Текст книги "Медный кувшин"

14. ТАК КАК ИСХОДА НЕТ, ТО ПОЦЕЛУЕМСЯ ДА И РАССТАНЕМСЯ

Как только профессор овладел собой, Гораций отворил дверь и позвал Сильвию с матерью, которые были, как и следовало ожидать, вне себя от радости, увидав главу семейства избавленным от унизительного состояния четвероногого.

– Ну, – сказал профессор, принимая их объятия и бессвязные поздравления, – ну, не из-за чего поднимать такой шум! Я таков же, каким был, как видите. И, – прибавил он с неосновательным взрывом досады, – если б у кого-нибудь из вас хватило здравого смысла, чтобы сразу вспомнить о таком простом средстве, как обрызгивание холодной водой, я был бы избавлен от множества ненужных неудобств. Но это всегда так бывает с женщинами: они теряют голову, когда что-нибудь не в порядке. Если я сам не сохранил хладнокровия…

– Было очень, очень глупо с нашей стороны не подумать об этом, – сказала Сильвия, деликатно игнорируя тот факт, что в комнате решительно все было перепорчено, – впрочем, знаешь, если бы ту же воду разбрызгали мы, она, пожалуй, не оказала бы такого действия.

– Теперь я не расположен спорить, – сказал отец. – Но вы не побеспокоились испробовать, так не о чем и толковать!

– Не о чем и толковать! – воскликнул Факраш. – О, ты, чудовище неблагодарное! Ты не находить слов признательности тому, кто тебя избавил от твоей кары?

– Я уж и так очень обязан вам, сударь, – сказал профессор, – за целые сутки самой острой угнетающей тоски и нестерпимой физической муки, причиненной без желания воспользоваться тайными силами. Поэтому признательность, какую я мог бы вам выразить, была бы весьма сомнительного свойства. Что же касается вас, Вентимор, – прибавил он, обращаясь к Горацию, – я не знаю… я могу только догадываться… о роли, которую вы сыграли в этом деле, во всяком случае, поймите раз и навсегда, что все сношения между нами должны прекратиться.

– Папа, – сказала Сильвия дрожащим голосом, – Гораций и я уже решили разойтись.

– По моему настоянию, – объяснил Факраш, – так как такой союз совершенно не соответствует его достоинству и положению.

Эта откровенность окончательно разозлила профессора, характер которого далеко не улучшился, хоть он и подвергся недавним испытаниям.

– Никто не спрашивал вашего мнения, сударь! – огрызнулся он. – Личности, только недавно освобожденной от долгого и, как мне известно, вполне заслуженного заключения, едва ли подобает столь авторитетный тон. Будьте любезны не вмешиваться в мои домашние дела.

– Превосходно сказано, – заметил невозмутимый джинн. – Пусть крыса, которая находится в лапах леопарда, твердо помнит правила вежливости и воздерживается от вызывающих слов. Обратить тебя опять в мула не составит для меня затруднений.

– Я, пожалуй, неясно выразился, – поспешил заметить профессор. – Я… я только думал вас поздравить с тем, что вы счастливо избежали последствий того, что… что я считаю судебной ошибкой. Я… я убежден, что в будущем вы будете применять ваши выдающиеся способности для лучших целей, и я бы предложил вам оказать большую услугу этому несчастному молодому человеку, воздержавшись от дальнейших трудов на его пользу.

– Слушайте, слушайте! – Гораций не мог не вставить этого восклицания, хоти так тихо, что никто и но услышал.

– Я далек от этого, – возразил Факраш. – Он стал мне любимым сыном, которого я намерен возвести на золотую вершину благополучия. Поэтому я избрал ему жену, в сравнении с которой эта дочь твоя есть светящийся червяк перед полной луной или неоперившийся воробей пород райской птицей. И свадьба будет отпразднована через несколько часов.

– Горации, – воскликнула Сильвия, вся вспыхивая, – почему ты мне но сказал этого раньше?

