Текст книги "Медный кувшин"

– Исполните его просьбу, – сказал Гораций джинну, – или, клянусь, я никогда по скажу вам ни слова!

– От тебя зависят решение в этом деле! – был ответ. – И если я уступаю, то лишь твоему ходатайству, а не его. Ну, вставай, – сказал он униженному заказчику. – Ждались и покажи нам ширину твоих плеч.

Это как раз был тот момент, когда Бивор, будучи, вероятно, более не в силах сдерживать свое любопытство, решился снова войти в комнату.

– Ах, Вентимор, – начал он, – не оставил ли я своего… Прошу извинения, я думал, что вы уже один.

– Не уходите, сударь, – сказал г. Вакербас, неуклюже поднимаясь на пот, его обычно цветущее лицо отливало серым и лиловым. – Я… я хотел бы, чтобы вы знали, что после того, как мы спокойно переговорили о деле с вашим другом, г-ном Вентимором, и вот этим его компаньоном, я вполне убедился в неосновательности моих возражений. Беру все свои слова назад. Дом… гм… а-а… удивительно распланирован, очень удобен, поместителен и… а-а… незауряден. Полная свобода… ото всяких санитарных приспособлений особенно говорит за себя. Одним словом, я более чем удовлетворен. Пожалуйста, забудьте все мои речи, которые можно бы истолковать иначе… Всего хорошего, господа!

Мимо джинна он прошел, не переставая кланяться, полный страха и почтения. Потом все услышали, как он почти скатился с лестницы. Гораций едва решился взглянуть Вивору в глаза, прикованные к джинну в зеленой чалме, который стоял поодаль в мечтательной задумчивости и со спокойною улыбкою.

– Послушайте, – сказал наконец Бивор Горацию вполголоса, – вы мне никогда не говорили, что вошли в компанию.

– Это не настоящий компаньон, – прошептал Вентимор. – Он только иногда кое в чем помогает мне, вот и все.

– Ему скоро удалось смягчить вашего клиента, – заметил Бивор.

– Да, – сказал Гораций, – он с Востока, видите ли, и у него… очень убедительные манеры. Хотите, я вас познакомлю?

– Если вам все равно, – ответил Бивор все еще вполголоса, – я предпочитаю уклониться. Сказать вам правду, друг, мне не вполне симпатична его внешность, и, по моему мнению, – прибавил он, – чем меньше вы будете иметь с ним дела, тем лучше. Он производит на меня дурное впечатление.

– Нет, нет, – сказал Гораций, – эксцентричный, вот и все… Вы его не понимаете.

– Узнай новость! – начал джинн, после того, как Бивор удалился к себе, полный подозрений и неодобрения, выражавшихся даже в повороте его спины и плеч. – Сулейман, сын Давида, покоится со своими праотцами.

– Знаю, – огрызнулся Гораций, нервы которого не могли в эту минуту выдержать еще беседу о Сулеймане. – Так же, как и царица Анна.

– Я не слыхал о ней. Но почему тебя не поразила эта весть?

– У меня есть дела, более мне близкие и требующие обсуждения, – сухо сказал Гораций. – Я должен вам сказать, г. Факраш, что вы меня здорово запутали!

– Объяснись более подробно, потому что я тебя не понимаю.

– И почему, скажите, пожалуйста, – простонал Гораций, – вы не дали мне выстроить этот дом по-моему?!

– Разве я не слыхал своими собственными ушами, как ты жаловался на свое неуменье выполнить задачу? Вследствие этого я решил, что тебя не должна постигнуть неудача из-за твоей неопытности, и я сам воздвиг за тебя дворец, столь блистательный, что имя твое будет жить во век. И вот, это совершено!

– Да, – сказал Гораций, – теперь мне пришел конец. Я не упрекаю вас. Я искрение верю, что вы действовали с наилучшими намерениями. Но к черту бы все это! Неужели вы не можете понять, что окончательно погубили мою карьеру как архитектора.

