Текст книги "Имперская графиня Гизела"

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 17

Графиня пошла по одной из тех дорожек, на которые ей указал Зиверт и которые вели к Аренсбергу.

С возрастающей краской стыда и смущения глядела она на свои белые, гибкие руки, к которым первый раз прикоснулись губы мужчины. При других обстоятельствах, переступи кто-нибудь границы, очертанные ею вокруг себя, она, наверно, без дальнейших размышлений окунула бы руку в воду, – на этот раз ей и в голову не пришло подобное «очищение». Где был в эту минуту ее пытливый ум, с которым она привыкла глядеть на вещи?..

Она шла не с поникшей головой – взор ее устремлен был вверх. Между ветвями деревьев мелькало синее небо, золотистые лучи солнца скользили вдоль толстых стволов, теряясь в свежем пестреющем мхе.

Светило ли солнце ярче, чем прежде? Лучше ли пели птицы, перепархивающие над ее головой? Нет, все было по-прежнему, все было так же старо, как и тот источник чувств, волновавших молодую душу, так же старо, как и сама любовь!

«Ах, как прекрасен мир!» – думала молодая графиня, идя по тропинке.

Когда Гизела пришла на луг, там уже никого не было, кроме старого Брауна, который укладывал в корзину посуду. Он доложил своей госпоже, что его превосходительство получил телеграмму и с обеими дамами ушел в Белый замок.

Гизела первый раз в жизни посмотрела на старого служителя. Она очень хорошо помнила, что раньше у него были черные волосы, а теперь он сед как лунь – эта перемена совершалась на ее глазах, постепенно, без того, чтобы она когда-нибудь ее заметила… И у папа много было седых прядей на голове и в бороде, но об этом она подумала, нисколько не расстраиваясь, тогда как вид седой головы старика вдруг пробудил в ней чувство какого-то участия к нему.

– Милый Браун, пожалуйста, дайте мне стакан молока! – сказала она так мягко, что самой показался странным тон ее голоса.

Старый слуга в недоумении поглядел ей в лицо.

– Что, молоко все выпито? – спросила она, ласково улыбаясь.

Человек бросился со всех своих старых ног к импровизированному буфету и принес оттуда на серебряном подносе стакан молока.

– Скажите, Браун, есть у вас семейство? Я до сих пор этого не знаю, – продолжала она, поднося к губам стакан.

– О, ваше сиятельство, не извольте беспокоиться, – проговорил старик, недоумевая все более и более.

– Но мне хотелось знать это, – Если вы желаете знать, ваше сиятельство, – проговорил он, поднимая глаза, – у меня есть жена и дети. Двое из детей живы, четверых похоронил… Была еще у меня внучка, ваше сиятельство, славная девочка, радость всей моей жизни…

И вдруг старик заплакал.

– Бога ради, Браун, что с вами? – вскричала пораженная молодая девушка. – Нет, нет, останьтесь! – продолжала она, когда старик, видимо встревоженный невольно нарушенным им этикетом, хотел удалиться. – Я желаю знать, что так глубоко огорчает вас.

– Вот уже три недели, как мы похоронили нашего ребенка, – произнес он дрожащими губами, стараясь принять снова почтительный вид. Гизела побледнела.

Правду сказал старик на террасе Лесного дома! Сердце ее как камень, она бесчувственна к людям, окружающим ее! Этот человек, который век свой являлся перед ней ежедневно в своей пестрой ливрее, не снял ее и в тот день, когда дорогое его сердцу существо лежало в гробу, как машина, исполняя свою ежедневную службу, в то время как сердце его разрывалось от горя!

Она подумала, что прислуга долгое время должна была носить глубокий траур по бабушке… Что дает право знатным людям ставить других людей в такое неестественное положение?.. С высоты своего холодного, изолированного величия они бросают бедному люду кусок хлеба и за это требуют полнейшего самоотречения от человека! И в эту-то жестокую игру барства играла и она до сих пор, – да еще почище других!

Со всей искренностью и чувством, каким обладало ее сердце, стала она утешать старика.

