Текст книги "Утешение изгоев"

Машка-комик

Ей уже девятнадцать, со спины – взрослая женщина. Но стоит Александру посмотреть Машке в лицо, как его рот расплывается в широкой улыбке умиления. Это невероятно, но он видит ее такой, какой она была в детском саду, в первом, третьем или пятом классе. Те же очень тонкие, светлые до белизны волосы, которые не лежат, а летают вокруг небольшой круглой головы. Те же розовые оттопыренные уши, постоянно удивленные голубые глаза, пухлые детские губы.

Они жили в соседних подъездах одного дома, их мамы даже не дружили, а сотрудничали: взялись поддерживать друг друга, поскольку обе были матерями-одиночками, вынужденными всегда работать.

Мама Александра и сейчас работает корректором в одном и том же издательстве научной литературы, а мама Маши – секретарь очередной строительной конторы, которые возникают как грибы и лопаются как воздушные шары.

Маша после школы не стала никуда поступать, а сразу пошла работать. Была уже официанткой, контролером в кинотеатре, даже охранницей в детском саду. А сейчас одержима странной идеей, которая Александру кажется совершенно больной. Подружки как-то затащили ее в один бар со стендапом. Маша была в таком восторге и так на это подсела, что начала ходить туда каждый вечер. А потом поделилась с Александром мечтой: она станет стендапершей: будет смешить публику в барах и клубах экспромтом и домашними заготовками.

– Как ты думаешь, у меня получится? Помнишь, как ты говорил, что я очень смешная? Ты же хохотал до слез, когда сидел со мной нянькой.

«До слез» – это очень точное определение. Саше было девять лет, когда родилась Маша. Третий класс, после школы сам разогревал себе еду, мыл посуду, делал «домашку». Катя, мама Маши, года два работала только на постоянных нянь. А потом все чаще стала просить Веру, маму Саши: «Умоляю. Пусть Сашок посидит с Машкой пару часов. Он такой разумный, спокойный, обязательный. Я вас как-то отблагодарю. Я теперь нянь зову только на короткое время. Иначе мы с голоду помирать станем. Посмотри на меня: я же в лохмотьях, не помню, когда себе тряпки покупала. А мне уже Машку надо прилично одевать, не хочу, чтобы она росла нищенкой».

Саша, конечно, шел. Он очень жалел это беспомощное и забавное существо, похожее на одуванчик. Да, Машка с раннего детства была очень смешной, как будто сознательно шутила. Он помнит, как смеялся над тем, что она лепетала, как ему нравился ее смех… И кормил, сажал на горшок, убирал, мыл, переодевал. Растягивалось это, конечно, далеко не на пару часов. И Саша смотрел в окно, видел двор, где бегали с мячом его ровесники, и жалел уже себя. Именно до слез.

– Неожиданно, – ответил он Маше на ее вопрос. – Ты, конечно, всегда была очень забавной. Да и сейчас, пожалуй, такая. Но одно дело – просто быть самой собой и совсем другое – работать комиком на публике, в прямом контакте. А что, за это платят?

– А то! Я видела сериал про американскую стендапершу. Ничего особенного, но она была миллиардерша! Это по реальным событиям. На шоу, на которое я хожу, не купить билеты. Расхватывают только так.

– Значит, работа. У меня очень смутное представление об этом роде заработка или искусства. Попадал на представления случайно, пару раз, не испытал восторга. И не смеялся до слез, мягко говоря. Возможно, не повезло.

– Конечно, не повезло. Тебе надо послушать Макара. Я прошлый раз просто икала от хохота. Народ выл. Пошли прямо сегодня, а? Ну пожалуйста. Там начало в девять вечера.

– Сегодня никак не получится. У меня наконец свой проект. Сижу допоздна. Позвони мне в субботу утром. Только, пожалуйста, не на рассвете, я знаю, как ты заражаешься сумасшедшими идеями.

Александр после архитектурного института работал в большой строительной фирме. Свой проект вынашивал едва ли не с первого курса. И теперь, когда ему дали такую возможность, больше ни о чем не мог думать. О разговоре с Машей забыл через несколько часов. В пятницу сидел за компом до рассвета. Когда добрался до подушки, блаженно подумал, что можно спать сколько влезет. Маша позвонила в восемь утра.