– Потому что я в первый раз об этом слышу, – отвечал несчастный Гораций. – Он всегда огорашиваст меня какой-нибудь неожиданностью, – прибавил он шепотом, – но это ни к чему никогда не приводит. И он не может женить меня насильно, это понятно!

– Нет, – сказала Сильвия, кусая губы. – Этого я никогда и не предполагала.

– Я покончу с этим сейчас, – ответил он. – Теперь послушайте, г. джинн, – прибавил он, – я не знаю, с каким новым планом вы носитесь, но если вы думаете женить меня на ком-нибудь, в особенности…

– Разве я тебе не сообщал, что имею в виду получить для тебя руку царской дочери необычайной красоты и совершенства?

– Вы отлично знаете, что никогда не упоминали об этом раньше, – сказал Гораций, в то же время успокаивая расстроенную Сильвию.

– Не ропщи, о, дева, – посоветовал ей джинн, – ибо это ради его благополучия. Хотя он сейчас тому не верит, но когда увидит ослепительную красоту ее образа, то обомлеет от восторга и забудет про твое существование.

– Ничего подобного! – в диком гневе сказал Гораций. – Поймите, что я не намерен вступать в брак с принцессой. Вы можете (что вы уже сделали) помешать мне жениться на Сильвии, но вы но в силах заставить меня жениться на ком-нибудь другом. Попробуйте-ка!

– Когда ты увидишь совершенство твоей невесты, не придется тебя принуждать, – сказал Факраш. – И если ты откажешься, то знай: ты подвергнешь страшным бедствиям тех, кто тебе здесь дорог.

Ужасающая неопределенность угрозы окончательно сокрушила Горация. Он не мог придумать, не смел даже вообразить себе, какие последствия для его любимой Сильвии и ее беспомощных родителей мог бы повлечь за собой его настойчивый отказ.

– Дайте мне срок, – сказал он со вздохом. – Я хочу еще переговорить с вами об этом.

– Простите меня, Вентимор, – сказал профессор с язвительной вежливостью, – но хотя обсуждение ваших брачных дел и интересно для вас и вашего покровителя, я бы, однако, предпочел, чтобы вы выбрали более подходящее место для переговоров, исход которых предрешен заранее. Я утомлен и измучен, почему и был бы признателен, если бы вы и этот господин уволили нас от дальнейшей беседы.

– Слышите, г. Факраш? – сказал Гораций сквозь зубы. – Нам пора уходить. Если вы сейчас удалитесь, то я скоро последую за вами.

– Я тебя буду ожидать, – ответил джинн и, к ужасу г-жи Фютвой и Сильвии, исчез в одном из шкафов.

– Вот, – сказал Гораций уныло, – вы видите, в каком я положении?! Упрямый, старый черт прижал меня к стене. Я погиб.

– Не говорите так, – сказал профессор. – Вы накануне блестящего союза, в котором мы желаем вам найти счастье, все мы желаем вам счастья, – прибавил он колко.

– Сильвия, – сказал Гораций, все еще медля, – прежде чем я уйду, обещай мне помнить, что все, что я сделаю, будет ради твоего блага.

– Пожалуйста, не говорите так, – сказала она. – Мы можем никогда не увидаться более. Пусть же к моему последнему воспоминанию о вас не примешивается мысль о вашем лицемерии, Гораций!

– Лицемерии! – воскликнул он. – Сильвия, это слишком! Что я сказал или сделал такого, чтобы вы могли так обо мне подумать?

– Я вовсе не так наивна, как вы полагаете, Гораций, – возразила она. – Я теперь поднимаю, почему все это случилось, почему терзали моего бедного отца, почему вы настаивали на том, чтобы я вернула вам свободу. Но я бы вас освободила без всего этого. Право, все эти мудреные хитрости были лишними.

– Вы думаете, что я был сообщником этого старого дурака? – сказал он. – Вы считаете меня таким мерзавцем?

