Текст книги "Утешение изгоев"

Фобия

Семен Михайлович ушел с должности психотерапевта городской психиатрической больницы в никуда. В первое свободное утро он мужественно вынес измученный взгляд жены Веры, кардиолога районной поликлиники. Она впервые за всю их жизнь видела мужа за завтраком еще небритым, в майке и старых джинсах. И она, конечно, ни за что не скажет, как ей страшно за их общее будущее. Вера насмотрелась на коллег и пациенток, мужья которых потеряли работу. Стали невольными иждивенцами и мучениками в очередях хоть за какой-то зарплатой. Но их, по крайней мере, уволили, сократили, а Семен ушел сам. И не просто из конкретной больницы. Семен ушел из системы. У него смутные фантазии о собственном деле, а Вера в состоянии думать лишь о том, что наступит день его зарплаты – второе число, – а в его телефоне не звякнет долгожданная СМС о поступлении денег. А у них сын и дочь в разных институтах, Петя на третьем курсе, Света на первом. Оба на коммерческих отделениях. Сбережений, которые они буквально с кровью долгие годы отрывали от расходов, – их кот наплакал. И это самое подходящее определение, потому что коты плачут реже и меньше, чем люди.

– Верочка, расслабься, – не вынес напряженного молчания Семен. – Я хочу работать один, но это не значит, что я не заручился поддержкой опытных людей, которые помогут поставить и раскрутить дело. И рынок я изучил: частные психотерапевты сейчас очень востребованы. Да и плата у них за час сеанса. От ста шестидесяти рублей. Вызов на дом дороже. Понятно, что сначала нужны расходы: аренда помещения, лицензия частного предпринимателя и прочее. Но у такого количества врачей получается. Я знаю совсем никакущих как специалисты врачей, которые очень даже преуспевают. Ты настолько не веришь в меня?

– Я верю в тебя, – слабо улыбнулась Вера. – Я не верю в то, что кто-то еще сразу поверит в тебя. Я не верю в стабильность своего дела у обычного честного человека – не мошенника, не взяткодателя и взяточника. Проверяющие инстанции замучают. Да и психи бывают разными, в том числе сутяжниками и фантазерами. Тебе ли не знать. Что-то не понравится – по судам затаскают. Или вообще: придет после сеанса с тобой и повесится, оставив записку с твоим именем. А кому-то надо будет открыть для галочки дело о доведении до самоубийства…

– Остановись, дорогая. У меня прямо мороз по коже от того, что ты в таких деталях уже представила себе мой крах. Я был не в курсе. Но не все так плохо. И лучше один раз попробовать, чем жалеть до конца жизни, что не сделал этого.

– Ну, раз тебе так лучше, то и мне тоже. Мы вместе, только в этом и можно не сомневаться. Рада, что ты хотя бы отдохнешь от своей штатной однообразной и совсем не плодотворной работы. Я хорошо это понимаю.

Семен подумал о том, как он любит эту женщину – трусливую, отважную, проницательную, наивную и всегда преданную. Подумал, но не сказал вслух, чтобы не прозвучало слишком безвкусно. Лучше потом, когда у него получится развеять самое маленькое ее опасение.

Тот, кто уходил на вольные хлеба с привычного постоянного места, от регулярной зарплаты, пусть ее регулярность – это единственное преимущество, – тот ни с чем не перепутает сплав тревоги, круглосуточного напряжения, разного рода сомнений и страхов. У Семена не было сомнений лишь по одному поводу: то, что он ушел из казенной системы формальной помощи людям с больной душой, – правильно. Никому не помогли его пятнадцатиминутные консультации для отчетов лечащего врача. Выздороветь в тяжелых условиях нищих больниц с самыми дешевыми, грубыми и в лучшем случае бесполезными лекарствами можно только случайно. Самое невыносимое – секрет Полишинеля таких учреждений. В психушках держат большое количество совершенно здоровых людей. За этот плен, лишение несчастных всех прав, денег, имущества заплатили родственники, какие-то недруги, начальство, заказчики судебных решений – всегда с меркантильными или чисто репрессивными целями.