Но луч света, осветивший ее душу, потух.

В ушах ее раздавались мрачные обвинения старого солдата, и весь обратный путь она не переставала думать, с какой это потерянной, проклятой женщиной сравнивал ее старик? Разгадка была далеко-далеко от нее! Каким образом могла она применить эти слова к своей дорогой покойной бабушке, как можно ее высокое положение в свете назвать «пронырством»?

Мрачная и расстроенная, вошла она в Белый замок.

Начавшаяся в нем вчера суетливая деятельность, казалось, достигла теперь какого-то лихорадочного возбуждения. Суета не ограничивалась покоями, приготовляемыми для его светлости, но распространялась по всему дому, с верхнего этажа до нижнего.

Наверху, в первой комнате, в которую вошла молодая графиня, стояла Лена с пылающими щеками среди целой груды белья и платья и укладывала их в чемоданы.

Прежде чем Лена успела что-либо сообщить своей госпоже, с удивлением остановившейся у порога, из боковой двери показался министр в сопровождении госпожи фон Гербек. Он был очень взволнован; в руках его был карандаш и записная книжка, очевидно, как вспомогательное средство при таких неожиданно нахлынувших занятиях.

– Ах, милое дитя, – обратился он к молодой девушке; голос его был нежен, это был прежний снисходительный папа! – Я в ужаснейшем затруднении относительно тебя! Полчаса тому назад я получил телеграмму от князя, где он извещает меня, что завтра вечером он прибудет в Аренсберг, и со свитой, несравненно более многочисленной, нежели он предполагал!.. Я положительно вне себя, ибо нахожусь в необходимости – ах, Боже мой, как неприятна мне вся эта история! – прервал он сам себя, с выражением нетерпения махнув рукой в воздухе.

Госпожа фон Гербек очень кстати подоспела к нему на помощь.

– Но, Боже мой, ваше превосходительство не должны по этому поводу так беспокоиться! – вскричала она. – В подобных вещах наша графиня очень благоразумна.

И обратясь к молодой девушке, она продолжала, указывая в то же время на Лену.

– Вы легко догадаетесь, в чем дело, милая графиня!.. Прошу вас, успокойте папа, видите, в каком он затруднении, что должен с вами расстаться на несколько дней, отпуская вас от себя! Замок слишком мал и тесен, чтобы можно было многим в нем поместиться, – не правда ли, мы от всей этой суматохи, которая наступает с прибытием сюда высокого гостя, уедем, и сегодня же, в Грейнсфельд?

Гизела почувствовала что-то вроде ужаса… Почему вдруг ее сердце заныло при мысли, что она должна покинуть Аренсберг?.. И вот в душе ее, почти бессознательно, пронеслась мысль о Лесном доме.

– Я, папа, готова ехать хоть сию минуту! – сказала он спокойным тоном.

– Ты понимаешь, дитя мое, что я уступаю лишь самой настоятельной необходимости? – спросил министр ласково.

– Совершенно понимаю, папа!

– О, как я тебе благодарен, Гизела!.. Но уже доверши свою дружбу и любезность – извини меня и мама, что мы не можем оставить тебя сегодня обедать. Мама с мадемуазель Сесиль завалены туалетами и держат совет – мама будет обедать у себя в комнате, а мне едва ли останется время, чтобы сесть за стол… Я уже отправил повара в Грейнсфельд, – ты найдешь там комфорт, какой только возможен при подобной поспешности.

– Итак, остается только приказать заложить экипаж, – сказала молодая девушка. – Лена, не будете ли вы так любезны распорядиться этим?

Горничная почти поражена была этой просьбой быть «любезной», госпожа фон Гербек стояла буквально разинув рот и бросая в то же время уничтожающие взгляды на «обласканную ни с того ни с сего» субретку.

Гизела спокойно надела шляпу и перчатки, которые она только что сняла, войдя в комнату.

– Но ты, разумеется, сходишь к маме, не правда ли, мое дитя? – спросил министр, полностью игнорируя эту мгновенную перемену в обращении своей падчерицы. – Подумай, милочка, очень возможно, что князь пробудет здесь более недели, и все это время мы не будем тебя видеть!