– Ну вот какого черта? – яростно спросил он. – Суббота, я только спать начал… Почему ты ничего не соображаешь?

– Ты забыл?! – потрясенно ответила вопросом Машка. – Не могу поверить, что ты забыл о таком важном деле. Ты же обещал.

– Я вспомнил. Стендап, Макар, девять вечера. Девять вечера, Мария!! Если ты уже начала шутить, то у тебя получилось. У меня сильное желание – оторвать одно твое ухо-лопух.

– Не злись. И вообще. Я прямо не знаю. Ты всю жизнь меня уговаривал, что у меня красиво торчат уши, когда меня дразнили и я плакала. А теперь оказывается…

– Ничего не оказывается. Извини. Я и сейчас думаю, что твои розовые уши торчат оригинально и эксклюзивно. Они подчеркивают твою индивидуальность. Стендаперше нужны такие. Тебя сразу заметят. Маш, ты не обиделась? Я – последний человек, который бы этого хотел. Можно, я еще посплю?

– Конечно, спи. Значит, идем. Я еще позвоню. И я не обиделась, я тебе верю.

Проваливаясь в глубокий сон, Александр все еще чувствовал раскаяние. Он очень хорошо помнил, как горько и безутешно плакала Маша в детстве, когда ее обижали. Его жалость к ней становилась почти невыносимой. И он ей рассказывал красивые сказки о девочке с большими розовыми ушами и о людях, которые протерли глаза и потрясенно замерли, поняв, что это и есть настоящая красота. Так уж получилось, что Александр с детства принял на себя ответственность за качество жизни ребенка соседки, девочки-одуванчика. От такого не отказываются. Прошло столько лет, а в жизни Машки по-прежнему так мало радости, удовольствий, денег и человеческого понимания. Отсюда, видимо, и стендап. Посмеяться над неудачами и лишениями всем хором.

Когда Александр поставил на стоянке машину и не спеша пошел ко входу в бар, он издалека увидел Машу среди довольно большого количества пестрой публики. Она выделялась, как яркая аппликация на тусклом фоне. Если бы эта девушка с белыми волосами, гладкой смугловатой кожей и на редкость пропорциональной фигурой была на самом деле картинкой на его столе, Александр взял бы пару цветных карандашей и сделал бы следующее. Мини-юбку – ровно на десять сантиметров ниже, и она перестает быть похожей на прохудившиеся трусы. В резко-алый цвет добавить коричневого, и юбка становится бордовой, глубокого и благородного оттенка. Ядовито-зеленый топик, весь в разрезах и на лямочках, просто закрасить черным. И мы получим вполне красивую девушку, которая затмевает даже собственный броский наряд. Девушку с необычным и ярким лицом ребенка и трепещущими вокруг него волосами-пухом.

– Хорошо выглядишь, – сказал Александр прямо в ее ухо. Маша его не заметила, потому что крутилась изо всех сил, пытаясь его высмотреть сразу везде.

– Ой, ты пришел! – воскликнула она. – А я уже… У меня прямо настроение упало, хоть садись на землю и плачь. Я сегодня не пошла бы без тебя.

– Маша, сейчас двадцать один час четыре минуты. С какой стати у тебя настроение упало? Ты сколько меня ждешь?

– Я пришла без пяти восемь. – Машка утопила Александра в таком благодарном голубом взгляде, как будто он ей жизнь спас, не менее того.

В небольшом вестибюле Александр купил два кустарно сделанных билета у паренька, который постоянно шмыгал носом. «Хотелось бы думать, что тут не нюхают кокс. Точнее, что Машке его не дают», – подумал он.

Устроились за столиком рядом с помостом, на котором должно быть представление. Александр заказал две большие кружки пива и мороженое по выбору Маши. Она захотела три эскимо – только себе. «А ты возьми какое хочешь», – милостиво разрешила своему спутнику.