А у Семена Михайловича все получилось! И лицензия, и аренда помещения, а его сайт стал одним из самых посещаемых среди подобных. Он даже удалял слишком восторженные и не очень нормальные отзывы людей, которые писали, как он вернул им радость жизни, теперь они горы собираются свернуть. Насчет гор, конечно, надо долечить…

Через год частный психотерапевт Семен Назаров сидел в своем маленьком, но очень уютном, даже стильном кабинете и просматривал длинный список пациентов на сегодня. Записывала людей его секретарь Тася. Ее комнатка вообще размером не больше сундука, но там есть вся необходимая техника. А недавно они с Тасей даже приобрели кофеварку и тостер. Просто жируют теперь! Так достали Семена жуткие и «полезные для здоровья» пирожки с чем-то зеленым и противным, которые передавала с Тасей ее мама.

Он посмотрел на часы: ровно девять, начало приема. Дверь открылась в ту же секунду. Большое удобство маленького кабинета. Семен, сидя за своим столом, прекрасно рассмотрел возникшую на пороге посетительницу. Лет сорок, плохо сохранилась, лицо бледное, кожа сухая и вялая, глаза больные, смятенные. На женщине явно дорогое пальто из отличного кашемира, но верхняя пуговица оторвалась, а нитка висит. У нее густые каштановые волосы, стильная стрижка, но…Она не мыла голову как минимум неделю. Да, это пациентка: неврозы, депрессия, возможно, панические атаки и, конечно, бессонница.

– Присаживайтесь в кресло, – приветливо произнес он. – Пальто можно повесить на вешалку. Я начну заполнять вашу карточку, а секретарь Тася принесет вам кофе, если хотите. Вы – Евдокия Никитина, я правильно понял?

– Да, – отрывисто произнесла женщина, сняла пальто и бросила его на спинку кресла. Сама подошла к столу и осталась стоять. – Но при чем тут моя карточка? Чем вы собираетесь ее заполнять? Вы даже не спросили у меня, по какому поводу я пришла.

– Мы с этого и начнем. Жалобы, симптомы, предполагаемые причины.

– Семен Михайлович, у меня нет никаких симптомов. Я пришла потому, что у меня похитили дочь!

Евдокия присела на краешек кресла и зажала рот рукой, вероятно, чтобы сдержать рыдание.

– Я очень сожалею, – произнес Семен. – Но когда это случилось? И вы уже сообщили в полицию?

– Случилось формально два дня назад. И полиция тут ни при чем. Катю увез ее отец якобы к своим родителям.

– Вы в разводе? Он борется за права опеки? У вас есть основания думать, что он увез ребенка не к родителям? Извините, что так много вопросов, но, возможно, вам нужно что-то предпринимать. Я просто врач, если вы не поняли. Я только лечу.

– Нет, мы не в разводе. Так что Толя борется не за опеку. И я не могу точно утверждать, что они не у его родителей. Там поселок, часто без мобильной связи.

– Не за опеку… За что же он, по-вашему, борется?

Семен уже понимал, что главная проблема все же в том, что новая пациентка и есть самый сложный клинический случай: она в своих страданиях обвиняет не депрессию, не невроз, не бессонницу, а исключительно других людей. Главным образом, близких.

– Он борется за то, чтобы оторвать от меня дочь на эмоциональном и даже физиологическом уровне. Мой ребенок, моя девочка уже вся сжимается, даже вздрагивает, когда я к ней прикасаюсь. Это похоже на ненависть и страх. А я за все ее десять лет слова громкого не произнесла, не то чтобы руку поднять или пригрозить.

– Уже немного яснее. Евдокия, полагаю, мы снимаем пока ваше заявление о похищении ребенка. Ваш муж сказал, куда они едут, вы просто не можете туда дозвониться по причине отсутствия связи, а не потому что с вами не хотят общаться. В конце концов, туда можно просто съездить, если вы очень беспокоитесь. А что, у мужа отпуск?

– Нет. Он работает в частной охранной фирме. Двое суток дежурства, трое отдыхает.

– Но Кате нужно в школу?

– Она как раз на справке из-за простуды. Еще есть несколько дней.

– Ваш муж уговаривал дочь поехать с ним?