– Но это от тебя лишь зависит, пап. Я, от желания совершить прогулку в Грейнсфельд! – возразила девушка. – Госпожа фон Гербек рассказывала мне, что князь нередко заезжал туда к бабушке.

Сонливые веки вдруг глубоко опустились, скрыв совершенно выражение глаз его превосходительства, губы же сложились в насмешливо-сострадательную улыбку.

– Милочка, это опять одна из твоих ребяческих фантазий, – сказал он. – С какой стати его светлость пойдет в дом семнадцатилетней девочки, которая – извини меня – не представлена еще ко двору?

– Визит этот дает мне случай быть представленной ко двору, – проговорила, несколько оживляясь, Гизела. – Бабушка, так строго державшаяся привилегий нашей касты и исполнявшая соединенные с ними обязанности, была бы очень удивлена, что это до сих пор не исполнено, – ей не было еще и шестнадцати лет, когда она была уже при дворе.

Министр пожал плечами – приближенным его было очень хорошо известно: это призрак того, что его превосходительство выходит из терпения, хотя он и казался спокойным.

– Рассуди сама, мое дитя, какую бы роль, в твои шестнадцать лет, ты играла при дворе? – произнес от холодно. – Кроме того, я должен тебе сознаться, меня удивляет смелость, с которой ты ставишь себя наряду с бабушкой, – блестящей, прославленной графиней Фельдерн!

Он поднял веки и бросил выразительный, чтобы не сказать враждебный взгляд на девушку.

– Ты не имеешь и понятия, какие препятствия заграждают тебе путь туда! – прибавил он еще с большим ударением. – Со временем ты узнаешь, только…

Вошел слуга и доложил, что присутствие его превосходительства необходимо в приготовляемых для князя комнатах.

– Итак, да хранит тебя Господь, милое дитя!

– проговорил поспешно министр, совершенно изменив тон, обращаясь к Гизеле. – Смотри же, не соскучься в Грейнсфельде.

И он наклонился, чтобы поцеловать в лоб девушку, но она быстро отшатнулась и смерила его суровым, испытующим взглядом.

– Дурочка! – усмехнулся министр, ласково дотронувшись пальцем до щеки девушки, острые белые зубы как-то хищнически мелькнули из-за бледных, искривившихся губ, глаза, точно пламя маяка во время бури, сверкали из-под опущенных век.

Он вышел, а Гизела с госпожой фон Гербек отправилась проститься с прекрасной мачехой.

Баронесса занимала покои, в которых жила молодая графиня еще будучи ребенком, и из окон которых представлялся самый лучший вид на окрестности.

Ее превосходительство приняла падчерицу в своей уборной. Девушка с гувернанткой на одну минуту в нерешимости остановились у дверей, ибо на самом деле было трудно пробраться к хозяйке. Вся комната заставлена была картонками, ящиками с разными принадлежностями туалета, целое облако газа расстилалось по мебели и по полу.

Баронесса стояла перед трюмо и примеряла новый туалет – занятие, во всяком случае, нельзя сказать чтобы легкое, ибо на лице камеристки выступили крупные капли пота.

Парижский портной желал, очевидно, как нельзя более угодить вкусу красивой барыни – головой убор, украшавший ее волосы, представлял свежую зелень, весенние цветы; зеленая, шелковая материя заткана была желудями и шуршаньем своим напоминала отдаленный шелест священных дубов. На лице ее играла торжествующая, самодовольная улыбка.

– Ах, душечка моя Гизела, благодари Бога, что ты не на моем месте, – вскричала она, обращаясь к падчерице. – Посмотри только, что я должна терпеть, – мадмуазель Сесиль целый час мучает меня, бедное созданье! Я еле держусь на ногах!

Однако маленькие ножки еще совсем не были так утомлены, как уверяла их прекрасная обладательница, ибо она, грациозно приподнимая платье, кокетливо вытягивала то одну, то другую ногу.

