донселла, – шепнул ей в ответ Хайме, которого нисколько не интересовала беседа отца с королем.

Белладолинда хихикнула и легонько ударила своего кавалера веером по руке.

А король, милостиво кивнув дуну Абрахаму, подозвал великого инквизитора и негромко поговорил с ним. Суровое лицо великого инквизитора стало мрачнее тучи. Он вернулся на свое место, отдал распоряжение, и вот к помосту направился, блестя на солнце тонзурой и приподняв сутану, один из старших официалов святой инквизиции.

– Святой Пакомио! – испуганно сказала Белладолинда. – Смотрите, дун Хайме, этого страшного еретика отвязывают! Неужели его отпустят? Какой ужас! Я их так боюсь…

И, от страха содрогнувшись, юная Белладоинда на мгновение приникла к твердому плечу виконта, теплотой прикосновенья взволновала дуна Хайма. В эту дивную минуту обо всем забыл дун Хайме, в том числе и о прекрасном золотом своем виденье – о просторах океана…

8

Таверна в переулке Удавленного Кота, близ площади святого Ницефоро, пользовалась неважной репутацией. Будь Хайме философом, он подумал бы, войдя в эту таверну, что в ней, как и в жизни человеческой, главенствовали любовь и смерть. Потому что здесь всегда околачивались музыканты, готовые услужить влюбленным, и наемные убийцы – браво, кинжалы которых были к услугам ревнивцев, нетерпеливых наследников или честолюбцев, заждавшихся тепленького местечка при дворе. Не брезговали помощью браво и иные купцы, чтобы отделаться от удачливого соперника.

Но Хайме был влюблен, и философские мысли не тревожили его. «Как бы я хотела уплыть с вами за океан» – эти слова Белладолинды вызвали в его душе горячую ответную волну. Вот девушка, которая меня понимает, думал он восторженно. Пылкое воображение рисовало, как он, Хайме, года через три вернется из плавания и сложит к ногам верной Белладолинды драгоценные дары заокеанских островов. Да, она будет его ждать, будет по нему тосковать, подобно этой, ну как там ее – о которой вечно поют в романсеро… А он назовет ее прекрасным именем далекие языческие острова. Он будет беречь ее любовь, как этот… ну, рыцарь из того же романсеро…

И тут у него мелькнула мысль: нелегко это будет – несколько лет не видеть ее… никого не видеть, кроме хриплого пьянчуги Байлароте до Нобиа, крикуна и богохульника Дуарте, постоянно чем-то недовольных матросов…

В кабаке стоял прочный, многолетний запах кислого вина, жареной рыбы и копченного сала. Было не шумно – здесь предпочитали договариваться вполголоса. Иногда в сдержанный гул голосов вплетались медный перезвон гитарных струн, обрывок серенады: музыканты показывали клиентам свое искусство.

За угловым столиком трое браво тихо торговались с пожилым человеком, судя по одежде – из обедневших дворян. Таких сюда посылали знатные сеньоры в качестве посредников.

– Дорого просите, храбрецы, – говорил дворянин. – Клянусь щитом святого Пакомио, за такие деньги можно убить, а ведь тут не требуется…

– Истинная правда, ваша милость, – ответил один из браво, с усами, закрученными вверх до глаз. – Вот ежели прикажете заколоть, то вам дешевле обойдется. А так – дело опасное, А ну как он пырнет кого из нас шпагой?

– И все-таки слишком вы заломили… – Дворянин умолк при виде вошедшего Хайме. Деликатный разговор, который он вел, не предназначался для посторонних ушей.

Хайме, выждав, пока глаза привыкнут к полумраку помещения, прошел в глубину таверны.

– Какую угодно серенаду вашей милости? – спросил музыкант, заросший черным волосом, обдавая Хайме сложным запахом чеснока и винного перегара.

– Покажи мне тексты, я сам выберу.

В путанице волос открылась белозубая щель.

– Ваша милость думает, что мы умеем читать буквы? Х-хе-хе… Мы споем, а благородный сеньор пусть послушает и выберет. – Из-под рваного плаща вынырнула гитара. – Кто дама вашего сердца – замужняя сеньора или невинная девушка?

– Благородна донселла! – свирепо рявкнул Хайме.

– Так я и думал, ваша милость. – Музыкант подкрутил колки, настраивая гитару.

Тум-там-там-там, тум-там-там-там – бархатно зарокотала гитара. Музыкант кивнул двум своим товарищам, тоже заросшим, нечесаным и нетрезвым. Дружно вступили три голоса:

 
Много девушек пригожих,
Но на свете всех прелестней
Благородная донселла,
Что сияет красотою…
 

– Простите, ваша милость, как зовут донселлу? Белладолинда?