– Этого не может быть, – возразил джинн, – так как слава этой постройки будет приписана тебе.

– Слава! Да ведь здесь Англия, а не Аравия. Какую славу могу я приобрести, если будут знать, что я строитель восточного павильона, который был бы вполне хорош для Гаруна-аль-Рашида и никуда не годен, могу вас в том уверить, как жилище обыкновенного англичанина.

– А все-таки этот ожирелый пес, – заметил джинн, – выразил большое одобрение.

– Очень естественно, так как он понял, что может говорить откровенно только на четвереньках. Действительно ценный отзыв! И что же, вы думаете, что я могу взять с него деньги? Нет, г. Факраш, хотя бы мне и самому пришлось ходить на четвереньках, я должен сказать и скажу, что вы учинили ужаснейший скандал!

– Открой мне твои желания, – сказал Факраш, несколько смущенный, – потому что ты знаешь, что я ни в чем не могу тебе отказать.

– В таком случае, – смело сказал Гораций, – нельзя ли убрать этот дворец, – рассеять в воздухе, что ли?

– Поистине, – сказал джинн огорченным толом, – делать добро такому человеку, как ты, значит, даром терять время, потому что ты не даешь мне покоя до тех пор, пока все сделанное не уничтожено.

– Это в последний раз, – настаивал Гораций, – обещаю больше не просить ни о чем подобном…

– Не в первый раз ты даешь такое обещание, – сказал Факраш. – Если бы не значительность оказанной тобой услуги, я не стал бы внимать этому твоему ропоту, в другой раз ты не увидишь от меня такого снисхождения. Но на этот раз… – он пробормотал накис-то слова, сделав правой рукой такое движение, будто сметал что-то крылом, – твое желание будет исполнено. От дворца и всего того, что там есть, не осталось и следа.

«Еще сюрприз для бедного старика Вакербаса, – подумал Гораций, – но на этот раз приятный».

– Дорогой г. Факраш, – сказал он громко, – я просто не могу выразить, как я вам благодарен! А теперь… мне очень тяжело надоедать вам, но если бы вы могли как-нибудь заглянуть к профессору Фютвой…

– Как? – воскликнул джинн. – Еще просьба? Уже!

– Да вы еще прежде обещали, вы знаете, – сказал Гораций.

– Что касается этого, – заметил Факраш, – то я уже исполнил обещанное.

– Да! – воскликнул Гораций. – И он теперь верит, что все это правда про бутылку?

– Когда я покинул его, – ответил джинн, – все его сомнения были рассеяны.

– Ну, ей-богу же, вы молодец! – воскликнул Гораций, радуясь возможности похвалить от чистого сердца. – А как вы думаете, если б я пошел к нему теперь, он отнесся бы ко мне как всегда?

– Нет, – сказал Факраш со своей едва заметной, но загадочной улыбкой, – это больше, чем я могу тебе обещать.

– Но почему, – спросил Гораций, – раз он знает все?

Явилось очень странное выражение в скользящем взоре джинна: какая-то смесь резвой проказливости с сознанием своей виновности – точь-в-точь, как у шаловливого ребенка, который еще ощущает на языке вкус тайно съеденного варенья. – Потому что, – ответил он, не то хихикая, не то кудах-тая, – потому что ради преодоления его неверия, пришлось превратить его в одноглазого мула гнусного на вид.

– Что?! – воскликнул Гораций.

Но чтоб избежать объяснений, джинн исчез со своей обычной внезапностью.

– Факраш! – звал Гораций, – Г. Факраш! Вернитесь! Вы слышите? Я должен говорить с вами!

Но ответа не было. Джинн, видимо, был на пути к озеру Чад или к Иерихону и, конечно, уже далеко от Большой Монастырской.

Гораций сел за чертежный стол, закрыв лицо руками, и постарался обдумать это новое положение. Факраш превратил профессора Фютвоя в одноглазого мула. Прежде это показалось бы невероятным, немыслимым, но за последнее время Гораций пережил столько всяких невозможностей, что одна лишняя уже не возбуждала в нем недоверия.

