Текст книги "Имперская графиня Гизела"

Глава 31

Прихожая была пуста. Прислуга занята была в танцевальном зале, где в это время гремела бальная музыка. Гизела, не замеченная никем, вышла из двери. Усыпанная песком площадка подъезда освещена была светом, падавшим из окон.

Быстро миновала Гизела светлое место и вошла в ближайшую аллею. Но тут она вдруг остановилась и вскрикнула – из-за дерева показалась чья-то фигура и остановилась перед нею.

– Это я, графиня, – сказал португалец взволнованным голосом.

Испуганная Гизела, отступившая было на несколько шагов назад к площадке, остановилась, между тем португалец вышел из тени аллеи и приблизился к ней.

Полоса света падала на его непокрытую голову и освещала каждую черту его прекрасного лица; глаза его горели радостным изумлением и страстью, которую он, видимо, и не желал скрывать.

– Я ждал вас здесь, чтобы увидеть, как вы сядете в экипаж, – проговорил он голосом, сдавленным от сильного волнения, – Пасторский дом недалеко, и туда можно дойти пешком, тем более просительнице, какой я иду туда, – сказала девушка мягко. – Я разорвала всякую связь со сферой, в которой я родилась и воспитывалась, и там я оставлю все, – она указала на замок, – что несколько дней еще тому назад однозначно было связано с именем графини Штурм: украденное наследство, высокомерие и все те так называемые преимущества, захваченные себе эгоистической кастой… Я до сей поры ребячески убеждена была, что исключительное положение ее относительно другого человечества именно обусловливалось тем, что отделяло чистое от нечестного, добродетель от преступления, а теперь вижу, что преступлению нет нигде столько простора, как в изолированной сфере. Несколько минут тому назад я поняла, что это так называемое благородное сословие вдвойне достойно наказанья за то, что, называясь благородным, поступает неблагородно, прибегает к обману, чтобы скрыть пятно бесчестья от глаз света… Я бегу к людям, которые действительно люди. Я буду просить гостеприимства в пасторском доме.

– Могу я вас туда проводить? – спросил он тихо.

Она, не колеблясь, подала ему руку.

– Да, опираясь на вашу руку, я хочу вступить в новую жизнь, – сказала она с сияющей улыбкой.

Он стоял перед нею точно так, как и в каменоломне, и не принял протянутой ему руки.

– Графиня, я напомню вам один темный момент из вашего детства, тот несчастный случай. вследствие которого вы получили болезнь, которая лишила вас радостей детского возраста, – проговорил он глухо. – Это было на том самом месте, – он указал на площадку, облитую светом, – где грубый строптивый юноша оттолкнул от себя так безжалостно маленького, ни в чем не повинного ребенка. Гизела побледнела.

– Я вам уже сказала, что это воспоминание погребено во мне вместе…

– С ним, с тем несчастным, утонувшим в ту же ночь, не правда ли, графиня? – перебил он ее. – Но он не утонул; его спас брат, вслед за тем нашедший себе смерть в волнах, из которых он его вытащил! Эта самая рука. – продолжал он, поднимая руку, – оттолкнула вас, графиня Штурм! Я тот самый Бертольд Эргардт, который наговорил так много неприятных вещей его превосходительству.

– Вы еще недавно сказали мне: кто знает, как страдал он в ту минуту! Князь только что сделал вам упрек, что вы ненавидите дворянство, – вы, во всяком случае, имели тогда печальное основание оттолкнуть от себя представительницу этого сословия, в ту минуту, конечно, еще ни в чем не повинную.

– Должен ли я объяснить причину? – спросил он.

Она утвердительно кивнула головой, и они оба пошли тихими шагами по аллее.

И он стал рассказывать ей историю любви своего погибшего брата, затем как он страдал, обманутый любимой девушкой. Он указал ей на висевшие вдали темной массой утесы, где вынесло последнюю, тяжелую борьбу благороднейшее сердце… Далее он рассказал ей, как бежал он сам из отечества с пылающим чувством мести в груди, как потом жажда деятельности привела его к благосостоянию и как у него родилась мысль приобрести заброшенный горный завод, купив его, и создать нейнфельдскую колонию в том виде, в каком находится она в настоящее время.