 
Что сияет красотою, —
Милая Белладолинда…
 

Хайме должен был признать, что эти оборванцы умеют не только хорошо пить, но и хорошо петь. Да, они знали свое дело. И Хайме бросил им двадцать ресо.

– Это задаток, – сказал он. – После серенады получите еще двадцать.

– Сорок, ваша милость.

– Тридцать. И смотрите мне, не напивайтесь пьяными, не то…

– Сеньор обижает нас. Сколько бы ни выпил музыкант, он никогда…

– Ладно. Только не опаздывайте.

И в вечерний час под балконом прекрасной Белладолинды забряцали гитарные струны, и три голоса – один другого выше – повели серенаду. Хайме, надвинув на лоб широкополую шляпу, стоял поодаль и смотрел на балкон. Там за слабо колышащейся занавеской не столько виднелся, сколько угадывался изящный силуэт донселлы – Хайме не сводил с него влюбленных глаз.

Плыла серенада над спящей улицей, воспевая красоту и образованность, набожность и уважение к родителям прекрасной Белладолинды. И когда был допет последний, пятнадцатый куплет, из-за балконной двери высунулась тонкая рука… легкий взмах… к ногам Хайме упал белый цветок. Хайме приложил его к губам. Метнулась занавеска, слабый свет в комнате погас, – Белладолинда задула свечу.

Хайме отпустил музыкантов и направился домой. Впереди шел слуга с зажженным фонарем, так как ночь была безлунная. Плавный напев серенады еще звучал в ушах Хайме, и вдруг сами собой стали приходить слова:

 
На пеньковых струнах снастей
Ветер песенку играет…
 

Неплохо получается, подумал он, Песенку играет… Ну-ка дальше…

 
А волна, лаская судно,
Плеском ветру подпевает
На просторах океана…
 

И вовсе хорошо. Хайме прямо-таки разомлел от теплой. ночи, от серенады, от цветка Белладолинды.

Там, где улица Страстей Господних выходила на площадь с фонтаном, из темноты выскочили трое. Жалобно звякнуло стекло фонаря, которым слуга ударил по голове одного из нападавших. Вскрик, ругательство… Хайме выхватил шпагу. и отскочил к стене, чтобы избежать удара в спину.

– Кошелек или жизнь! – произнес грубый голос.

В верхних окнах стукнули ставни – жители улицы Страстей Господних заинтересовались происходящим.

Хайме не сразу разглядел, чем вооружены нападавшие, – должно быть, кинжалами, так как простонародью не дозволялось ношение шпаг, а благородные сеньоры не охотятся по ночам за кошельками. Впрочем, всякое могло случиться…

Главное – не подпускать их близко. На слугу рассчитывать нельзя, драка не входит в его обязанности. Делая быстрые полуобороты, Хайме держал нападавших на кончике шпаги. Теперь он разобрал; что они вооружены кинжалами с чашкой у рукоятки. Он левой рукой вытащил свой кинжал и начал понемногу оттеснять среднего и правого противников шпагой, намереваясь неожиданно поразить левого кинжалом. Неизвестно, удалось бы ему это, но тут из-за угла появился еще один высокий, закутанный в плащ. Он остановился, приглядываясь, а потом обнажил шпагу и воскликнул:

– Как, трое на одного? Нападайте, сеньор, я поддержу вас!

Грабители сообразили, что три кинжала против двух шпаг – невыгодное соотношение, и пустились наутек.

– Благодарю вас, сеньор, – сказал Хайме и со стуком вогнал шпагу в ножны.

Слуга тем временем, выбив из огнива голубые искры, зажег трут, раздул его и засветил свечу в разбитом фонаре. При свете Хайме разглядел незнакомца. Несомненно дворянин. Холеное молодое лицо с закрученными усиками, плащ с богатым шитьем, хорошие перья на шляпе.

– О, что вы, сеньор! – ответил незнакомец, – Обязанность благородных дворян – помогать друг другу. Разрешите представиться: Дьего Перо, маркиз до Барракудо-и-Буда.

Хайме тоже представился, и оба с поклоном помахали шляпами.

– Сердечно рад познакомиться, маркиз, – сказал Хайме, – мне известна ваша фамилия. Позвольте, ведь вы…

– Да, виконт. – Дун Дьего скромно улыбнулся. – Я служил в посольстве его величества в Ламарре. Должен признаться, дипломатическая служба мне не по душе. Я вышел в отставку.

– Дун Дьего, разрешите предложить вам дружбу.

– Охотно, дун Хайме. Вот моя рука…

Хайме шел домой и думал: где любовные напевы, там и рокот струн гитарных, там и звон клинков скрещенных и коварство нападений… Но когда с тобою рядом верный друг – никто не страшен. Хорошо идти по жизни, опершись на руку друга. Все препоны одолеешь, даже схватку со стихией на просторах океана.