Главным его чувством было то, что это событие должно поставить новую преграду между ним и Сильвией, надо отдать ему справедливость, что сам по себе факт превращения отца его невесты в мула нисколько не уменьшил его пылкой любви. Даже если бы он не чувствовал личной ответственности за это несчастье, он слишком любил Сильвию, чтобы это могло его отпугнуть.

При наличии мужества и решимости видеть во всем лишь хорошую сторону всегда можно сладить почти со всякой пришедшей бедой.

Но самый важный вопрос, как он тотчас же понял, был тот, согласится ли Сильвия, при такой перемене обстоятельств, выйти за него замуж. Не найдет ли она какой-нибудь связи, после того, что видела на том его ужасном обеде накануне, между ним самим и этим превращением своего бедного отца? Она даже может заподозрить его в стремлении таким путем заставить профессора вернуть свое согласие на их брак, да, в сущности, Гораций и сам не был уверен, что джинн не руководствовался какой-нибудь глупой мыслью в этом роде. Очень вероятно, что профессор, узнав истину, отказался отдать дочь за «протеже» такого сомнительного покровителя и что тогда Факраш принял решительные меры.

Во всяком случае, Вентимор достаточно знал Сильвию, чтобы не сомневаться, что ее гордость ожесточит против него ее сердце, пока не устранится это препятствие.

Здесь не подобает излагать всего того, что сказал и подумал Гораций о том существе, которое навлекло на них эту невзгоду. Когда же он успокоился после припадка дикого и бесплодного бешенства, то понял, что его место рядом с Сильвией. Быть может, он должен был давно рассказать ей все и тогда она была бы более подготовлена… Но все-таки зачем бы он стал ее смущать, пока еще цеплялся за надежду, что джинн от него отстанет?

Теперь же нельзя было молчать, само собою разумеется, что перспектива идти сейчас в Коттесмор совсем не казалась приятной, но он чувствовал, что было бы подло держаться в стороне.

Кроме того, он мог ободрить их, он мог принести им искру надежды. Без сомнения, они думали, что профессор останется в новом виде навсегда, ужасная перспектива для такого дружного семейства, но, к счастью, Гораций мог разуверить их на этот счет.

Факраш всегда исправлял свои поступки, как только начинал понимать их глупость… и Вентимор намеревался приложить все свое старание, чтобы он исправил и этот.

Тем не менее у него замирало сердце и дрожала рука, когда он дернул звонок на подъезде Фютвоев, потому что нельзя было знать, в каком состоянии он найдет эту огорченную семью и как посмотрят на его вторжение в подобное время.

12. ВЕСТНИК НАДЕЖДЫ

Джесси, чистая и хорошенькая горничная, отворила дверь с улыбкой привета, что Гораций счел за хороший признак. Ни одна девушка, думал он, хозяин которой вдруг превратился в мула, вероятно, не могла бы так улыбаться. Она сказала ему, что профессора нет дома; это опять-таки было утешительно, так как ученый, как бы безразлично ни относился он к своей наружности, едва ли рискнул бы шокировать общественное мнение, показываясь в виде четвероногого.

– Профессор ушел? – спросил он для полной уверенности.

– Не то чтобы ушел, – ответила горничная, – но он очень занят, он работает у себя в кабинете, и его никак нельзя беспокоить.

Это тоже подействовало ободряюще, потому что мул вряд ли мог бы заниматься литературной работой. Очевидно, джинн или слишком высоко оценил свои сверхъестественные силы, или же нарочно подшутил над Горацием.

– Тогда доложите барышне, – сказал он.

– Барышня у барина, сударь, – сказала девушка, – но если вам угодно пожаловать в гостиную, я доложу г-же Фютвой, что вы здесь.