Пока он читал меню, на помост вышел довольно потасканный тип с копной кудрявых пегих волос и такой же бородкой. Это и был Макар. Он взял микрофон и произнес первую фразу: «Сижу я такой сегодня, собираюсь приготовить эспрессо в новой кофемашине, раскурить сигару и вдруг понимаю, что я в полной жопе… Какая, б…, машина, какой кофе и какая сигара. В банке от растворимого три пятна на дне, в пепельнице два бычка. Стукнул по карману – не звенит, как сказал поэт. Хотел зарыдать, но плюнул и сел писать эту мульку. В процессе понял, в чем счастье жизни. Прийти сюда и выпить водки, пусть даже остатки из чужого стакана. Я радостно приветствую вас, друзья».

Зал зашелся в восторженном вое. Машка смеялась, широко открыв свой детский рот в разводах эскимо. Александр даже рассмотрел кусочки шоколадной глазури на ее розовом языке. И это было самым милым впечатлением от его выхода в свет с дамой.

По дороге домой Александр говорил о всяких пустяках, не имеющих отношения к представлению. Маша напряженно и тревожно молчала. На стоянке у дома Маша произнесла:

– Неохота идти домой. Не хочешь прогуляться?

– Хорошая идея, – ответил Александр. – Давай походим по скверу. Мы с тобой вместе там не были, кажется, сотни лет.

Вечер был теплым и нежным. Они погуляли среди абсолютной тишины. Затем Маша подвела Александра к скамейке, усадила, решительно повернула ладонями его лицо к себе и спросила, как на допросе:

– Тебе не понравилось? То есть я вижу, что не понравилось. Но ты мне так и скажи. Почему? Всем было здорово, все помирали со смеху, а ты сидел как памятник погибшему солдату.

– Понимаешь, Маша, – после паузы произнес Александр, – я даже не могу предположить, по какому поводу мне могло быть смешно и здорово. Я внимательно слушал все эти истории о том, как кого-то стошнило на платье невесты, как у кого-то случилась диарея в миг главного торжества… Как один персонаж рванулся обнять свою девушку, поскользнулся на чем-то и попал в кусты под струю чужой мочи. Маша, это должно быть смешно?

– В твоем пересказе, конечно, нет, – возбужденно ответила Маша. – Тут все дело, как подать, как повернуть дурацкие ситуации… Да, было смешно… А сказать, почему тебе не понравилось? Потому что ты стал лицемерным, брюзгливым ботаном. Я, кстати, недавно почитала про институт, который ты окончил. Он вообще сейчас академией называется.

– Это плохо?

– Это ужасно, ненормально, давит на мозги. Люди перестают понимать самые обычные вещи… Они забывают, что такое смех и улыбка. Да и старый ты уже, конечно.

– С этим всем даже не поспоришь. Мне со дня на день стукнет целых тридцать. А твоему Макару лет сорок пять при очень объективном и самом доброжелательном взгляде. Да и публика… Ты там была самой юной. Не ощущаешь диссонанса в своих выводах?

– Я могу плохо выражать свои мысли, – упрямо произнесла Маша. – Но в чем-то я права. Ты был сегодня самым высокомерным, как будто попал в клетку с макаками и от тебя требуют быть таким же, как они.

– Вот это уже хорошо сформулировано, – кивнул Александр. – С такой фразой можно и на подиум. Я постараюсь как-то изложить свои ощущения и мотивы, чтобы между нами не оставалось непонимания. Мы же когда-то все обсуждали. Понимаешь, все якобы комические ситуации, рассказанные Макаром, основаны на людях, попавших в ситуации дискомфорта. Им плохо, больно, стыдно, а вам предлагают все это осмеять.

– А что ты чувствуешь, когда видишь такие нелепые и со стороны точно смешные ситуации?

– Даже не знаю, с какой стороны они смешные. Я могу испытать сочувствие, брезгливость. Я постараюсь отвернуться, чтобы на жертву неприятных обстоятельств, жуткого дискомфорта было обращено меньше любопытных глаз.

– Я же говорю: лицемерие и высокомерие, – твердо произнесла Маша. – А я думаю, что смеяться можно надо всем. Это и есть свобода не зажатого в тиски человека.