– Я не обвиняю вас, – сказала она. – Я не думаю, чтобы вы могли избегать этого. Он может заставить вас сделать все, что ему вздумается. Кроме того, вы теперь так богаты, что вам естественно желать жениться на ком-нибудь более подходящем… скажем, на вашей прекрасной царевне…

– Моей! – простонал в отчаянии Гораций. – Я вам говорю, что я никогда не видал ее! Как будто какая-нибудь принцесса может согласиться пойти за меня замуж в угоду джинну из медной бутылки?! И если б она и согласилась, Сильвия, вы не можете верить, чтобы я из-за какой-нибудь принцессы забыл вас!

– Это в большей степени зависит от принцессы, – вот все, что Сильвия могла сказать.

– Да, – сказал Гораций. – если таково ваше доверие ко мне, то бесполезно о чем-либо говорить. Прощайте, г-жа Фют-вой, прощайте, профессор. Я не могу выразить, как глубоко сожалею о том, что причинил вам много горя моим безумием. Все, что я могу сказать, это то, что я готов перенести в будущем все, что угодно, только бы не подвергать ни малейшему риску вас или кого-нибудь из ваших.

– Надеюсь, конечно, – сказал профессор сухо, – что вы употребите все свое влияние для ограждения меня от повторения такого опыта, который мог обессилить менее уравновешенный дух, чем мой.

– Прощайте, Гораций, – сказала г-жа Фютвой более ласково. – Я думаю, вопреки мнениям других, что вы скорее заслуживаете жалости, чем осуждения. И я не забываю – хоть бы Антон и забыл – что, если бы не вы, то вместо того, чтобы сейчас удобно сидеть в кресле, он лягался бы задними ногами и разбивал бы все, что здесь есть.

– Я отрицаю, что я лягался, – сказал профессор. – Мои задние ноги, может быть, не поддавались моему контролю, но я ни на один момент не терял рассудка и хорошего настроения. Могу сказать это, не уклоняясь от истины.

Если профессор мог считать это правдой, сидя среди обломков, подобно Марию на развалинах Карфагена, то он всецело отдавался сладкому самообману, только было бесполезно ему противоречить в то время.

– Прощайте, Сильвия, – сказал Гораций и протянул руку.

– Прощайте, – сказала она, не подавая руки и на него не глядя.

После мучительной паузы он вышел из кабинета. Но не дойдя еще до передней, он услыхал шуршание портьеры позади себя и почувствовал ее легкую руку на своем плече.

– О, нет! – сказала она, приникая к нему. – Я не могу вас отпустить так. Я не думаю всего того, что сейчас говорила. Я верю вам, Гораций, по крайней мере, я буду стараться верить… И я всегда, всегда буду вас любить, Гораций. Я не буду очень злиться, если даже вы меня забудете, только бы вы были счастливы… Но не будьте слишком счастливы. Думайте обо мне иногда!

– Я не буду слишком счастлив, – сказал он, крепко прижимая ее к сердцу и целуя ее сжатые губки и пылающие щеки. – И буду думать о тебе всегда.

– И ты не влюбишься в свою принцессу? – умоляла Сильвия, альтруизм которой пришел к концу. – Обещай!

– Если меня и женят на принцессе, – ответил он, – я ее возненавижу за то, что она – не ты. Но не будем терять надежды, голубчик. Есть же какое-нибудь средство вытряхнуть вздор из старого идиота и привести его к здравым понятиям. Я ничуть еще не намерен уступать!

Это было сказано смело, но, как они оба чувствовали, мало соответствовало положению, и после долгих объятий они расстались. Едва успел он выйти на лестницу, как опять почувствовал себя схваченным и уносимым по воздуху с головокружительной быстротой, после чего каким-то манером очутился на кресле в своей собственной гостиной на Викентьевой площади.

– Ну, – сказал он, глядя на джинна, который стоял против него с невыносимо-снисходительной улыбкой, – я думаю, вы очень довольны собой в этом деле?