– Не правда ли, какой великолепный туалет? – обратилась она с улыбкой к госпоже фон Гербек.

Гувернантка восторженно начала восхищаться мастерским произведением парижского художника, Между тем обе дамы кое-как пробрались ближе к баронессе.

– Что скажешь ты на то, моя милочка, что мы принуждены отпустить тебя от себя в Грейнсфельд? – спросила она. Гизела ничего не отвечала.

– Ты оскорбилась, мое сердце? – продолжала она жалостным и вместе с тем досадливым тоном. – Но иначе как было нам поступить?.. Мы и без того будем как сельди в бочонке в этом противном гнезде, которое на взгляд кажется таким просторным и вместительным, а на самом деле так тесно и представляет так мало комфорта!

Между тем камеристка открыла различные футляры и начала буквально осыпать бриллиантами волосы и платье своей госпожи.

Это было поистине колоссальное количество драгоценностей, накоплению которых способствовали многие члены какой-нибудь фамилии, затрачивая на это баснословные суммы денег.

– А, бабушкины бриллианты! – вскричала с простодушным изумлением Гизела при виде камней.

Вслед за этим восклицанием баронесса вдруг слегка вскрикнула, приподняла плечи и топнула ножкой.

– Сколько раз я вам говорила, мадемуазель Сесиль, чтобы вы не дотрагивались до моих плеч своими пальцами! – проговорила она с неудовольствием, обращаясь к француженке. – Ваши руки холодны, как лягушка! Опытная камеристка должна уметь одевать так, чтобы почти не касаться того, кого одевает!

Как бы для того, чтобы выручить из беды бедную горничную и отвлечь внимание от ее рассерженной барыни, Гизела взяла в руки осыпанный бриллиантами браслет. Действительно, если это было сделано с намерением, то она вполне достигла своей цели.

Делая выговор, баронесса ни на минуту не теряла из виду падчерицы и бабушкиных бриллиантов, и теперь с обжигающим взором следила за движением руки молодой девушки.

– Ах, душечка, это причиняет мне сердцебиение! – проговорила она нервно-дрожащим голосом, протягивая руку к браслету. – Ты можешь спорить сколько тебе угодно, но руки твои к несчастью еще очень слабы и, уронив браслет, ты испортишь мне драгоценность.

Гизела с удивлением устремила свои спокойные карие глаза на мачеху.

– Но, мама, – сказала она улыбаясь и жестом руки как бы защищая взятый ею браслет, – если папа доверил тебе на время бриллианты, то, полагаю, это обстоятельство не отняло у меня еще права брать их в свои руки. К тому же я положительно не понимаю, каким образом камни находятся здесь. Сколько раз я просила у папа медальон с портретом моей покойной мамы, который бабушка носила на бархатной ленте. Папа постоянно отказывал мне в этом под предлогом, что по завещанию бабушки все бриллианты должны находиться под замком до моего совершеннолетия.

– Совершенно верно, мое сокровище, – возразила баронесса медленно, с язвительностью. – Эта статья завещания имеет силу для тебя, но не для меня, и потому ты позволишь мне положить браслет на его место, чтобы таким образом последняя воля графини Фельдерн была в точности исполнена.

Несколько озадаченная, Гизела, ничего не возражая, отдала браслет; она была еще так неопытна и ее права в отношении собственности до сих пор очень мало ее интересовали. Потому в настоящую минуту она не могла судить об образе действий своей мачехи; лучшим же помощником ее превосходительства в этом случае было непобедимое отвращение падчерицы к тяжелым, холодным камням, от прикосновения к которым у девушки пробегала дрожь по всему телу.

Между тем экипаж был подан.

Госпожа фон Гербек глубоко, с облегчением вздохнула, когда молодая графиня церемонным поклоном простилась с мачехой. Ее прощание с баронессой, наоборот, было очень словообильно.

– Кстати, еще словечко, малютка! – вскричала ее превосходительство, когда Гизела была уже у дверей.