– С самим утверждением не спорю. Даже согласен. Все дело в качестве смеха и в уместности его отсутствия в тех случаях, когда он бывает только натужным.

– Ты можешь мне сказать какую-то шутку, которая тебе кажется удачной?

– Это трудно, – задумался Александр. – У меня слишком мало досуга, радостных поводов для смеха, контактов с шутниками. Но вот… Как-то ночью включил наугад сериал, даже не взглянув на название, посмотрел немного для отдыха. Слабый, конечно, сериал, а одна шутка заставила улыбнуться. «Как сделать статую слона? Очень просто. Берете кусок мрамора и отсекаете от него все, что не слон».

– Это очень смешно?

– Не очень. И совсем не так, чтобы кататься по полу с истерическим смехом. Это просто остроумно, есть лаконично выраженный смысл, и он применим не только к статуе слона. Машенька, уже очень поздно. Я рад, что мы с тобой сегодня вместе так подробно обо всем поговорили. Как после многолетней разлуки, это ведь примерно так и есть. Но мне надо непременно кое-что просмотреть перед сном. Это мой метод: может присниться главная идея. А уже светает. Пошли к дому?

Они сначала подошли к подъезду Маши. Постояли. Она грустно посмотрела на темные окна своей квартиры на третьем этаже и тихо сказала:

– Как же мне было плохо оттого, что ты перестал к нам приходить. Ты никого не простил, я и сейчас это поняла. Меня тоже – как терпилу и жертву дискомфорта, о чем ты только что говорил. Брезгливость, сочувствие и отвернуться, чтобы не было любопытных глаз… Твоих глаз. Даже не могу посчитать, сколько лет прошло.

– Пять лет, два месяца и восемь дней, – четко ответил Александр. – О том, чтобы тебя не прощать за что-то, не могло быть и речи. Да и все остальное не так. Я просто не хотел усугублять и не мог ничего изменить. Как у вас дела? Как тетя Катя?

– Ничего. Тянутся наши серые, неудобные дела. Мама очень изменилась. Она больше не взрывается, не орет, не кидается, не протестует. Она стала усталой, совсем загнанной и даже безразличной. Мы почти не говорим. И мне сдается, она тоже не забыла тот день, после которого ты ушел совсем.

– Я не ушел совсем, Маша. Вот мой подъезд – до него три шага. Не знал, что ты до сих пор это переживаешь.

– Не знал?!!

Исчез даже рассвет. Все затмил огонь потрясенных глаз Маши, трепет ее розовых ушей, вздох-всхлип полуоткрытого рта и задрожавший подбородок.

– Давай я быстро уйду, – произнес Александр. – Но мы договорим. Мы вместе во всем разберемся. И сочиняй свои шутки. Мне в любом случае понравится больше, чем тупой стеб пегого Макара. Ты очень искренняя и говоришь хорошо. У тебя может получиться. Как же мне обидно, что тогда разбился наш хрустальный мир.

Он пошел к своему подъезду, чувствуя, как спину прожигает голубой луч Машкиного взгляда. Его мозг опять взорвался, как тогда.

Пять лет назад Александр оканчивал институт, а Маше было четырнадцать лет. Седьмой класс. У него диплом, самостоятельная работа по договорам с фирмами, встречи с друзьями, легкие романы, буквально на лету, с однокурсницами. Разумеется, он уже давно не сидел нянькой Маши часами, но старался иметь о ней информацию и забегал на минуту почти каждый день. У Маши было плохо с математикой, учительница постоянно пугала тем, что оставит ее на второй год. От угроз и оскорблений Маша совсем тупела. Дома иногда рыдала над каким-то уравнением и звонила Александру. Он никогда не мог вырваться сразу, но обещал, что придет обязательно: «Жди дома». Катя, мама Маши, отказалась забрать у него ключ от их квартиры:

– Ты что! Я работаю на другом конце Москвы. Она может пожар устроить, разогревая котлету, шею сломать, поскользнувшись на плитке, которую она не моет, а просто развозит грязь с водой. И она никогда не сообразит позвонить в пожарную или «Скорую». Даже мне не позвонит, только тебе. А открыть изнутри уже не сможет.