– Оно получило благоприятное окончание, – сказал Факраш. – Недаром сказано у поэта…

– Я сегодня не могу слушать отрывков из хрестоматии, – прервал Гораций. – Поговорим о деле. По-видимому, – продолжал он, делая большие усилия, чтобы овладеть собой, – вы составили план женить меня на царевне. Не можете ли вы рассказать мне все подробности?

– Нет сана, нет почестей, слишком высоких для твоих заслуг, – ответил джинн.

– Очень любезно с вашей стороны… но вам, может быть, неизвестно, что при нынешнем устройстве общества, препятствия к такому браку будут неодолимы.

– Для меня, – сказал джинн, – существует мало неодолимых препятствий. Но высказывай свое мнение свободно.

– Я выскажу, – подтвердил Гораций. – Начать с того, что ни одна европейская принцесса царской крови ни на минуту не допустит подобной мысли. И если бы она это сделала, она лишилась бы своего сана, перестала бы быть принцессой, а меня, пожалуй, посадили бы в крепость за оскорбление величества или вроде того.

– Оставь боязнь, я не намерен сочетать тебя с царевной, рожденной от смертных. Невеста, которую я предлагаю тебе, – джиннья, несравненная Бидия-эль-Джемаль, дочь моего родственника Шаяля, властителя Синих джиннов.

– Ах, вот как! – вяло сказал Гораций. – Чрезвычайно благодарен. Но каковы бы ни были прелести этой барышни…

– Ее нос, – воскликнул джинн с воодушевлением, – подобен лезвию отточенного меча, ее волосы напоминают самоцвет-ные камни, а се щеки румяны, как вино. Бедра пышны, а когда она взглянет сбоку, то посрамленными бывают дикие телки.

– Мой добрый, превосходный друг, – сказал Гораций, ничуть не тронутый этим перечислением красот, – разве женятся, чтобы оскорблять диких коров?

– Когда она ходит своей колеблющейся походкой, – продолжал Факраш, как будто бы его не прерывали, – ветка ивы зеленеет от зависти.

– Меня лично, – сказал Гораций, – не восхищает ходьба вперевалку, – это дело вкуса. Случалось ли вам недавно видеть эту волшебницу?

– Мои очи не освежались ее необычайной красотой с тех пор, как я был заключен Сулейманом – будь он проклят! – в медный сосуд, тебе известный. Зачем ты об этом спрашиваешь?

– Просто мне пришло в голову, что после трех тысяч лет ваша очаровательная родственница не могла, говоря вежливо, избежать всесильного влияния времени. Я думаю, что она, знаете ли, уж немолода.

– О неразумный! – сказал джинн с полупрезрительным упреком. – Разве ты не знаешь, что мы но похожи на смертных и не подвергаемся разрушительному действию времени?

– Простите мне указание на вашу личность, – сказал Гораций, – но ваши волосы и борода уже могут назваться седыми.

– Не от старости, – сказал Факраш. – Это происходит от долгого заключения.

– Понимаю, – сказал Гораций. – Подобно Шильонскому узнику!.. Ладно, допустим, что названная дама еще цветет юностью, все же я вижу роковое препятствие к тому, чтобы стать ее женихом.

– Несомненно, – сказал джинн, – ты имеешь в виду Джарджариса, сына Реймоса, сына Иблиса?

– Нет, – сказал Гораций, – потому что я даже и не помню, слыхал ли о нем. Однако это уже новое препятствие. Вот уж их два.

– Я, наверное, говорил тебе о нем, как о моем смертном враге? Правда, это – могущественный и мстительный эфрит, который долго проследовал прекрасную Бидию своими гнусными угождениями. Однако счастливый случай может дать победу и над ним.

– Отсюда я вывожу, что каждый искатель руки Бидии окажется соперником любезного Джарджариса.

– Он далек от того, чтобы быть любезным человеком, – простодушно заметил джинн, – и это привело бы его в бешеную ревность, так что он, наверное, вызвал бы тебя на смертный бой.

– Тогда вопрос решен, – сказал Гораций. – Никто не может меня назвать трусом, но я отказываюсь от борьбы с эфритом ради женщины, которую никогда не видал. Почем я знаю, будет ли он честно сражаться?