Молодая девушка остановилась, нисколько не желая, по-видимому, вторично преодолевать мишурные препятствия, разбросанные на полу. Свет из углового окна падал прямо на нее и освещал эту юную, полную решимости и смелости женскую фигуру.

– Зная, что ты ездишь верхом, я не буду иметь ни минуты покоя, когда тебя не будет здесь! – сказала баронесса. – Не правда ли, ты дашь мне слово не садиться на лошадь все время, пока будешь в Грейнсфельде?

– Нет, мама, я не могу этого обещать, ибо не могу исполнить.

Баронесса закусила губу.

– Ах, дитя, как ты жестока! – пожаловалась она. – Таким образом при всех беспокойствах, которые мне предстоят, я буду еще постоянно мучаться, что ты в один прекрасный день сломишь себе шею, скача по горам и долинам!

– Я езжу совсем не так дико и необузданно, мама, и Сара очень доброе животное!

– Я бы охотно этому поверила, но это может успокоить меня лишь ненадолго. Как только подумаю о неровной дороге между Аренсбергом и Грейнсфельдом, так меня мороз по коже пробирает! Что касается лично меня, я всегда отказывалась сопровождать верхом папа куда бы то ни было.

На жирном лице гувернантки появилась двусмысленная улыбка.

– Успокойтесь, ваше превосходительство, – сказала она, выразительно взглянув на баронессу.

– Наша милая графиня, без всякого сомнения, будет избирать другое место для своих поездок – я не думаю, чтобы она особенно стала настаивать на этой местности между Аренсбергом и Грейнсфельдом, ибо действительно, как вы изволили сказать, ваше превосходительство, дорога эта очень ухабиста.

Баронесса благосклонно поблагодарила ее кивком головы.

– Ну, хоть это по крайней мере утешение!

– проговорила она со вздохом. – Хоть это дает мне надежду не встретить тебя когда-нибудь мчащуюся по этой ужасной дороге, недобрая, маленькая упрямица! Так ты обещаешь мне это, моя дорогая Гизела?

Молодая девушка согласилась с видимым нетерпением.

Эта нежность, не вызывавшая с ее стороны ни искры сочувствия, была для нее невыносима.

– Ну, так с Богом, мое дитя! – проговорила баронесса, обращая снова лицо свое к зеркалу.

Гизела вышла. За ней последовала гувернантка, еще раз почтительно склонившись пред ее превосходительством.

Дверь затворилась, и баронесса, как бы в утомлении, опустилась на кресло и закрыла глаза рукой. При этом элегантной парижской куафюре грозила опасность быть окончательно смятой, что, казалось, нисколько не заботила в эту минуту ее превосходительство.

Камеристка с отчаянием сложила руки, причем взор ее со злобой остановился на злой госпоже.

Баронесса оставалась в прежней позе. Два года тому назад ее обворожительное немецкое превосходительство, буквально осыпанное бриллиантами, появилось впервые на одном парижском балу и с той незабвенной минуты прозвано было в высшем свете «бриллиантовой феей».

Какие триумфы, сколько небесно прекрасных часов связано с этими ослепительными сокровищами! С их помощью красота ее совершала такие победы. Блеск их так напоминал пылкие взгляды побежденных, которых очаровательная бриллиантовая сирена заставляла испытывать все мучения страсти для того, чтобы потом оттолкнуть с высокомерной улыбкой.

И теперь ей предстояло расстаться с этой блистающей броней кокетства, расстаться для того, чтобы отдать ее другому существу, обладающему молодостью.

Между тем графиня Штурм оставила Белый замок. Все эти приготовления к празднествам, которые она оставила за собой, нимало не интересовали ее, – покидая замок, она не чувствовала никакого сожаления. Какое значение могло иметь для нее лицезрение князя? Она, разумеется, питала безграничное уважение к его высокому положению; уважение это, как она себя помнила, старались в ней развить чуть ли не заботливее, чем самое почитание Бога, но тем не менее она была далека от той ребяческой веры большинства, которая в коронованной особе видеть печать чего-то божественного, Она выразила желание быть представленной князю, это правда; но этого она желала из уважения к традициям древнего рода Штурм и Фельдерн. Ее предки в продолжение столетий появлялись при дворе, окружали престол, занимали высокое общественное положение, на которое давало им право как их происхождение, так и отличие государей. И этот блеск и эти права должна была поддерживать и последняя Штурм до последнего издыхания – это была ее священная обязанность.