Александр и воспользовался своим ключом после того, как в течение пяти минут звонил в их дверь, а ему не открывали. Это было в тот ранний вечер пять лет, два месяца и восемь дней назад.

В прихожей он сразу услышал измененный, грубый и хриплый голос тети Кати. Она выкрикивала ужасные вещи: оскорбления, ругательства. Александру все это прямо впилось в сознание: «ты неблагодарная тварь», «я работаю, как рабыня, а ты только все разрушаешь и портишь», «я проклинаю тот день, когда родила такого урода от того подонка»…

Он, конечно, давно знал, что Катя очень нервная и вспыльчивая. Но не в такой же степени… Это просто дно какое-то. Александр уже развернулся, чтобы уйти: он не выносил скандалов. Они с мамой берегли друг друга и понимали главное: больше это делать некому. Да и какие могут быть поводы для таких припадков у нормальных людей. Надо уйти, переждать, пока пройдет, потом вернуться, чтобы утешить Машку. Но тут раздался тонкий, отчаянный крик Маши, как от сильной боли.

Александр просто ворвался в комнату… Катерина с багровым, перекошенным лицом, выкрикивая угрозы и ругательства, колотила Машину голову о стену, затем вцепилась ей в волосы. По лицу Маши текла кровь из разбитого носа и губ. Последнее, что отчетливо увидел Александр: мать бьет девочку коленом в живот…

До этого случая они даже не подозревали, насколько все изменились. Александр бы мальчиком Сашей, нянькой, Катя – тетей Катей, взрослым авторитетом и женщиной, которой он мог помочь и смущался, когда она его благодарила. А тут он уверенно и крепко схватил ее за локти, обездвижил и легко оторвал от Маши. Она посмотрела на него сначала изумленно, потом со страхом. Она увидела взрослого мужчину с широкими плечами, крупными руками и яростью в глазах. Она мгновенно поняла, в какой угрожающей степени он сильнее ее. Александр понял, что она боится его, допускает, что он может ударить, убить. Она все допускает в людях, потому что в ней самой, в этой замотанной Кате, есть что-то дикарское. Он просто оттолкнул ее, взял Машу за руку и повел в ванную останавливать и смывать кровь.

Когда они вернулись, Катя вполне оправилась, поняла, что ответных выпадов не будет, и заорала уже Александру:

– Ты что себе позволяешь, придурок, в моем доме?! Ты кем себя возомнил! Я помню, как ты родился недоношенным. У таких всегда с мозгами плохо. Пошел вон, чтобы ноги твоей здесь больше не было.

– Само собой, – произнес Александр белыми губами. – Мне только жаль, что у одной несчастной девочки вместо матери чокнутая сволочь. Я чувствовал это всегда, потому и старался ее стеречь с детства. Маша, если она тебя еще раз пальцем тронет, дай знать. Тут сразу будут вся полиция и прокуратура.

Он швырнул ключи тете Кате под ноги, хлопнул дверью. Вылетел на улицу. Ясно одно: он сжег за собой мосты. Он лишил себя возможности общаться с Машей и каким-то образом вернуть нормальный контакт с ее мамой. Она, конечно, далеко не самая большая преступница. Она обычная замученная жизнью тетка с больными нервами. Ей не прокуратура нужна, а какой-то санаторий с курортом. Но этого не было никогда и уже не будет, скорее всего.

Маша внешне взрослела красиво, гармонично. Никаких уродств переходного возраста, синдрома гадкого утенка не было. Она росла, формировалась, расцветала, и природа дала ей уникальный шанс – сохранять прелесть раннего детства. Не надо быть большим специалистом, чтобы понять: девочку хорошо, правильно кормят, заботятся о том, чтобы она отдыхала, бывала на свежем воздухе. Летом она даже ездила с подругой и ее родителями на море. Катерина переходила из одной лопнувшей конторы в другую, открывшуюся, никогда не успевая получить отпуск, и новая работа всегда была дальше от дома, чем предыдущая. Она ездила на общественном транспорте с пересадками. Явно копила деньги. У Маши появилась по-настоящему хорошая и довольно дорогая одежда. На выпускном вечере она была в самом красивом платье. Встретила по дороге в школу Александра и сообщила ему, что платье они с мамой купили на выставке дизайнера.