Он недолго пробыл в гостиной, как уже вошла г-жа Фютвой, и одного взгляда на ее лицо было достаточно, чтобы подтвердить худшие опасения Вентимора. По внешности она была достаточно спокойна, но было слишком очевидно, что ее спокойствие являлось результатом страшного усилия воли; ее глаза, обычно так остро и спокойно наблюдательные, имели угрюмое и запуганное выражение; а уши ее как бы ловили какие-то отдаленные звуки.

– Я не рассчитывала увидеть вас сегодня, – начала она деланно-сдержанным тоном, – но, может быть, вы пришли дать нам некоторое объяснение того необычного приема, который вы сочли удобным оказать нам вчера? Если это так…

– Дело в том, – сказал Гораций, смотря внутрь своей шляпы, – что я пришел, потому что немного беспокоился за профессора.

– За мужа? – сказала бедная женщина с действительно геройским усилием казаться удивленной. – Он чувствует себя так хорошо, как только можно ожидать! Почему же вам предполагать обратное? – прибавила она с мгновенным подозрением.

– Мне казалось, что он, пожалуй… не совсем… не как всегда, – говорил Гораций, глядя на ковер.

– Я понимаю, – сказала г-жа Фютвой, снова овладев собой, – вы опасались, как бы все эти иностранные блюда не повредили его желудку. Но… разве только, что он несколько раздражителен сегодня… он совершенно такой, как всегда.

– Я очень рад слышать это! – сказал Гораций с ожившей надеждой. – Как вы думаете, мог бы он принять меня на минуту?

– Великий Боже, нет! – воскликнула г-жа Фютвой, заметно вздрогнув. – Я хотела сказать, – объяснила она, – что после того, что случилось вчера, Антон… мой муж… очень ясно осознает, что всякая беседа будет слишком тяжела.

– Но мы расстались вполне друзьями.

– Могу только сказать, – отвечала мужественная женщина, – что вы нашли бы в нем теперь значительную перемену. Горацию нетрудно было поверить этому.

– По крайней мере, могу ли я видеть Сильвию? – настаивал он.

– Нет, – сказала миссис Фютвой, – право, я не могу тревожить Сильвию в данную минуту, она очень занята, помогает отцу. Антон должен читать отчет в одном из своих обществ завтра вечером, и вот она пишет под его диктовку.

Уклонение от истины в данном случае было весьма простительно: к несчастью, как раз в это время сама Сильвия вошла в комнату.

– Мама! – воскликнула она, от волнения не заметив Горация. – Иди скорей к папе. Он сейчас опять начал лягаться, я не могу с ним справиться одна!.. О, вы здесь?.. – остановилась она, увидев, кто в комнате. – Зачем вы пришли теперь, Гораций? Пожалуйста, пожалуйста, уходите! Папа немного нездоров… ничего серьезного, только… о, пожалуйста, уходите!

– Дорогая, – сказал Гораций, подходя к ней и беря ее за обе руки. – Я знаю все… понимаете?.. все.

– Мама! – воскликнула Сильвия с упреком. – Ты сказала ему… уже? Ведь мы решили, что даже Гораций не должен знать… пока папа не поправится.

– Я ничего не говорила ему, милая, – возразила мать. – Он никак не может знать… разве только… по нет, это невозможно! Да наконец, – прибавила она, значительно взглядывая на дочь, – почему мы должны делать какую-то тайну из простого припадка подагры? Все-таки я лучше пойду узнать, не нужно ли чего твоему отцу. – И она поспешно вышла из комнаты.

Сильвия села, молча и пристально смотря на огонь.

– Я думаю, вы не знаете, как ужасно брыкаются люди, когда у них подагра, – сказала она наконец.

– О, конечно, знаю! – сказал сочувственно Гораций. – По крайней мерс, могу себе представить.

– В особенности, когда она на обеих ногах, – продолжала Сильвия.

– Или, – сказал Гораций мягко, – на всех четырех.

– Ах, так, значит, вы знаете! – воскликнула Сильвия. – В таком случае это еще ужаснее с вашей стороны, что вы пришли!