Не эта ли мысль о долге побудила ее сегодня выразить свое желание?

Яркий румянец разлился по лицу девушки – в глубине души ее лежала тайна, открыть которую она не желала бы никому на свете.

Экипаж медленно подвигался вперед.

Между позолоченными солнцем листьями буков виднелся Лесной дом, на террасе стояла величественная фигура португальца. Тут же был и старый солдат, и обезьянка, приютившаяся на плече одного из каменных юношей, и попугай, раскачивающийся на своем кольце.

…Человек этот будет в Белом замке. Его представят князю, он будет окружен придворными дамами, с ним будет говорить ее красавица-мачеха в своем нарядном парижском туалете…

Руки молодой девушки бессильно опустились на колени и голова ее поникла на грудь…

Глава 18

Три дня уже гостил светлейший гость в Белом замке. Сюда снова возвратились прежние роскошь и блеск, которыми принц Генрих окружал обожаемую им графиню Фельдерн. Князь прибыл в сопровождении многих кавалеров и дам. Все обладающее молодостью и красотой при дворе в А, было приглашено сюда; больная княгиня, не будучи в состоянии сопровождать своего супруга, как особое доказательство своей благосклонности и милости к владетелю Белого замка, отпустила сюда свою любимую фрейлину, известную красавицу, «чтобы придать больший блеск собравшемуся обществу».

На второй день своего приезда князь уже посетил нейнфельдский завод. Со своими могучими дымящимися трубами, вновь выстроенными домами, массой рабочих, заведение это представляло слишком импозантный вид и пользовалось такой славой, что высокий гость не мог не обратить на него своего внимания.

При этом случае был представлен князю новый владелец завода Оливейра. Он сам водил высокого гостя по всему заведению, и его светлость был очарован красивым, изящным мужчиной, «который так счастливо сумел соединить в себе интересную строгость с элегантными манерами светского человека». Само собой разумелось, что Оливейра должен был представиться его светлости и в Белом замке; сам князь назначил ему для этого следующий день.

Было два часа пополудни. Лучи солнца обливали нейнфельдскую долину, но под тенью вязов аренсбергского сада было свежо и прохладно. Благоуханный воздух так и манил в широкие тенистые аллеи.

Глубоко взволнованный, с бледным лицом, стоял португалец у железной решетки входа в сад.

Бледность не покидала его прекрасного смуглого лица, когда он вошел в аллею, которая прямо вела к замку. Шаги его были медленны, взор бродил по сторонам, точно он должен был увидеть здесь что-то, что причиняло ему это волнение и делало лихорадочным его пульс…

Стоявшие у подъезда и болтавшие между собой лакеи сейчас же смолкли, завидя португальца, и приняли почтительные позы, склонившись чуть не до земли; выражение презрения и сарказма промелькнуло на губах иностранца. Один из лакеев бросился вперед с докладом и повел его не в покои, занимаемые князем, но в апартаменты баронессы, где только что встали из-за завтрака.

Перед ним открылся длинный ряд комнат, в которых жила Гизела, будучи ребенком. В огромном зале прислуга прибирала стол, сиявший серебром и хрусталем, на котором только что завтракали. На полу валялись пробки от шампанского, что положительно говорило за приятное настроение общества, Он вошел в комнату, двери и окна которой были убраны фиолетовым плюшем, глаза его невольно обратились в угол – чужой человек, южноамериканец, никоим образом не мог знать, что там в былое время на шелковой подушке нежился единственный нежно любимый друг маленькой графини Штурм, Пус, белый ангорский кот! Во всяком случае одна из оконных ниш комнаты представляла гораздо более интереса в эту минуту, чем пустой угол. Там из-под белых кружев, окаймлявших плюшевую гардину, выглядывала смуглая кудрявая головка знаменитой красавицы-фрейлины; она болтала с другой молодой девушкой, и появление португальца вызвало румянец на щеках обеих – может статься, их прелестные губки только что шептали имя прекрасного иностранца, столь обворожившего его светлость.