– Ну, как тебе? – взволнованно спросила она.

– Да королева, елки же моталки, – весело ответил он. – Горжусь, что ради тебя научился варить лучшую в мире манную кашу.

– Ты не придешь? – спросила она с откровенной надеждой.

– Я бы с удовольствием, но у меня реально неотложное дело. Тебе не будет там скучно.

Маша схватила двумя ладонями его руку, и они буквально минуту постояли, как два самых близких и грустных человека. Потом она побежала к школе, Александр прошел несколько метров, и на него почти налетела Катя. Она бежала за дочерью, в руках был огромный букет, который Маша вручит классной руководительнице.

– Здравствуйте, тетя Катя, – сказал Александр. – Поздравляю с выпускницей. Платье у Маши роскошное.

Катерина взглянула на него с опаской, явно подозревая какой-то подвох.

– Ладно, – отрывисто произнесла она. – И тебя поздравляю, ты всегда хорошо за ней смотрел. Лучше меня. Заходи как-то. Если захочешь.

– Конечно, – ответил Александр. – Обязательно. Просто у меня сейчас завал на работе… Потом сразу…

Они разошлись, прекрасно понимая, что и приглашение, и согласие были просто словами, за которыми больше нет ничего. Они не сумели преодолеть то, что легло между ними. В тот жуткий день они не поделили Машу, в каком-то смысле уничтожили друг друга рядом с ней и уже не находят в себе сил ступить на пепелище сотрудничества и поддержки. Да и Маше они оба уже не так сильно нужны. Она сегодня королева, елки же моталки. Александр, конечно, заметил, как ужасно выглядит тетя Катя. Она так постарела, что его мама, которая старше на пять лет, выглядит, наверное, как ее дочь. Катя еще сильнее похудела, вся в морщинах, в неухоженных волосах седина. Может, болеет. Она как-то говорила, что никогда не была в поликлинике: некогда, все проходит само собой.

Наверное, все трое могли бы жить дальше, постепенно превращаясь в незнакомцев. Сколько угодно людей обитают в соседних подъездах и даже на одной площадке, ничего не зная друг о друге. И главное, не стремятся к этому. Если бы не стендап, не Машин рывок в творчество и в край абсурда, свободы, безмятежного и бессмысленного смеха… И тот факт, что она упадет, если няня Саша не будет держать ее за руку, как в два года. Она думает, что упадет без него. Она, оказывается, так терпеливо страдала из-за их утраченного тепла, так долго ждала… Но в Александре нет ее спасительной инфантильности. Он понятия не имеет, что и как они могли бы вернуть. Два взрослых и совершенно разных человека. И зачем возвращать, по какой такой причине… Не считать же причиной то, что он иногда просыпается как от толчка среди ночи и не может больше уснуть. Вместе с ним просыпается нестерпимая жалость к Маше. К той крохе, которая так горько рыдала из-за царапины на коленке. К той маленькой девочке, которую дразнили за большие розовые ушки, а она плакала, будто это самое большое горе на свете. К тому подростку, которого мать колотила головой о стену, разбивая нос и губы, а Маша даже не сопротивлялась, потому что вечный ребенок. И к той взрослой и красивой девушке, которой хочется погрузиться во всеобщее осмеяние всего, что на самом деле противно и больно. Захохотать то, что уже было или будет пережито как беда и тоска.

И что с ней делать, с этой неистребимой жалостью, если от нее ноет сердце и горячо глазам… Александр пришел на ее первое представление, затем еще на несколько. В самодельных афишах она значилась как «Машка-комик». Так ее все называли, тут и придумывать не пришлось.

Он, конечно, не хохотал и не падал, как основная, разогретая спиртным, публика, но ему скорее нравилось, чем нет. Машино обаяние, ее чутье к словам и, главное, ее невероятная искренность – это все не то чтобы развлекало, но завораживало и трогало.