И когда, наконец, рассказ его был кончен, две маленькие нежные ручки взяли его руку и крепко пожали ее.

– Графиня, рука эта не внушает вам отвращения?

– Нет – как могло бы это случиться? – проговорила она тихим голосом.

Он взял ее руки и быстро повел ее по аллее.

– Помните ли вы те слова, которые вы сказали мне, когда я думал уйти от вас навсегда? – произнес он в волнении, прижимая к своей груди ее трепещущие руки. – «Я хочу с вами умереть, если это понадобится!» – прошептал он ей на ухо. – Это были ваши слова, Гизела, не правда ли? Но эти слова были сказаны португальцу с благородным аристократическим именем, который исчез в ту самую минуту, когда выполнена была его задача; перед вами стоит немец с самым обыкновенным мещанским именем, от которого он никогда не откажется.

– И этому человеку я говорю, – перебила она его твердым голосом, с любовью поднимая на него глаза, – что не умереть я хочу, Бертольд Эргардт, а жить, жить с вами!… Вы слышали, как я объявила князю, что жизненный путь открылся передо мною ясно и определенно? По этому пути я пойду, опираясь на вашу сильную руку…

В то время, как она это говорила, горячие губы, которые она уже однажды чувствовала на своей руке, прильнули к ее лбу.

Вскоре Гизела стояла у дверей пасторского дома, а португалец отошел в сторону, дожидаясь, когда молодая девушка войдет под гостеприимную кровлю.

Глава 32

В то время как юная имперская графиня Штурм навсегда покидала Белый замок, а с ним вместе и аристократическую почву, министр ходил взад и вперед по своему кабинету; волосы его против всегдашнего обыкновения были всклокочены, а пальцы судорожно перебирали надушенные, кое-где засеребрившиеся пряди.

Наконец, в волнении он бросился к письменному столу и начал писать. Капли пота выступили на его бледном, как воск, лбу, зубы стучали, как в лихорадке, и рука, отличавшаяся до сих пор таким железным, твердым почерком, выводила какие-то неясные иероглифы на бумаге.

После нескольких слов он бросил перо и, обхватив голову обеими руками, снова начал ходить в неописуемом отчаянии… Казалось, глаза его старались не смотреть на красивый, стоявший близ окна столик, на котором лежала небольшая шкатулка из красного дерева. Столик этот всегда стоял на одном и том же месте с тех пор, как Белый замок сделался собственностью барона Флери и как он отделал его по своему собственному вкусу, а шкатулка была неразлучной спутницей его превосходительства и не покидала его даже тогда, когда он находился в бюро министерского отеля, в А. Но теперь, в то время как глаза его старались не смотреть на эту мебель, боязливый взор его так и тянуло к ней помимо его воли, как будто из этой изящной вещицы смотрели на него очаровывающие глаза змеи.

Таким образом прошло с четверть часа, затем, наконец, министр вдруг порывистым движение приблизился к столику и, едва дыша, открыл шкатулку трепещущими руками… Не взглянув ни разу на элегантно отделанную внутренность ее, он быстро вынул оттуда какой-то предмет и положил его в свой боковой карман.

Это движение придало решимости этому человеку… Он пошел к двери и отворил ее. На пороге он остановился: в открытое окно дыхнул ночной ветер и стал раздувать пламя стоящей на письменном столе лампы; пламя чуть-чуть не задевало оконный занавес.

Министр злобно усмехнулся; мгновение он следил за пламенем, которое так и льнуло к материи; невольно рука его протянулась, как будто он хотел прийти к нему на помощь, – впрочем, для чего? Замок был застрахован очень хорошо, а танцующие там, внизу, успеют двадцать раз убежать, прежде, чем потолок рухнет им на голову…

Он медленно запер дверь и тихими, едва слышными шагами пошел по анфиладе комнат. Перед будуаром своей супруги он остановился и стал прислушиваться: оттуда раздавались стоны… Теперь невыразимое отчаяние, подавляемое до сих пор, овладело всем существом этого человека. Женщина, так горько плакавшая там, была его богом, единственным существом, которое когда-либо он любил и жгучая страсть к которой до сих пор еще не остыла в нем, несмотря на его лета.