– Моя любимая, – сказал Гораций, – разве именно теперь мое место не возле вас… и возле него?

– Только не возле папы, Гораций! – сказала она озабоченно. – Это было бы не безопасно.

– Неужели вы думаете, что я могу бояться за себя?

– Вы уверены, что хорошо знаете… на что он теперь похож?

– Я так понимаю, – сказал Гораций, стараясь выразиться как можно почтительнее, – что случайный наблюдатель, который не знал бы вашего отца, мог бы ошибочно принять его, по первому взгляду, за… за какое-нибудь четвероногое.

– Он – мул, – рыдала Сильвия, окончательно теряя самообладание. – Мне было бы легче, если бы он был хороший мул… Но… он не хороший!

– Какой бы он ни был, – заявил Гораций, становясь перед ней на колени и стараясь ее утешить, – ничто не может уменьшить моего глубокого уважения к нему. Вы должны дать мне повидаться с ним, Спльвпя, так как я вполне уверен, что сумею ободрить его.

– Вы, может быть, воображаете, что сумеете убедить его… посмеяться над этим! – сказала Сильвия со слезами.

– Я не собираюсь указывать ему на комическую сторону его положения. Смею думать, что я не настолько бестактен. Но, может быть, он был бы рад узнать, что, в худшем случае, это только временное неудобство. Я приму меры, чтобы он поправился очень скоро.

Она вскочила и посмотрела на него подозрительно, в ее расширившихся глазах уже появились ужас и недоверие.

– Если вы можете так говорить, – сказала она, – то, должно быть, это вы… Нет, не могу поверить!.. Это было бы слишком ужасно.

– Это я… сделал что, Сильвия? Разве не при вас это… это случилось?

– Нет, – отвечала она, – мне сказали об этом уже после. Сегодня утром мама услыхала, что папа громко разговаривает в кабинете, как будто на кого-то сердится, и под конец ей сделалось так не по себе, что она уже не могла терпеть и пошла посмотреть, что с ним такое. Папочка был совершенно один и такой же, как всегда, только немножко взволнованный, но вдруг ни с того ни с сего, как раз в то время, когда она входила в комнату, он… он немедленно превратился в мула у нее на глазах! Всякий – только не мама! – потерял бы голову и поднял бы на ноги весь дом.

– Слава Богу, что она этого не сделала! – сказал Гораций с жаром. – Этого я больше всего боялся.

– Значит… о, Гораций, это-таки вы! Бесполезно отрицать. Я убеждаюсь в этом с каждой минутой.

– Ну, Сильвия, – протестовал Гораций, все еще стараясь насколько возможно скрыть от нее худшее, – с чего это пришло вам в голову?

– Не знаю, – сказала она медленно. – Многое было вчера вечером. Ни один действительно хороший человек, похожий на других, не стал бы жить в такой странной квартире, обедать на подушках, со страшными черными рабами и… и с танцовщицами и тому подобным. Вы говорили, что вы – совсем бедный.

– Таков я и есть, моя голубушка. Что касается квартиры и… и всего остального, то все это исчезло, Сильвия. Если бы вы пришли на Викентьеву площадь сегодня, то не нашли бы и следа.

– Это только доказывает! – сказала Сильвия. – Но почему вы сыграли такую жестокую и… и непорядочную шутку с бедным папочкой? Если бы вы действительно любили меня…

– Да, я люблю вас, Сильвия! Не можете же вы считать меня способным на такое издевательство! Ну, посмотрите на меня и скажите, что нет!

– Нет, Гораций, – сказала Сильвия откровенно, – я не думаю, чтобы это сделали вы. Но я думаю, что вы знаете, кто это сделал. И лучше скажите мне это сейчас же.

– Если вы уверены, что вы выдержите, – отвечал он, – я вам расскажу все. – И, насколько можно короче, он передал ей, как он раскупорил медный кувшин, и все, что из этого вышло.