– Нет. Он собирался сам, но она попросилась. Знаете, ребенком легко манипулировать и на расстоянии. Это даже хуже, чем заставлять.

– Сложное и в конкретном случае недоказанное утверждение. Евдокия, как вы узнали обо мне и почему все же решили приехать? Чего вы ждете от нашей встречи?

– Помощи, – с вызовом ответила Евдокия. – Нашла в Сети ваш сайт, прочитала, как вы пишете о своем желании помочь людям в их самых сокровенных и не видимых никому проблемах… И записалась.

– Понятно, – задумчиво произнес Семен. – Но вы жалуетесь только на проблемы в семейных отношениях. Это совсем не мой профиль. Хотите, я вам порекомендую специалиста по психологии семьи?

– Нет, спасибо. Подобной болтовней я сыта, читала на их форумах. Какие они специалисты. Они спекулянты на чужом горе.

– Жестко. Но я могу говорить лишь о том, что в состоянии предложить сам. К примеру, на первом этапе – серия сеансов психотерапии по поводу вашего дискомфорта: причины, детали, раздражители и так далее. Так можно выйти и на решения. И как вариант – следующий этап: мое знакомство и контакт с вашими близкими: не только с мужем, но и с Катей. Вдруг разберемся в чем-то.

– Нет! – Евдокия резко встала. – Ничего не выйдет. То есть выйдет как всегда. Я у всех окажусь сволочью и ехидной, отравляющей им жизнь. И я опять ошиблась в своих надеждах, что есть человек, который мне поможет. Вы мне не помогли. Я вам что-то должна?

– В принципе, я беру плату за время. Но вы – нет, не должны. Раз мы потратили мое и ваше время совершенно без пользы – то вы ничего не должны. До свидания.

Евдокия вылетела, не попрощавшись. Вошла Тася.

– Ну и тетка, Семен Михайлович. Я немного слышала, а потом, она на меня налетела, чуть с ног не свалила и прошипела: «Ты нарочно встала поперек всего?» Слава богу, что ушла.

– Не хочется тебя разочаровывать, но готов поспорить, что Никитина вернется. Так что сохрани ее карточку.

Прошло несколько недель. Семен постоянно существовал в двух измерениях. Он работал, анализировал каждый случай, старался использовать все свои знания, умения, понимание, чтобы приблизиться к реальному, пусть крошечному позитивному результату. И он же критически рассматривал себя со стороны: какова цена его свободы от казенных пут, каково процентное соотношение удовлетворения и дискомфорта. И честно отвечал себе. Свобода, конечно, бесценна, но тяжесть личной ответственности, собственного эмоционального багажа, который становится все более громоздким, потому что это сконцентрированное горе людей, ждущих его помощи, – это уже не дискомфорт. Это постоянная боль неизлечимого хроника, который в равной степени стремится и избавиться от нее – и сохранить, как главное содержание своей жизни.

У Семена не получалось научиться отдыхать, отвлекаться, забывать. У него появилась категория пациентов, общение с которыми часто казалось важнее контакта с близкими. Потому что первых лишь он сам был обязан поддержать и проводить за горизонт, чтобы они не умирали в одиноком холоде, а до конца ощущали тепло жизни. Несмотря ни на что. Чаще всего это были онкобольные, самые стойкие и мужественные люди, каких Семен встречал. Их ежеминутные попытки удержать жизнь – на самом деле никому не видимые подвиги. Только сейчас Семен ясно увидел, что разум, чувства, любовь, жажда живого ответа не гаснут постепенно вместе с телом. Они становятся только сильнее, острее, трагичнее, как пряный аромат цветов, готовых к гибели после рассвета.

Семен скрывал даже от жены то, какую боль причиняют ему расставания, о которых никто не знает. А еще к нему приходили люди лечить разорванные души после смерти детей, ждали понимания и советов. Что-то, наверное, получалось, но потом Семену приходилось тайком от всех зализывать собственные раны, горе оказалось таким заразным.