Он тихо вошел в комнату и остановился.

Прекрасная Титания лежала на кушетке. Лицо ее скрыто было в подушках; на грудь и спину роскошными волнами падали черные, как ночь, волосы, а белые, обнаженные по самые плечи руки безжизненно свисали, перекинутые через мягкую атласную спинку кушетки; только маленькие ножки не лишены были своей энергии: они попирали брошенный на пол брильянтовый венок из фуксий и, казалось, готовы были втоптать его полностью в пол.

– Ютта! – воскликнул министр.

При этом восклицании, полном мольбы и отчаяния, она вскочила, словно укушенная тарантулом. С диким жестом откинула она назад волосы со своего лица и встала на ноги.

– Что тебе от меня надо? – закричала она. – Я знать тебя не хочу! И не хочу иметь с тобой дела!

Она протянула руку по направлению к салону, где был князь, и язвительно захохотала.

– Да, да, у стен были уши, господин дипломат par excellence[7]7
  Великолепный (фр.).


[Закрыть], и я наслаждаюсь тем преимуществом, что великую государственную тайну узнала несколькими часами ранее, чем остальная публика!.. Муки ада не могут быть так утонченны, как те, которые я испытывала там, стоя за дверью!.. Ваше превосходительство, – продолжала она с уничтожающей насмешкой, – я поражена была насмерть, услышав, каким восхитительным образом мистифицировали вы княжескую фамилию!.. А вот валяется здесь сокровище, – она с презреньем пнула ногою венок из фуксий, – которым вы с таким удовольствием украшали «ваше божество»!.. Как возрадуются, как восторжествуют злые завистники при неоцененном открытии, что бриллиантовая фея, в смешном неведении, осыпана была богемскими стеклами!

И маленькие ручки в бешенстве принялись рвать на себе волосы.

Министр нетвердой походкой подошел к ней – она отбежала в сторону, протянув руки.

– Не смей касаться меня! – угрожала она. – Ты не имеешь более никакого права на меня!.. О, кто возвратит мне потерянные одиннадцать лет!.. Мою молодость, красоту я отдала вору, плуту, нищему!

– Ютта! – В эту минуту человек этот снова овладел собою. – Ты теряешь рассудок, – сказал он строго. – В подобные моменты я всегда давал тебе вволю накричаться, как избалованному ребенку. Но теперь у меня нет на это времени. – С кажущимся спокойствием он скрестил руки на груди и продолжал:

– Хорошо, ты права, я обманщик, я нищий; у нас не останется и подушки, на которую мы могли бы преклонить голову, если все они явятся и предъявят свои законные права… Ты не единого упрека никогда не слыхала от меня, но если эти несколько минут ты решилась употребить на то, чтобы насмехаться надо мною, то и я тебе скажу, для кого я разорился… Ютта, припомни и сознайся, как с каждым годом нашего брака твои требования возрастали все более и более, сама княгиня не могла под конец поспорить с блеском твоих туалетов… Я постоянно без возражения исполнял твои желания. Моя безумная слепая любовь к тебе делала меня послушным орудием твоего безграничного тщеславия… Смешным ребячеством звучит твоя жалоба о потерянных одиннадцатых годах нашего брака – они дали тебе возможность наслаждаться жизнью! Руки твои могли буквально утопать в золоте.

Баронесса стояла все это время отвернувшись, теперь она повернула голову и бросила на него взгляд, полный злобы.

– О, ты отлично знаешь старую песню, которую постоянно тянет весь свет, когда дело доходит до разорения: «Виновата жена!» – вскричала она со смехом. – Жаль, милый Друг, что я так часто бывала свидетельницей несчастья, доводившего тебя до отчаяния в Баден-Бадене или в Гамбурге и тому подобных местах, обладающих сильным магнитом – зелеными столами! При подобных обстоятельствах я всегда убеждалась, что и твои руки отлично могли утопать в золоте, – или ты захочешь утверждать, что всегда вел законную игру?

– Я нисколько не намерен тратить слова на свою защиту… Кто, как я, сознательно вступил на тот темный путь…

– Да, темный, темный! – перебила она его, подступая ближе. – Превосходительство, конечно, рухнуло, – прошипела она. – Барон Флери спустился, с высоты своего величия и вступил на единственное оставшееся ему поприще – помощника банкомета!