Оказалось, что Сильвия выслушала это гораздо спокойнее, чем он ожидал, может быть, так как сна была женщина, для нее было некоторым утешением напомнить ему, что она предсказала ему нечто подобное с самого начала.

– Но, конечно, я никогда не думала, что это будет так ужасно, – сказала она. – Гораций, как могли вы быть таким легкомысленным, что позволили такому большому злому существу выскочить из кувшина?

– Я думал, что там какая-нибудь рукопись, – сказал Гораций, – пока он не вышел оттуда. Но он вовсе не «большое злое существо», Сильвия. Это просто добрый старый джинн. И он рад сделать для меня все. Нельзя быть благодарнее и великодушнее, чем он.

– Вы называете это великодушным: превратить бедного милого папочку в мула? – спросила Сильвия, и верхняя губа ее обиженно поднялась.

– Это была оплошность, – сказал Гораций, – он не имел злого намерения. У них, в Аравии, делают подобные вещи… или делали в его времена. Конечно, это не служит ему извинением. Но все же он не так уж молод и был закупорен столько веков, что это могло сузить его кругозор. Вы должны постараться быть к нему добрее, моя дорогая.

– Нет, – сказала Сильвия, – если он не извинится перед папой и не вернет ему прежний облик.

– Ну, конечно, он это сделает, – отвечал Гораций с уверенностью. – Я заставлю его это сделать. Я больше не хочу выносить его глупостей. Боюсь, что я был слишком снисходителен к нему из боязни его обидеть, но на этот раз он зашел слишком далеко, и я примусь за него серьезно. Он всегда готов поступить правильно, как только ему докажешь, что он был неправ… только ему надо так долго доказывать, бедному старикашке!

– Но когда же, по вашему мнению, он… поступит правильно?

– О, сейчас же, как только я увижу его опять.

– Да, но когда вы увидите его опять?

– Этого я не могу сказать. Он теперь отправился… в Китай, или в Перу, или еще куда-нибудь.

– Гораций! Значит, пройдут месяцы и месяцы, пока он вернется?!

– О, нет, нет! Он может слетать туда и обратно в несколько часов. Он – проворный старец для своих лет. А пока, моя дорогая, самое главное, это – поддержать бодрость вашего отца. Так, что я думаю, мне лучше… Я как раз говорил Сильвии, – сказал он, когда г-жа Фютвой вернулась в комнату, – что я хотел бы видеть профессора сейчас.

– Это совершенно, совершенно невозможно! – был нервный ответ. – Он в таком состоянии, что не может видеть никого. Вы не знаете, каким раздражительным его делает подагра.

– Дорогая г-жа Фютвой, – сказал Гораций, – верьте мне, я знаю больше, чем вы предполагаете.

– Да, мамочка, милая, – добавила Сильвия, – он знает все… действительно все. И может быть, папочке будет полезно повидаться с ним.

Г-жа Фютвой беспомощно упала на диван.

– О, господи! – сказала она. – Я не знаю, что сказать. Я положительно не знаю. Если бы вы видели, как он стал кидаться при одном предложении позвать доктора.

Про себя (хотя, конечно, этого нельзя было сказать вслух) Гораций подумал, что ветеринар был бы более к месту, но тем не менее убедил г-жу Фютвой проводить его в кабинет мужа.

– Антон, душа моя, – сказала она, слегка постучав в дверь, – я привела Горация Вентимора повидаться с тобой на несколько минут, если можно.

Судя по звукам яростного фырканья и топота за дверью, профессор разозлился за такое вторжение к нему.

– Мой милый Антон, – сказала преданная жена, отперев дверь и повернув ключ изнутри, после того, как пропустила Горация, – постарайся быть спокойным. Вспомни, что внизу ведь прислуга. Гораций так хочет помочь тебе.