– Вероятно, он вначале явился бы в образе львином, затем, если бы не мог одолеть тебя, обернулся бы змеем, а потом – буйволом или иным диким животным.

– И я должен был бы укротить весь зверинец? Нет, сударь, я не пошел бы далее льва!

– Я помог тебе совершать такие же превращения, – сказал джинн, – так что ты мог бы победить его. Я горю желанием испепелить моего врага.

– Гораздо вероятнее, что вам пришлось бы смести в кучку мою золу, – сказал Гораций, который был убежден, что джинн всегда осрамится, во что бы ни вмешался, – и если вы так жаждете уничтожить Джарджариса, то почему бы вам самому не вызвать его на поединок в тихом месте, в пустыне, и не покончить с ним? Это вам гораздо сподручнее, чем мне. – Он не терял надежды подзадорить Факраша и самому избавиться от него таким простым и легким способом, но все эти надежды, как обыкновенно, кончились разочарованием.

– Это было бы бесполезно, – сказал джинн, – так как от века суждено Джарджарису погибнуть только от руки смертного, и я убежден, что ты именно призван к этому, так как ты силен и смел, кроме того, предопределено, что Бидия выйдет замуж за сына людского племени.

– Тогда, – сказал Гораций, чувствуя, что этот способ защиты приходится оставить, – тогда одно препятствие отпадает. Но даже если Джарджарис должен отступить в мою пользу, я все же отказываюсь стать супругом джшшьи, которую никогда не видал и которую не люблю.

– Ты слыхал о ее несравненной красоте, и поистине ухо может плениться прежде ока.

– Может быть, – ответил Гораций, – но из моих ушей не пленилось ни одно.

– Твои возражения неосновательны, – сказал Факраш, – и если у тебя нет более веских…

– Постойте, – сказал Вентимор, – я их имею. Вы твердите, будто стараетесь вознаградить ничтожную услугу, которую я вам оказал, хотя до сих пор, согласитесь, вы не достигли успеха. Но оставим прошлое, – продолжал он с внезапной сухостью в горле, – и прошу вас подумать о счастье, возможном в подобном браке; я боюсь, что вы не слушаете меня… – оборвал он, заметив, что глаза Факраша затягиваются пленкой, как у птиц.

– Продолжай, – сказал Факраш, на секунду открывая глаза, – я слушаю тебя.

– Мне кажется, – пролепетал Гораций бессвязно, – за время вашего пребывания в бутылке вы, наверное, забыли все, что знали о природе женщин. Да, вы забыли!

– Такое знание не забывается, – сказал джинн, вполне по-человечески возмутившись этим предположением. – Твои слова мне кажутся лишенными смысла. Истолкуй их, прошу тебя.

– Неужели, – объяснил Гораций, – вы допускаете, что ваша юная и прелестная родственница, – бессмертная и гордая, как свойственно дьяволам, – будет довольна вашим предложением отдать свою руку незначительному и неудачливому лондонскому архитектору? Она отвернет свой острый точеный нос при одной мысли о такой неравной партии!

– Отличное положение доставляется богатством, – заметил джинн.

– Но я не богат и уже отклонил все ваши богатства, – сказал Гораций. – И что еще важнее: я совершенно и безнадежно неизвестен. Если бы у вас было хоть немного сообразительности – чего, я думаю, у вас нет, – вы бы поняли бессмысленность предположения соединить блестящее эфирное сверхчеловеческое существо с обыденным профессиональным ничтожеством в утреннем сюртуке и высокой шляпе. Это поистине слишком смешно!

– То, что ты сейчас сказал, не лишено мудрости, – сказал Факраш, для которого эта точка зрения, очевидно, была нова. – Разве ты, в самом деле, так уж совершенно неизвестен?

– Неизвестен? – повторил Гораций. – Еще бы! Я – просто незначительная единица в населении колоссальнейшего из городов на земле, и даже скорее не единица, а нуль, а вы не понимаете, что человек, который был бы достоин вашей необыкновенной родственницы, должен быть знаменитостью. А таких здесь достаточно!