– Ютта! – проговорил он и схватил с силой ее руки.

Она вырвала их и бросилась от него к двери.

– Не смей приближаться ко мне – ты наводишь на меня ужас! – вскричала она. – Ты весьма хитро начинаешь свое дело, навязывая мне вину, хочешь принудить меня нести с тобою ее последствия!.. Но не заблуждайся! Я никогда не последую за тобою, не разделю твоего позора и нищеты! Мои обязанности перед тобой более не существуют… Если в эти ужасные часы я и чувствую небольшое утешение, так это от сознания, что нравственно я никогда не была связана с тобой, – я никогда тебя не любила!..

Это было последним ударом, разразившимся над человеком, на которого с завистью устремлены были взоры окружающих, и этот удар, нанесенный очаровательными женскими устами, был самым жестоким из всех, обрушившихся на его голову.

Министр, шатаясь, направился к двери, как бы намереваясь оставить комнату, но ноги отказались служить ему; закрыв лицо руками, он прислонился к стене.

– Несмотря на все клятвы твои и уверения, ты никогда не любила меня, Ютта? – проговорил он с усилием, прерывая мертвое молчание в комнате.

Жена с диким торжеством, энергично покачала головой.

На губах его появилась горькая усмешка.

– О женская логика!.. Эта женщина безжалостно отталкивает от себя обманщика и при этом с милой наивностью объявляет мужу, этому самому обманщику, что она в продолжении одиннадцати лет обманывала его!.. О, ты еще сделаешь карьеру – перед тобою лежит еще несколько лет молодости и красоты; но конец этой карьеры… Ну, я хочу быть скромнее тебя и не стану рассказывать этим стенам, каков будет конец карьеры ее превосходительства баронессы Флери!

Взявшись за ручку двери, он обвел взглядом эту комнату.

Баронесса снова бросилась на кушетку; никогда она не казалась ему столь прелестной, как в эту минуту, в этой изнеможденной и полной отчаяния позе. Жгучее чувство любви к этой прекрасной женщине взяло верх над прочими страстями, кипевшими в растерзанной душе этого человека, – он забыл, что в этом обольстительном теле скрывалась жалкая душонка, он забыл, что это ненасытное, тщеславное сердце никогда не билось для него, – он снова подошел к кушетке.

– Ютта, дай мне твою руку и посмотри на меня еще раз! – сказал он прерывающимся голосом.

Она спрятала обе руки под подушку и еще ниже опустила лицо.

– Ютта, взгляни на меня последний раз, мы никогда не увидимся!

Она продолжала лежать неподвижно. Стиснув зубы, он вышел из комнаты. Неслышными шагами он миновал коридор и стал спускаться с лестницы. Долетавший снизу разговор заставил его замедлить шаги; скрытый перилами лестницы, он увидел внизу трех придворных, счастливых обладателей камергерского ключа. Лица их были встревожены, а тон голосов взволнованный.

– Итак, господа, его светлость уезжает, – сказал один из этих достойных кавалеров, натягивая перчатку на свою жирную руку и заботливо застегивая ее, – но я в силу данного мне приказания должен возвратиться в зал с возможно беззаботной миной, faire les honneurs[8]8
  Здесь: делать вид.


[Закрыть] – положение очень неприятное, когда имеешь на шее целый короб новостей!.. И не смешно ли: во что бы то ни стало князь хочет на сегодня затушить скандал, как будто завтра не станет он всем известен. Боже, что за кутерьма поднимется в нашей доброй резиденции! Любопытно посмотреть!.. Что, не говорил ли я вам всегда, господа? Имел ли я право или нет? Это был негодяй насквозь. И как я ни жалею его светлость, но для него, собственно, еще не так ужасно убедиться наконец, какому ловкому патрону такое долгое время подчинено было наше древнее, родовитое дворянство.

Господа покачали утвердительно головами и разошлись в разных направлениях.

– О, все вы, вместе взятые, – древнее родовитое дворянство – околели бы с голоду без меня! – проворчал сквозь зубы министр, продолжая спускаться по лестнице. – Мы квиты.