Что касается Вентимора, то он утратил способность говорить: так невыразимо его потрясла перемена в наружности профессора. Он никогда не видывал мула в более плачевном состоянии и более скверного характера. Большая часть из легкой мебели была уже превращена в мелкие щепки, стеклянные дверцы от книжного шкафа треснули и частью были разбиты, драгоценные египетские сосуды из глины и стекла валялись на ковре, превращенные в осколки, и даже мумия, хотя все еще улыбалась с прежней загадочной веселостью, сильно пострадала от профессорских копыт.

Гораций инстинктивно почувствовал, что тут всякая обычная сочувственная фраза прозвучит фальшиво. Поза и мимика профессора невольно напомнили ему «Блондина Осла» – шутку, виденную им в цирке, в момент, когда осел становился мрачным и упрямым. Только на представлении он смеялся до упаду над Блондином Ослом, а теперь как-то не чувствовал склонности к смеху.

– Верьте мне, профессор, – начал он, – я не стал бы беспокоить вас таким образом, если бы не… Смирно, пожалуйста, профессор, не брыкайтесь, пока не выслушаете меня до конца.

А мул неуклюже, нога за ногу, что обнаруживало новичка, медленно оборачивался вокруг собственной оси так, чтобы пустить в дело ноги, и в то же время не сводил своего единственного зрячего глаза с нежеланного гостя.

– Выслушайте меня, сударь, – сказал Гораций, маневрируя в свою очередь. – Меня тут не за что бранить, и если вы разможжите мне голову, как собираетесь, то лишь уничтожите единственного на земле человека, который может вас выручить.

По-видимому, это произвело впечатление, и мул неловко попятился в угол, из которого устремил на Горация недоверчивый, но внимательный взгляд.

– Если вы, как мне кажется, – продолжал Гораций, – хоть временно и лишены дара слова, но вполне способны понимать смысл чужих речей, не будете ли вы так любезны подать мне знак, подняв свое правое ухо?

Правое ухо мула быстро вздернулось кверху.

– Ну, теперь можно продолжать, – сказал Гораций. – Прежде всего позвольте мне сказать вам, что я отклоняю от себя всякую ответственность за поступки этого дьявольского джинна. Я бы не стал так топать… Знаете, вы можете проломить пол… Теперь, если бы вы взяли на себя терпение…

При этих словах раздраженное животное быстро подскочило к нему с разинутой пастью, что заставило Горация спрятаться за большое кожаное кресло.

– Вам необходимо быть хладнокровнее, сударь, – начал он уговаривать. – Естественно, что у вас нервы взвинчены. Я бы посоветовал немного шампанского… вы могли бы выпить его из… из ведра, это помогло бы вам овладеть собой. Движением вашего… гм… хвоста можете выразить согласие.

Хвост профессора мгновенно смел несколько редких арабских стеклянных лампад и ваз с полки, которая была позади, г-жа Фютвон немедленно вышла и затем вернулась с бутылкой шампанского и большой фарфоровой жардиньеркой, не найдя ничего более подходящего вместо ведра. После того как мул подкрепился, Гораций продолжал:

– Я очень надеюсь, сударь, что пройдет немного часов, и вы будете улыбаться… пожалуйста, не подымайтесь так на дыбы, я знаю, что говорю… будете улыбаться над тем, что вам теперь кажется – хотя весьма справедливо – самой несносной и самой серьезной катастрофой. Я серьезно поговорю с Факрашем (с джинном, знаете) и уверен, что как только он даст себе отчет в том, как ужасно он ошибся, то первый предложит вам сделать все, что в его власти, для исправления содеянного. Потому что, хоть он и старый дурак, но сердце у него доброе.

Профессор при этих словах опустил уши и покачал головой с горестной недоверчивостью, которая сделала его еще больше похожим на осла из пантомимы.

– Мне кажется, я его теперь великолепно понимаю, – сказал Гораций, – и ручаюсь за то, что в нем нет настоящей злобы. Я вам даю честное слово, что если вы будете спокойны и предоставите все мне, то скоро выйдете из этого нелепого положения. Если бы вы могли заставить себя, в знак того, что не подозреваете меня в дурных чувствах, подать мне свою… свою переднюю ногу на прощанье, то я…

Но профессор повернулся задом так неожиданно, что Гораций счел за лучшее уйти и больше не настаивать.