И на таком душераздирающем фоне он был обязан стать лечебной жилеткой для тоскующей дамы, брошенной очередным любовником, для обиженных и раздраженных свекровей и тещ, для юных бунтарей, которые однажды проснулись и поняли, что их главные враги – рядом. Это родители, не сумевшие дать богатства, свободы, права открывать ногой любую дверь. И пациенты из этой, несомненно, не самой несчастной категории бывали иногда ближе остальных к суициду. Они не хотели прощать жизни отступлений от желаемого идеала. Они собирались отомстить тем, кто был ближе всех. С них глаз нельзя было спускать, крепко хвататься за эту соломинку – попытку спастись: они все же пришли к своему психотерапевту.

Семен не забыл Евдокию Никитину. У него просто не было паузы, чтобы о ней вспоминать. Но как-то утром вошла Тася и сказала громким шепотом:

– Там эта… Тетка, которая меня чуть не свалила. Она мужа приходила сдавать как похитителя детей за то, что он повез свою дочь к бабушке и дедушке. Никитина. Говорит, чтобы вы ее приняли без записи, потому что у нее особая ситуация. Командирша у нас нашлась. Прогнать, что ли? Она же в прошлый раз даже не заплатила.

– Да нет, впусти. У меня как раз свободный час. Валентин Сергеевич сегодня не приедет, у него ухудшение. Я вечером сам к нему заеду.

– Это наш бесплатник?

– Он не наш бесплатник. На него государство ни гроша не потратило с тех пор, как он заболел. Только продолжает снимать. А он очень много сделал для науки. Валентин Сергеевич – серьезный физик. Так что ему все сильно задолжали. А мне с ним просто интересно говорить. Так тебе не нравится Евдокия Никитина?

– Бр-р-р. И кто таких замуж берет – не понимаю. Она же этого мужа, наверное, поедом ест.

– То есть ты уже на стороне мужа?

– Не знаю, честно. Тоже может оказаться сволочью. Девчонку жалко: рвут ее на части. Это же каторга, а не детство.

– Понятно. Слова не секретаря, но знатока человеческих душ. Спасибо, Тася, за мнение. Запускай Никитину.

Никитина вошла, сразу проверила, плотно ли закрыта дверь, отделяющая их от Таси. Затем сняла черную куртку с капюшоном и стряхнула с нее воду на пол. На улице шел сильный дождь со снегом.

– Вы могли повесить куртку в приемной, – заметил Семен.

– Я никогда не оставляю свои вещи там, где есть незнакомые люди.

Никитина повесила куртку на вешалку и лишь после этого сказала:

– Здравствуйте. Ничего, что я без записи?

– Здравствуйте. Раз я вас принял – значит, ничего. Садитесь. Что-то опять случилось?

– Так… Чтобы вы поняли. – Никитина посмотрела на Семена подозрительным и затравленным взглядом, и он подумал, что она выглядит еще хуже, чем в первый раз. – У меня не может вдруг что-то случиться, как у тех истеричек, к каким вы привыкли. У меня давний и постоянный кошмар, который стремительно усугубляется. И это очень большая, возможно, смертельная беда.

– Но я в прошлый раз не сумел вам помочь. Почему вы вернулись ко мне?

– Потому что другие еще хуже. А я в западне. Такое не может допереть тот, кто сам не сталкивался. Если только не захочет влезть в мою шкуру.

– Вы решили, что я захочу в вашу шкуру?

– Я решила еще раз попробовать. Некуда больше, как говорится, бечь. Ваша секретарша точно не подслушивает? Не хотелось бы, чтобы она потом растрезвонила что-то по всем сетям. Как и делают такие идиотки.

Семен молча встал, открыл дверь и громко сказал:

– Тася, будь другом, сходи в магазин за кофе. Да, и сливки купи. Только не в ближайшем магазине, а в хорошем супермаркете.

– Так у нас вроде есть.

– Там мало. Купи еще. Не торопись, погуляй с часок.

– А-а-а, в этом смысле. Ладно, с большим удовольствием. Обожаю гулять, когда ливень лупит, да еще со снегом.

– Зато озона больше, – заметил Семен.

Когда за Тасей захлопнулась входная дверь, Евдокия вздохнула явно с облегчением. Попросила воды.