Длинным пустынным коридором он вышел на двор. Там кипела деятельность: поспешно выводили лошадей из стойла и выкатывали княжеский экипаж из сарая.

Министр вошел в сад… Из окон бил яркий свет, вспыхнувший по мановению этого человека, который, как нищий, бродил теперь без пристанища.

Вот подъехала к крыльцу княжеская карета; показался князь в сопровождении лишь немногих из своих приближенных.

При виде его министр сжал кулаки и с диким отчаянием ударил себя в грудь.

Карета покатилась, вот она переехала мост; стук колес уже издали раздавался в ночной тишине, наконец, замер и он.

Странно, неужели элегантный кавалер не с обычным искусством исполнил возложенную на него трудную обязанность? Вскоре карета за каретой стали выезжать со двора замка.

Звуки оркестра как-то дико звучали среди опустелых стен, и, наконец, и они смолкли.

Министр шел все далее и далее по аллее. Наконец, он очутился в отдаленном уголке сада, поддерживаемом в искусственном запустении. Тут все было дико и угрюмо.

Он остановился. Взгляд его упал на замок, где уже начали тушить огни; вот погас последний огонек, и здание потонуло во мраке.

На нейнфельдской колокольне пробило двенадцать часов, С последним ударом колокола в аренсбергском саду раздался выстрел…

«Кто-нибудь охотится», – подумали пробужденные поселяне и, повернувшись на другой бок, снова заснули сном праведников…

Глава 33

Был сентябрь месяц. Первое суровое дыханье осени смешивалось с летним ветерком и слегка колыхало вершины деревьев вокруг Лесного дома.

В самом доме царствовала весна любви.

Бертольд Эргардт и Гизела были обвенчаны. Баронесса Флери, получив небольшой пенсион, предоставленный ей князем, исчезла.

Госпожа фон Гербек также сошла со сцены. Получая от Гизелы ежегодно небольшую сумму, забытая всеми, она удалилась в маленький городок и жила «своими воспоминаниями».

При дворе в А, выбор молодой графини Штурм произвел сильное впечатление.

Князь несколько ночей провел без сна от мысли, что португалец вторично грозит секирой корням светлейшего княжеского принципа, доказывая всему свету, что урожденная имперская графиня Штурм может сделаться обыкновенной госпожой Эргардт, и никто не вправе предотвратить это несчастье.

Результатами этих бессонных ночей было тайное поручение, исполнение которого возложено было на женщину «с острым языком и проницательным взглядом».

Графиня Шлизерн однажды нанесла визит в пасторский дом невесте и бывшему при этом жениху, где с изысканной, дипломатической тонкостью дала понять, что его светлость имеет намерение даровать дворянскую грамоту «первому промышленнику» своей страны… Той же изысканной тонкостью «упрямый португалец» позолотил и свой ответ, горький смысл которого тем не менее означал следующее: удостоенный сей чести отнюдь не принадлежит к тем личностям, которые борются с дворянством до тех пор, пока сами оное не получают. Наше время и без того представляет много образчиков подобных ренегатов, которые, заручившись предлогом «лишь в интересах своих детей», становятся в ряды защитников столпов отжившего сословия, от которого они видели одно презрение. Он не находит нужным прибавлять к своему имени что-либо и никогда его не переменит.

Потерпев подобное поражение, дипломатка вернулась в А.

Тем не менее невеста вскоре получила доказательства, что княжеская немилость не распространяется на нее. Под петицией нейнфельдских прихожан, ходатайствовавших о допущении к должности их пастора, стояло также имя имперской графини Штурм. Были слухи, что подписи этой нейнфельдцы обязаны были тем, что им оставили их пастора…

Наступали сумерки. На террасе Лесного дома застыла высокая, величественная фигура мужчины, рядом с которым было юное существо, которое склонило голову к нему на грудь; на этот раз словам любви, которые срывались с их губ, никто не мог помешать!

«Гизела!» – вдруг раздался неприятный голос рядом с молодой женщиной. Она повернула голову – попугай беззаботно раскачивался на своем кольце , а из дверей вышел, улыбаясь, старый Зиверт. Гизела протянула ему обе руки: с большим трудом старику удалось выучить птицу произносить имя будущей хозяйки дома.