– Что ты разумеешь под знаменитостью? – спросил Факраш, попадая в ловушку скорее, чем Гораций мог надеяться.

– О, это – выдающаяся личность, чье имя у всех на устах, кого почитают и восхваляют все сограждане. Ну, вот, на такого человека никакая джиннья не может взглянуть свысока.

– Понимаю, – задумчиво сказал Факраш. – Да, я готов был совершить необдуманный поступок. Как ныне люди чествуют таких замечательных мужей?

– Их обыкновенно закармливают, – сказал Гораций. – Высший почет, которым герой может пользоваться в Лондоне, состоит в получении почетного гражданства, которое дается в исключительных случаях и за важные заслуги. Конечно, есть еще иного рода знаменитости, что вы увидите, если просмотрите газеты.

– Я не могу поверить, чтобы ты, столь благообразный и даровитый юноша, мог быть так неизвестен, как ты мне изобразил.

– Почтеннейший! Любой из цветков, распустившихся в пустыне вдали от взоров людских, или из перлов, сокрытых в недрах океана и столь чудесно описанных одним из наших поэтов, могли бы дать мне несколько очков вперед и побить меня в смысле знаменитости. Да вот предлагаю вам сделать опыт. Тут у нас, в Лондоне, более пяти миллионов жителей. Если вы, выйдя на улицу, спросите у пятисот первых встречных, знают ли они меня, то готов держать пари на… ну, положим, на новую шляпу… что не найдется и полдюжины хотя бы слышавших о моем существовании. Попробуйте-ка пойти и проверить сами!

К его удивлению и удовольствию, джинн принял это предложение серьезно.

– Сейчас пойду и стану узнавать, – сказал он, – ибо желаю просветить себя касательно твоих утверждений. Но помни, – добавил он, – что если и потом я потребую от тебя вступления в брак с несравненной Бидией-эль-Джемаль, а ты откажешь мне в повиновении, то этим навлечьешь погибель не на собственную главу, но на тех, кого ты наиболее желаешь защитить.

– Да, это уже было сказано, – резко сказал Гораций. – Добрый вечер!

Но Факраша уж и след простыл. Несмотря на все пережитое Вентимором и ожидаемое им в грозном будущем, на него напал судорожный хохот при мысли о вероятных ответах, какие получит джинн на свои расспросы. «Боюсь, что он не будет восхищен вежливостью лондонской толпы, – подумал он, – зато, во всяком случае, вынесет убеждение, что я ничуть не знаменит среди моих сограждан. Тогда он откажется от своего идиотского сватовства. А впрочем, кто его знает? Это такой упорный старый дуралей, что, пожалуй, и тут не отстанет! И оглянуться не успею, как на шее у меня очутится супруга-джиннья, старше меня на несколько столетий… Ах, нет, забыл, ведь сначала надо отшить ревнивого Джарджариса. Что-то такое помню о поединке с превращениями из „Тысячи и одной ночи“. Разве взглянуть, чтобы иметь понятие о том, что может меня ожидать!

После обеда он полез на полки и достал «Арабские сказки» издания Лэна в трех томах, за перечитывание которых и взялся с возобновившимся интересом. Давно не заглядывал он в эти чудные сказки, неисчислимо древние, но тем не менее даже и теперь более свежие, чем большинство новых популярных романов! Кроме того, ому хотелось думать, что и в историческом отношении они мало уступают многим другим сочинениям, более серьезно претендующим на точное воспроизведение истины.

Он нашел полный отчет о единоборстве с эфритом в «Истории Второго Царственного Нищего», в первом томе, и был неприятно удивлен, когда узнал, что эфрит на самом деле назван там «Джарджарисом, сыном Рсджмуса, сына Иблиса», будучи, очевидно, тем именно лицом, о котором Факраш упоминал, как о своем злейшем враге. О нем сообщалось, что он был «образом гнусен» и не только, как видно, похитил дочь Владыки Эбенового Острова в ее брачную ночь, но еще, заставши ее в обществе Царственного Нищего, отомстил ей, отрубив ей руки, ноги и голову и превратив своего смертного соперника в обезьяну.