– Я могу и кофе вам сварить, на самом деле он есть еще, – предложил Семен.

– Нет, спасибо. Просто в горле пересохло.

– Вижу, вам трудно начать. Может, расскажете, чем закончилась та поездка вашего мужа с Катей к бабушке и дедушке?

– Да ничем. Они вернулись. Были там, потому что его мать звонила Кате со стационарного телефона, чтобы спросить, как добрались… После того они опять уехали вместе в субботу после школы на воскресенье. Просто погулять и подышать в лесу, как сказал Гена. Остановились в мотеле у дороги. Гена сказал, где это, я все проверила. Да, были там. Вы уже поняли, о чем я вообще?

– У меня есть довольно смутное предположение. Но оно слишком серьезное, тяжелое… И да… Может быть опасностью в смертельной степени. Евдокия, или вы говорите прямо, или нам лучше закрыть эту тему сразу. Потому что в противном случае потребуется очень много откровенных деталей, а вы не тот человек, который умеет говорить прямо и четко. Вы как будто постоянно оставляете пути для своего малодушного отступления. А это может говорить о том, что вы для себя обвиняете близких людей исключительно на основании нездоровой подозрительности. Евдокия, только один прямой ответ на вопрос: вы об инцесте? Ваш кошмар – это сексуальный контакт между малолетней дочерью и ее отцом? Кошмар, который может существовать только в вашем воображении?

– Да. Это. И что вы можете знать о воображении женщины, матери, у которой уже глаза выжжены тем, что она видит постоянно.

– Точнее. Евдокия, придется точнее. В противном случае у меня появится необходимость признать вас виновной в клевете и травле ребенка. Муж справится, у девочки может не получиться. Вы пытались говорить на эту тему с мужем и Катей? Или все на основании слежки?

– Я так поняла, что вы насчет улик. Так мы живем вместе, если вы не поняли. Я не первый год каждый день вижу, как Катя липнет, ластится к Гене, как ему это нравится. И как я им мешаю.

– А как именно ему это нравится?

– Он ее до сих пор носит на руках, она сидит у него на коленях, лежит на его животе, когда он отдыхает на диване. И, конечно, это нравится обоим. Он ее целует, говорит ласковые слова, они смеются, у них есть свои шутки, которых я даже не понимаю… Это мое воображение, по-вашему?

– По-моему, это гораздо хуже. Очень не хочу вас обидеть, но это похоже на две вещи. На то, что ваши подозрения верны, и на параноидальную, даже злокачественную идею очень нездорового человека. На когда-то и как-то возникшую фобию. Подождите… Послушайте. У меня – дочь и сын. Два года разницы, девочка младшая. Сейчас оба студенты, думают, что они взрослые. Даже жена с ними согласна. А я этого не вижу. Я вижу тех рыжих малышей, которые появились рядом со мной, как два солнышка. У меня жена Вера – ярко-рыжая, дети в нее. И у меня не было большего счастья и радости, чем носить их на руках, целовать, обнимать. И шутки у нас были свои: я считал их веснушки, они при близком рассмотрении выпуклые, как солнечные капли… Я бы и сейчас их считал, так кто же мне даст. Но когда им было по восемь-десять лет – я точно это делал, тая от восторга. И еще у обоих на ногах мизинчики оттопырены, тоже как у жены. Как я любил целовать эти мизинчики, такое сильное чувство, какое не сравнишь даже с близостью женщины. Мизинчики детей – это горячее родство. Сексуальный контакт для меня – это когда и я, и Вера мечемся, собираемся на работу, рядом дети, а она нечаянно коснется меня подолом халата – и во мне поднимается свирепая волна. Всех бы разогнал, все бы бросил, все послал бы к черту, просто сгреб бы в охапку свою женщину и понес бы в пещеру. Евдокия, вы что-то делали, чтобы разобраться со своими чудовищными подозрениями? У вас есть доказательства, грубо говоря?

– То есть вы совсем не верите в интуицию женщины, матери? Мне надо было ставить камеры, залезать под кровать, чтобы что-то увидеть своими глазами? А если я боюсь это увидеть? Если хочу, чтобы это оказалось страшным сном?