– Я боюсь, – сказал он г-же Фютвой, когда они присоединились к Сильвии в гостиной, – я боюсь, что ваш супруг чувствует некоторое неудовольствие против меня из-а этого несчастного дела.

– Не знаю, чего другого вы могли бы ожидать, – ответила она не без язвительности. – Он не может не чувствовать, как и мы все после вашего разговора, что если бы не вы, то ничего этого не было бы!

– Если вы этим хотите сказать, что все произошло из-за того, что я пошел на аукцион, – сказал Гораций, – то вы могли бы припомнить, что я пошел туда только по просьбе профессора. Вы знаете это, Сильвия.

– Да, Гораций, – сказала Сильвия, – но папа никогда не просил вас покупать отвратительный медный кувшин с мерзким джинном внутри. Да и всякий, у кого есть здравый смысл, держал бы его закупоренным!

– Что? И вы против меня, Сильвия?! – воскликнул Гораций, задетый за живое.

– О, нет, Гораций, никогда! Я не хотела сказать того, чти сказа.ча. Только ведь это такое облегченно: свалить вину ни кого-нибудь! Я знаю, я знаю, что вы чувствуете почти то же, что мы. По до тех пор, пока бедный папочка будет такой, как сейчас, мы останемся чужими друг другу. Вы должны это попять, Гораций.

– Да, я понимаю это, – сказал он, – но поверьте мне, Сильвия, он не останется таким. Клянусь вам, что не останется! Через день или два, не больше, вы увидите его опять таким, как прежде. И тогда… о, милая, милая, ведь вы никому не дадите разлучить нас? Обещайте мне это!

Он бы обнял ее, но она отступила.

– Когда папа станет опять самим собою, – сказала она, – то я что-то сумею ответить. А теперь ничего не могу обещать, Гораций.

Гораций понял, что никакая мольба не поможет получить определенный ответ, поэтому он ушел с сознанием, что изменить это положение необходимо, а до т«х пор придется потерпеть.

Он кое-как пообедал у себя дома, ему не хотелось идти в клуб из боязни, что вдруг джинн вернется во время его отлучки.

– Если он захочет меня видеть, то не постесняется явиться ко мне и в клуб, – размышлял он. – Ведь он столько понимает в приличиях, сколько свинья в апельсинах. Мне вовсе не желательно, чтобы он вдруг вскочил в курительную из-под пола. Не понравилось бы это и клубным старшинам.

Он долго еще сидел, в надежде, что появится Факраш, но джинн не давал о себе вестей, и Гораций начал тревожиться. «Хорошо бы, если бы можно было призвать его звонком, – думал он. – Если бы это зависело от какого-нибудь кольца или лампы, я бы потер то или другое, но бесполезно тереть эту бутыль, да он ей и не подвластен. По всей вероятности, он чувствует, что не особенно-то отличился и считает благоразумным держаться пока подальше. Но если он воображает, что таким образом выигрывает, то увидит, что ошибся.

Его сводила с ума мысль, что несчастный профессор продолжает страдать час за часом в столь несвойственном ему образе мула, с нетерпением ожидая избавления, которое все не приходит. Если так будет продолжаться еще, он даже может умереть с голоду, если семья не догадается достать ему овса и не убедит его поесть. И сколько времени удастся им скрывать сущность его несчастья? Сколько пройдет времени, пока Кенсингтон и весь цивилизованный мир не узнают, что один из выдающихся европейских ориенталистов без устали топчется на четырех ногах у себя в кабинете?

Мучимый этими представлениями, Вентимор пролежал без сна далеко за полночь, а потом впал в тревожный сон, полный видений, не более нелепых и фантастических, чем действительность, подавшая к ним повод.