Доложив о прибывшем, лакей вернулся и с глубоким поклоном остановился у дверей, чтобы пропустить гостя. Странное дело, эта величественная фигура, с гордо поднятой головой, вдруг как бы приросла к земле – на лбу снова обозначилась глубокая складка, и этот прекрасно очерченный лоб, вместе с нервно дрожащими губами, в эту минуту придавал почти дьявольское выражение классическому профилю. А в комнате, в дверях которой стоял португалец, разливался волшебный зеленый свет, падавший и на белые мраморные группы, и на ее превосходительство, восхитительно раскинувшуюся на козетке в белом утреннем платье; грациозно подобранные волосы падали на зеленую подушку, а крошечные ручки механически играли великолепным букетом из цветов гранатового дерева.

– Странно! – прошептала с удивлением красивая фрейлина своей соседке, когда португалец, точно вследствие внезапного толчка, наконец скрылся за плюшевой портьерой:

– Человек этот точно боялся переступить порог этой комнаты, как говорится в тюрингенских повериях о ведьмах, я это очень хорошо видела!

– Это очень понятно! – произнесла бледная, нежная блондинка. – Это зеленое призрачное освещение причиняет мне головокружение – идею кокетливой графини Фельдерн я нахожу положительно ужасной!

Ее превосходительство, со своей стороны, тоже как нельзя лучше объяснила себе эту нерешительность португальца: она усмехнулась, положила со смущением свой букет на стол и невольно поднялась.

Приход нового гостя прервал что-то вроде спора между князем, министром, многими кавалерами из свиты и некоторыми придворными дамами. Его светлость стоял у стены и оживленно говорил о чем-то. Он приветствовал вошедшего дружеским взглядом и милостивым движением руки.

– Не одна восхитительная свобода деревенской жизни, – обратился он к нему благосклонно и с достоинством, – при которой я охотно отбрасываю в сторону всякий этикет, но главным образом уважение к вам заставляет меня дать вам аудиенцию прямо здесь… Но будьте осторожны! Комната эта обладает опасным очарованием… – он смолк и, выразительно улыбаясь, указал на стоящую рядом с ним группу дам, к которым присоединилась также и баронесса.

– Я знаю, ваша светлость, что русалки всегда топят тех, кто их полюбит, и потому я осторожен, – прибавил Оливейра.

Эти почти с мрачной строгостью сказанные слова как-то странно звучали среди этого общества. Баронесса, отшатнувшись назад, изменилась в лице и боязливо, вскользь посмотрела на обращенное к ней в профиль лицо португальца.

– Вы слишком строги, – возразила ему одна пожилая дама, графиня Шлизерн, которой португалец был представлен вчера, при осмотре завода князем, – и я хочу попытаться бросить вам перчатку, хоть ради маленьких моих протеже, там, – и улыбаясь, она указала своим тонким белым пальцем на придворную красавицу и воздушную блондинку, которые, привлеченные замечательно звучным голосом португальца, остановились в дверях.

Две грациозные воздушные женские фигурки, в светлых благоухающих утренних туалетах, действительно, представляли в эту минуту что-то неземное.

– Вы должны согласиться со мной, господин фон Оливейра, – продолжала графиня, – что зеленая комната выигрывает от их присутствия… Неужели вы можете предполагать такие убийственные намерения в этих детских головках?

– Как бы то ни было, – весело проговорил князь, – спор об этом невозможен – кто знает, какую опытность приобрел господин фон Оливейра относительно жестоких русалок лагуны дос Натос или озера Мирим!.. Я не разрешал вам объявления войны, милая графиня, но был бы вам очень обязан, если бы вы взяли на себя труд познакомить фон Оливейру с дамами.