– Начну с первого вопроса. Разумеется, я не верю ни в какую интуицию по половому признаку. Человек слаб, он способен заподозрить близкого человека в чем угодно из-за того, что подагра разыгралась или на работе неприятности. Во-вторых, вы уже подали свои проблемы как смертельную беду, но вы пришли с пустыми руками. Я сейчас думаю: что было бы, если бы вы пошли в опеку, полицию, к прокурору…. Что было бы с ребенком, которого взялись бы осматривать эксперты, допрашивать комиссии, писать заключения и в результате, возможно, лишили бы семьи… Только потому, что на заявления надо реагировать. Знаю немало таких случаев. Иногда таким образом женщина мстит за что-то мужу.

– Так я и не пошла туда, – тяжело произнесла Евдокия. – И не потому, что потом затаскали бы нас всех. Вы же взрослый человек и наверняка знаете, что бывают варианты, когда следов нет. Я сама постоянно вожу Катю на осмотры ко всем врачам с раннего детства. К гинекологу тоже. Начинала это, только чтобы контролировать здоровье. А теперь помираю от страха каждый раз: вдруг что-то увидят…

– Полагаю, что со здоровьем у Кати все в порядке. И что никто ничего такого не увидел. Думаю, с мужем отношения у вас не очень. А с Катей вы не пытались говорить? По требованию материнской интуиции, так сказать…

– А пробовала. Как раз вчера. Они, кстати, и на следующее воскресенье собираются в тот же мотель. Погулять. В такой холод. Я зашла к ней в комнату, когда она уже легла спать. Погладила по голове, она дернулась, как обычно. И я спросила, хорошо ли она спит не дома, без меня. Обнимает ли ее папа на ночь? Как и где трогает? Отдельно ли они спят? Сказать вам, что она мне ответила?

– Да, будьте так любезны.

– Она покраснела и спросила: «Мама, ты дура?» А потом завопила, как будто я ее кусаю: «Уйди! Пошла вон! Отстань от меня!» Влетел муж, вытащил меня, вообще слова не дал сказать. Только угрожал, что они с дочкой уедут и не вернутся, потому что я безумная тварь.

– Евдокия, должен спросить. Как у вас со здоровьем? Вы не обращались к психиатру? Не состояли на учете психоневрологического диспансера?

– Вынуждена вас разочаровать. Не просто все нормально с моим психическим здоровьем. Но вы раньше упомянули опеку, так я там и работаю. И всю описанную вами процедуру знаю. А нас проверяют каждый год. Это и есть та главная причина, по которой я пришла к вам, а не в контролирующую инстанцию. Мы так помогаем, что иногда мокрого места не остается ни от виноватых, ни от жертв.

– Уже яснее. Ваш профессиональный опыт может работать на вашу фобию. Вы, конечно, видели много неблагополучных семей и преступлений против детей. Спокойно, я вас не оскорбляю, я стараюсь размышлять вместе с вами. Евдокия, я один раз сказал, что ваши предположения могут быть и правдой, но больше я не повторю это ни разу. Ни разу до убедительных доказательств. Если мы попробуем сами разобраться в чем-то… Вы не могли бы прийти ко мне всей семьей? К примеру, поговорить только о конфликтах, но ни слова о том, что для вас главное. Я просто посмотрел бы, как вы все общаетесь. Вдруг станет понятнее.

– То есть в свою интуицию вы верите?

– Так она – часть моей работы. Без нее ничего бы не вышло. Замечу скромно, что существуют и специальные знания.

– Семен Михайлович, мне даже нравится ваша мысль, но вы, наверное, уже поняли, что они со мной никуда не пойдут. На все, что я предлагаю, – резкий отказ.

– В таком случае мы на сегодня закончили. Сейчас придет следующий пациент. Разумеется, когда решите, что вам со мной нужно еще поговорить, – запишитесь.

Никитина надела куртку, взяла сумку, медленно, как будто нерешительно подошла к двери и остановилась.

– А если я вас о чем-то попрошу? – спросила она. – Дополнительная, так сказать, услуга. Я, конечно, оплачу…

– Мне уже страшновато, – улыбнулся Семен и подумал, что для него это не совсем шутка. – Но скажите.