Одна Машина мулька была посвящена теме ее превращения в женщину. Сначала ей пришлось по совету подруг сходить на ночь к одному типу, чтобы потерять девственность, «а то с ней стало стыдно выходить на улицу». Затем понадобилось обязательно сходить к другому, «чтобы убедиться в том, что первый козел все сделал правильно». Были по-настоящему юмористические подробности. Александр смеялся и даже встал, аплодируя. Маша посмотрела на него признательно, с детским восторгом.

К сожалению или счастью, у них уже не было возможности говорить после выступления. Машу провожала до подъезда группа фанатов, они все шли пешком примерно две станции метро. Александр уехал на машине, вспоминал самые смешные места повествования Маши, наверняка основанного на реальных событиях. И было ему очень грустно, самому непонятно почему. Возможно, потому, что и с красивой первой любовью Маше не повезло. Зато какой материал для стеба…

А потом он уехал на два месяца из Москвы – сразу несколько заказов в разных городах. На третий день после возвращения позвонила Маша. Просила прийти на ее выступление.

– Мне очень нужно, чтобы был ты.

Александр, как всегда, сел за столик у самого помоста. Ради этого он приходил раньше и убирал другие стулья, чтобы никто не сел рядом. Маша вышла, сначала нашла взглядом его, потом взяла микрофон. Она была в простом черном платье до колен и без рукавов. Александр заметил, что она похудела и бледнее обычного. Даже не загорела этим летом. Нелегкий, наверное, это труд – шутить для потехи разных бездельников.

– Впадаю я недавно утром в кухню, чтобы пожрать-попить, а там мать клеит на стенку большой цветной плакат. На нем мужик, голый до пояса, ниже просто не видно, весь в блестящих мускулах и со зверским оскалом на роже показывает на меня пальцем. И подписано: «Ты записался в добровольцы?» «Это что, мамаша? – спрашиваю. Ты на помойке нашла? Ты не падала перед этим?» А она такая: «Просто на новой работе выбрасывали старый архив, смотрю: такой парень лежит под ногами. Я взяла. Ну, висит и висит у нас». Я бы даже не заморачивалась. Только мама то смотрит на него как на икону, то прижимается к голому торсу, как кошка в гоне…

Александр слушал с изумлением. Маша никогда не улыбалась во время выступления, говорила очень серьезно. Именно это многих смешило еще больше. В новой мульке было немало забавных, местами беспощадных, почти сатирических деталей. Он и сам несколько раз улыбнулся. Но ему страшно мешал отчетливый образ тети Кати, худой, изможденной, с морщинами усталости и безнадежности, изрезавшими все лицо, с такой ранней сединой, которую замечают все, кроме нее. Зачем Маша это делает? Мстит за обиды или, наоборот, она так убивает свою бессильную жалость к матери?

Дальше по сюжету была вполне профессионально прописанная в юмористических тонах ссора матери и дочери из-за плакатного типа. Долгая пауза, во время которой наступила полная тишина.

– И знаете, кого она выбрала? – спросила у зала Маша. – Она выбрала этого блестящего истукана. Свернула его в трубочку, положила в рюкзак, кинула туда же бумажник, ключи, новые комнатные тапки и сказала, что поживет в другом месте. Там, где сможет повесить на стенку любимую картину. Образ, так сказать, мечты.

Маша опять так надолго замолчала, что публика стала орать: «Что потом было?», «Дальше, Машка, не томи», «Они поженились?».

– Может, и поженятся, – негромко произнесла Маша. – На небесах. Утром ко мне пришла полиция и сказала, что маму задушили прямо за нашим сквером. Из рюкзака забрали бумажник и ключи. Истукана оставили. Он вернулся домой. Мне сказали замок поменять.

Зал потрясенно затих. Александр потерял дар речи, потом появилось одно желание: быстро уйти отсюда. Маша перешла ту условную черту, которую даже тут соблюдали. Александр еще не слышал настолько черного юмора о родной матери. Но встать у него не получилось, как будто его приклеили к стулу.