«С этим молодчиком и стариком Факрашем, – с прискорбием подумал Гораций, дойдя до этого места, – я, кажется не соскучусь!»

Он читал до тех пор, пока не дошел до памятной встречи царской дочери с Джарджарисом, который явился «в самом гнусном образе: с руками, как вилы, ногами, как мачты, глазами, как горящие факелы», – в расчете на устрашение неопытного противника, Эфрит начал с того, что превратился изо льва в скорпиона, после чего царевна стала змеею, тогда он перекинулся в орла, а она – в коршуна; он – в черного кота, она – в волка; он – в лопнувшую гранату, а она – в повара; он – в рыбу, а она – в более крупную рыбу.

«Если Факраш сумеет протащить меня через все это, нигде не зацепивши, то я буду приятно разочарован», – думал про себя Вентимор, но, прочитав еще несколько строк, он воспрянул духом. Ибо эфрит стал наконец пламенем, а царевна – костром. «И когда мы взглянули в его сторону, – продолжает повествователь, – то заметили, что от него осталась груда пепла».

– Ну, – сказал себе Гораций, – это, во всяком случае, выводит Джарджариса из строя! Чудно только, что Факраш так и не слыхал об этом.

Но по размышлении он нашел это не так уж странным, так как этот инцидент, вероятно, имел место после заключения джинна в его медную бутыль, куда к нему вряд ли могли дойти какие-либо слухи.

Не отдыхая, он одолел весь второй том и часть третьего, однако, хотя и приобрел некоторые знания относительно восточных нравов и тамошнего образа мыслей и речи, которые могли пригодиться в будущем, но интерес его подлинно воскрес только на 24-и главе третьего тома.

В 24-й главе содержится «История Сейф-эль-Мулука и Бидии-эль-Джемаль», и ему было естественно пожелать узнать все прошлое особы, которая вскоре могла оказаться его невестой. Он усердно стал читать далее.

Выяснилось, что Бидия была прелестная дочь Шаяла, одного из царей правоверных джиннов, ее отец (а не Факраш, как тот облыжно повествовал) предложил ее в жены, ни много ни мало, как самому царю Сулейману, который, однако, предпочел царицу Савскую. Впоследствии Сейф, сын египетского царя, безнадежно влюбился в Бидию, но она и ее бабушка единогласно заявили, что между родом человеческим и джинном не может быть союзов.

– А ведь Сейф был царский сын! – соображал Гораций. – Мне нечего бояться. Обо мне не может быть и речи. Точь-в-точь, как я говорил Факрашу.

У него стало еще легче на сердце, когда он дошел до конца, ибо он узнал, что после многих приключений, о которых здесь не стоит упоминать, преданный Сейф, наконец, успел добыть гордую Бидию себе в жены.

«Даже Факраш не может предложить мне жениться на особе, у которой уже есть муж, – подумал он. – Впрочем, она ведь могла овдоветь!»

К его облегчению, однако, в конце оказалось следующее: «Сейф-эль-Мулук прожил с Бидией-эль-Джемаль весьма счастливо и приятно… пока их не посетила просительница наслаждений и разлучительница близких».

– Если это имеет какой-либо смысл, – рассудил Гораций, – то означает, что Сейф и Бидия – покойники. Видно, и джинны бывают смертными. Или она стала такою вследствие брака со смертным? Полагаю, что и сам Факраш не протянул бы столько времени, если бы не был закупорен, как томат в жестянке. Но я рад, что проведал об этом, потому что Факраш, очевидно, не знает и если станет настаивать на этой чепухе, то, я, кажется, сумею надуть его!

Так, с воскресшею надеждою и в гораздо лучшем расположении духа, он лег в постель и вскоре крепко заснул.