– Я вообще-то с таким предложением и шла, но не решилась. А сейчас подумала: чего мне терять. Так вот. Я записала на бумажке место работы мужа, название и адрес мотеля, куда они с Катей ездят. Такое же может быть, что вы, совершенно незнакомый им человек, случайно окажетесь рядом… Даже пообщаетесь, как это бывает с людьми на отдыхе. И сделаете свой, пусть даже поверхностный и не окончательный, но профессиональный вывод. На что все это похоже. Как вам? Согласитесь с Геной, что я безумная тварь?

– Не так категорично, конечно, Евдокия. И я вас даже понимаю: есть смысл узнать еще чье-то объективное мнение. Но я всего лишь частный психотерапевт. В моей лицензии немало услуг, связанных с помощью пациентам. Но там нет, к примеру, слежки, попыток втереться в чье-то доверие, нарушить неприкосновенность личной жизни. Понимаете, я не следователь, не частный детектив. Я даже не орган опеки, как вы. Все перечисленное выше – для меня табу, нарушение профессиональной этики и Конституции точно.

– Понятно. У нас же все так свято чтут Конституцию… А если бы я, не зная, кто вы, просто схватила вас за руку на улице и попросила помочь мне спасти своего ребенка от смертельной опасности – вы бы тоже мне все это сказали? Конечно, да. Любой человек так бы сказал. Никому не нужно чужое горе. Никому на земле не интересно, выберется ли из своей западни одна странная тетка и ее маленькая дочка… Никому. Вас хвалят в интернете, мне тоже кажется, что вы неплохой специалист. Но я бы выбросила на помойку вашу лицензию. Специалист вы хороший, если все, что о вас пишут, – правда… А человек – такой, как все. То есть никакой. Но я все-таки оставлю вам свою бумажку. Чисто для себя: вроде бы я что-то сделала сегодня.

Никитина вернулась к столу, бросила на него бумажку и резко вышла. Семен услышал из приемной возмущенный возглас Таси:

– Да что ж такое! Семен Михайлович, она на этот раз меня чуть дверью не убила. Прямо по лбу… Ушла, слава богу.

Он работал до вечера. Потом поехал навестить Валентина Сергеевича, это на другом конце Москвы вообще-то. Домой вез тяжелый клубок мыслей в черепной коробке. Семен думал лишь о том, что было, что узнал, что сказал людям после приема Никитиной. Но что-то постороннее, непрошеное билось в мозг, скреблось в душе… Это была Никитина.

Через неделю Евдокии Никитиной позвонила по мобильному телефону Тася.

– Это Евдокия Григорьевна Никитина? Таисия вас беспокоит, секретарь Семена Михайловича, психотерапевта. Он предлагает вам записаться к нам на прием. В ближайшее удобное для вас время.

– А в чем дело? – нервно спросила после паузы Никитина. – Почему и в связи с чем такая забота?

– Не могу ответить, – официально ответила Тася. – Мне врач о таком не докладывает. Так вы хотите записаться?

– Да. Можно прямо завтра? Примерно в четыре?

– Есть. Вы записаны на завтра, ждем в шестнадцать ноль-ноль. К нам не опаздывают.

Когда Евдокия Никитина вошла в кабинет Семена, он заметил в ее взгляде не только характерную для нее настороженность, но и затаенный страх. Она даже сначала осмотрела комнату, а затем поздоровалась с ним. Фобия… Она боится, что он устроил ей тут западню, провокацию: санитары, полиция…

– Садитесь, Евдокия, – произнес он. – Устраивайтесь удобнее, разговор у нас серьезный. Советую отдышаться с дороги, выпить кофе, Таисия сварит. Хотите?

– Да, давайте, – отрывисто ответила Никитина.

Он так долго молчал, что Евдокия почти взмолилась:

– Да говорите же вы, наконец. Или вы нарочно меня мучаете? По какой-то своей дурацкой методике?

– Да нет. Я просто ищу тональность. И, в общем, нашел. Я хочу говорить с вами прямо и честно, ничего не замалчивая, не утаивая, в расчете на то, что вы начнете отвечать тем же. Только так что-то может получиться. Дело в том, что мы сегодня будем не вдвоем.