«Машка, ты чего? «Машка, ты не сбрендила, часом?», «Маня, продолжай!» – раздались выкрики с мест. А какой-то мужик за соседним столиком встал и произнес властным баритоном: «А ведь неплохо! Я даже обалдел. В этом что-то точно есть», – и он зааплодировал.

Маша поклонилась и молча ушла за кулисы. Александр не заметил, как оказался на улице, за рулем своей машины. Хотел рвануть, чтобы поскорее оставить позади это место, но вдруг увидел темную фигурку, которая бежала уже впереди машины. Это была Маша, и она явно убегала от того маршрута, по которому ее обычно провожали домой поклонники. Он обогнал ее, остановил машину, выскочил, схватил за плечи:

– Маша, ты вообще здорова? Что за ужас пришел в твою инфантильную, дурацкую голову?

Маша вывернулась из его рук и села прямо на асфальт, который был уже по-осеннему холодным. Поза была такой беспомощной, что Александр понял: она сама не встанет. Если он уедет, она так и будет сидеть, потому что заблудилась в жизни, как в два года не могла выбраться из-за дивана, куда протиснулась в щенячьем задоре.

Он резко поднял ее и потащил к машине. Усадил рядом с водительским местом, доехал до ближайшего пустынного двора и остановился.

– Ты знаешь, мне страшно везти тебя в наш дом. Я не могу решить, что…

– Подожди, – тихо сказала Машка. – Не начинай орать. Я ничего не придумала. Мою маму убили. Все так и было. Она ушла из-за того, что мы поругались, а ее убили. Какой-то подонок душил ее, пока мама не перестала дышать. Забрал кошелек: в нем две карты с маленькими суммами и пять тысяч наличными. Ты прав: меня нельзя везти в наш дом. Там кончилась моя жизнь. Я потеряла вас обоих, а больше искать никого не хочу. Решила людей посмешить. Под занавес. Людям нравится, когда кого-то убивают. А я даже не собираюсь держаться и справляться, как мне соседки говорят. И зарывать свою родную маму в землю я не буду. Я такое не могу. Лучше найти себе нору и дотерпеть в глухом молчании, сколько получится.

Через сорок минут Александр практически внес Машу в свою квартиру, посадил на диван: она была безжизненной, как тряпичная кукла. Перепуганной маме он сказал:

– Мама, иди в свою комнату, я потом зайду и все объясню. Произошло большое несчастье. Может, ты уже слышала от кого-то.

Он довел мать до ее спальни, но она задержала его:

– Что-то случилось у Кати и Маши? Я никого не вижу уж две недели. Ты же знаешь: каждый день после работы езжу к нашей бабушке в больницу. Вот только вернулась…

– Мамочка, Кати больше нет. Ее убили. Что с Машей – сама видишь. Оставь нас пока вдвоем, может, у меня что-то получится. Она сама как утопленница. Утонула в горе.

Наступило утро, Вера тихо и быстро собралась, ушла на работу. А эти двое все сидели на диване. Александр обнимал Машу за плечи, стоял перед ней на коленях, прикасался губами к ее рукам и ногам. Так легкими поцелуями снимают боль у маленького ребенка. В полдень он раздвинул шторы и впустил в комнату солнце. Сказал:

– Мария, ты стала большой, красивой, умной. Ты научилась принимать свои решения. Вчера вечером ты потренировалась в способности уничтожать страх перед смертью и боль потери. Но ты ошиблась. Это не страх. Даже не взрослое потрясение и скорбь. Это детская беспощадность: ты хочешь наказать жизнь. Она больше не стоит твоей любви и надежд. И у тебя может получиться, как получился вчерашний страшный номер. Остался пустяк – найти норму. И дотерпеть до конца – вообще плевое дело. Ты исчезнешь, а я, конечно, буду жить, делать свою работу. И никто не узнает, что ты убила меня. Я останусь просто истуканом с плаката. Только ты можешь отнять у меня моего человека. Я учил его ходить и говорить, я так его жалел и любил, что в мое сердце больше ничего и не поместилось. И я никогда ни к кому не позволю себе почувствовать такую блажь, как жалость, умиление, восхищение. На это отвечают выстрелами в упор пулями жестокости.