На устах баронессы снова заиграла обворожительная улыбка, и когда очередь представления дошла до нее, она напомнила ему о недавней встрече в лесу. Ее гибкий голос звучал чуть ли не меланхолически, когда она заговорила о застреленной собаке – прелестное превосходительство могла также изображать и сострадание. Глаза гостя и хозяйки встретились – лоб португальца вспыхнул, а взгляд сверкнул диким пламенем. Баронесса скромно опустила веки под вспышкой такой сильной, никогда не виданной страсти.

Умная, утонченная кокетка скрывает свою новую победу еще тщательнее, чем молодая, стыдливая девушка свою первую любовь… Ее превосходительство скромно удалилась со своим триумфом, поместившись сзади молоденьких фрейлин, которые при всей прелести молодости все-таки не могли ей быть опасны, – Теперь я хочу представить вас одной даме, – сказал князь, обращаясь к португальцу, когда процесс представления был окончен. Он указал головой на единственный висевший на стене женский портрет. – Она моя протеже и останется ею, хотя эти дивные формы уже давно сокрыты землей и моя фамилия имеет все причины дуться на нее… Тем не менее, эта графиня Фельдерн была божественно прелестная женщина… Лорелея, восхитительная Лорелея!

Он послал воздушный поцелуй портрету.

– Не правда ли, – продолжал он, – если взглянуть на этот портрет, становится понятно, что человек, даже на смертном одре, может отказаться от своих лучших намерений ради этих обольстительных глаз?

– Я не в состоянии представить себя в подобном положении, ваша светлость, ибо надеюсь привести в исполнение все свои намерения, – отвечал спокойно Оливейра.

Маленькие серые глазки его светлости расширились от изумления, – этот простой, неподслащенный язык драл непривычно ухо, он положительно шел вразрез с изысканным тоном коронованной особы. Как бы то ни было, к этому чужеземному чудаку, распоряжающемуся миллионами, и владельцу в Южной Америке таких пространств, которые вдвое более его государства, – к подобному оригиналу приходится быть снисходительным; да и к тому же человек этот, при всем своем гордом достоинстве, все же почтителен относительно его, князя. Неприятное изумление на лице его светлости, вследствие этих соображений, сменилось лукавой улыбкой.

– Вслушайтесь хорошенько, mesdames! – обратился он к окружавшим его красавицам. – Может быть, вам первый раз в жизни приходится испытать этот печальный опыт – могущество прекрасных глаз не столь безгранично, как вы могли бы предположить… Что касается меня лично, я не принадлежу к этим неумолимым сердцам из стали и железа – они для меня непонятны, но для моего княжеского дома было бы гораздо выгоднее, если бы мой дядя Генрих держался тех суровых взглядов, которых держится наш благородный португалец – как вы думаете, барон Флери?

Министр, до сих пор безмолвно, со сложенными руками, стоявший рядом с князем, скривил губы.

– Ваша светлость, всему свету известно и не требует более никаких доказательств, что добрые намерения принца Генриха на смертном одре касались единственно примирения сердец, но никаким образом не уничтожения его посмертных распоряжений, – проговорил он; помимо его воли, в голосе слышалась неприятная нота. – Точно так же очень хорошо известно, что графиня Фельдерн, единственно по какому-то необъяснимому предчувствию, в ту ночь вдруг оставила маскарад для того, чтобы принять последний вздох своего высокого друга… Кто может оспаривать те таинственные симпатии, которые в момент, когда дух покидает тело, вспыхивают и призывают к себе родную ему душу!.. И в третьих, также всем известно, что принц Генрих до последнего вздоха находился в полном сознании, что графиня, стоявшая у одра его на коленях, вполне сочувствовала его идее примириться с двором в А., – она и секунды не оставалась с ним наедине: Эшенбах и Цвейфлинген все время не покидали комнаты. Принц разговаривал с графиней, выражал горесть разлуки с ней, но о распоряжениях своих относительно наследства он не проронил ни единого слова… Я, конечно, был в заблуждении, отправившись в А., – я думал…