– Не поняла. Вы о чем?

– Я объясню. Но сначала сообщу, что я выполнил вашу просьбу. Не смог ни отмахнуться, ни разрушить границы своего профессионального долга. Я по-своему выполнил вашу просьбу. Я был в том мотеле, где отдыхали ваши муж и дочь. Понаблюдал со стороны, нашел повод познакомиться, мы вместе ужинали, затем Геннадий пригласил меня к ним в номер, мы с ним пили пиво, у Кати был сок с пирожными, смотрели детское кино по телевизору. Потом он уложил дочку спать, номер, кстати, двухкомнатный. Тут я ему и представился по-настоящему и рассказал, по какому поводу и с какой целью приехал. Мы говорили до утра.

– И он заорал о том, что я сволочь и безумная тварь? – задохнулась от потрясения Никитина.

– Не совсем так. Точнее, совсем не так. Геннадий сначала рассердился на нас обоих. Но быстро успокоился и сказал следующее. Поскольку это очень важно, передаю с точностью до каждого слова: «Ну, что ж. Это к лучшему. А то я живу, как маньяк-убийца, который боится на свет выйти, потому что кто-то унюхает запах крови убитых жертв. Я стал диким и затравленным. Я все время чего-то боюсь. Только с ребенком и расслабляюсь. Но еще больше боюсь, что за нами приедут прямо сюда и нас с Катькой начнут отрывать друг от друга, а я ничего не смогу сделать. Вот вы врач, специалист. Вы посмотрели на мое преступление. И что скажете?»

– И что вы сказали Гене? – спросила Никитина.

– Евдокия, Геннадий здесь. Курит во дворе. Сейчас Тася его позовет, и мы будем говорить втроем. Вы не против?

– Мой муж согласился со мной разговаривать? Какая честь. – Никитина хотела сказать это насмешливо и высокомерно, но голос задрожал. – Я не против.

Геннадий Никитин вошел, посмотрел с порога только на Семена с отчаянием человека, которого ждут пытки, затем кивнул, не глядя, в сторону жены и направился к стулу у окна, подальше от нее.

– Поговорим? – произнес Семен. – Сразу отвечу на вопросы вас обоих: что я увидел. Я увидел несчастье трех близких людей. Евдокия, моя пациентка – вы, потому с вас и начну. Вы превратили в горе то, что могло быть редким счастьем. Вы превратили одну больную идею в тяжелую фобию. Ваш муж обожает вашего ребенка, он очень жалеет девочку, страшно за нее переживает, потому что постоянно ждет вашего недовольства, подозрительности, обвинений. Ждет и получает то, чего ждет. Но вновь и вновь пытается загладить своей нежностью и любовью те страдания, которые Катя испытывает дома рядом с вами. Он понимает, что никогда не выиграет дело о полной опеке, хотя бы потому, что это ваша вотчина. И он жертвует своей человеческой и мужской свободой, чтобы не оставить Катю наедине с вами. Геннадий допускает, что в случае развода вы не дадите ему видеться с дочерью. И он, пожалуй, прав. Это ужасное положение для всех троих. Геннадий, вы что-то добавите?

– Дуся, мы ненавидим друг друга. Ты терпеть не можешь и родную дочь, только враг может такое придумать о своем ребенке. Отпусти нас. На коленях готов умолять. Ну не знал я, что таким чудовищем может обернуться женщина, которая вроде меня любила. Но… лучше не открывай рот. Я давно думаю, что для тебя главное удовольствие в жизни как раз мучить тех, кто от тебя зависит. Ребенок вздрагивает, когда ты к нему прикасаешься. Семен Михайлович, мы с вами погорячились, когда решились на эту попытку. Вы посмотрите на нее: она же каменная и ждет только момента, когда сможет ужалить меня побольнее. А я не вижу выхода. Я никогда не смогу найти нормальную женщину, завести с ней других детей, потому что судьба преданной, брошенной мной Катюши доведет меня до чего угодно: безумия, смерти… И она останется на свете одна, в полном распоряжении этого монстра.