Текст книги "Медный кувшин"

– А что до всего этого мне?

– Только то, что вы обязаны как-нибудь все это поправить. Иначе пусть меня повесят, если я стану запечатывать вас в бутыли!

– Как же могу я поправить это? – испуганно воскликнул джинн.

– Если вы могли отнять у всех жителей Лондона память обо всем, что было в ратуше, то можете заставить и моих друзей забыть обо всем, что связано с медной бутылью. Не так ли?

– Это совсем не трудно, – согласился Факраш.

– Так вот, сделайте это. Тогда клянусь, что закупорю вас в бутыли так, как будто вы никогда оттуда и не выходили, и спущу вас в Темзу, где поглубже и где никогда никто не потревожит вас.

– Так сначала покажи сосуд, – сказал Факраш, – ибо не могу поверить, что ты не таишь в сердце какого-нибудь коварного замысла.

– Сейчас позвоню хозяйке и прикажу принести бутыль, – сказал Гораций. – Может быть, это удовлетворит вас? Только лучше не показывайтесь ей.

– Я сделаюсь невидимкой, – сказал джинн, тут же исполняя свои слова, – Но смотри, не обманывай меня, ибо я все буду слышать.

– Так вы вернулись, г. Вентимор? – сказала, входя, г-жа Рапкин. – И без того господина? Ах, как я удивилась, и муж мой тоже, когда вы утром уехали в такой роскошной карете и прекрасном наряде. «Будь уверен, – сказала я мужу, – будь уверен, что за г. Вентимором прислали из Букингемского дворца, а пожалуй, и из Виндзорского замка!»

– Оставим это пока, – с нетерпением сказал Гораций. – Мне нужна та медная бутыль, которую я купил на днях. Приносите ее, пожалуйста.

– Вы, кажется, тогда сказали, что больше не желаете ее видеть и пусть я дену ее куда угодно?

– Ну, теперь я передумал. Так, пожалуйста, принесите, да поскорее.

– Ах, право, как мне жалко, сударь! Только никак не могу, потому что Рапкин, не желая заваливать квартиру хламом, только вчера продал ее господину, который торгует костями и тряпьем тут, за мостом, и взял-то за нее всего полкроны.

– А как зовут этого торговца? – спросил Гораций.

– Дильджер, Эммануиль Дильджер. Когда вернется Рапкин, то, конечно, сбегает за нею с удовольствием, если только вам требуется.

– Я схожу сам, – сказал Гораций. – Не беспокойтесь, г-жа Рапкин, ваша ошибка была весьма естественна, только… только этот кувшин мне понадобился опять. Можете идти.

– О, лицемер со лживыми речами! – сказал джинн, становясь видимым после ее ухода. – Разве я не предвидел твоего коварства? Верни меня в мой сосуд!

– Пойду и постараюсь добыть его, – сказал Гораций. – Не задержусь и пяти минут. И он собрался идти.

– Ты не покинешь этого дома! – крикнул Факраш. – Ибо мне весьма ясно, что ты употребляешь эту хитрость с целью убежать и выдать меня Демону Прессы.

– Если вы не видите, – сердито ответил Гораций, – что я не меньше вашего хочу засунуть вас в эту проклятую бутыль, то вы довольно крепколобы. Неужели не можете понять? Бутыль эту продали, и я не могу ее выкупить, не выходя из дома. Не будьте же так чертовски неразумны!

– Если так, иди, – сказал джинн, – а я здесь дождусь твоего возвращения. Но знай, что если ты долго промедлишь или вернешься без моего сосуда, то этим обличишь свое вероломство и я покараю всякими казнями тебя и тех, кто тебе дорог.

– Я вернусь не позже, как через полчаса, – сказал Гораций, чувствуя, что такого срока вполне достаточно и благодаря судьбу за то, что Факраш не вздумал идти с ним сам.

Он надел шляпу и убежал, чтобы поскорее выкупить бутыль. Не так легко оказалось найти лавчонку Дильджера, грязную и пыльную, помещавшуюся в каком-то маленьком закоулке, с выставкой из нескольких жалких старых стульев, хромых умывальников и ржавых решеток, а внутри набитую грязными матрацами, пустыми футлярами от часов, тусклыми и растрескавшимися зеркалами, сломанными лампами, исцарапанными рамами от картин и вообще такими предметами, которые не могли иметь ценности ни для какого человеческого существа. Но среди этой коллекции ненужного хлама не было видно медного кувшина.

Вентимор вошел и увидел юношу лет тринадцати, который в сумерках портил себе глаза над одним из тех полукопеечных юмористических листков, какие теперь, благодаря усовершенствованной системе воспитания, стали доступны, по крайней мере, восьмидесяти процентам нашего молодого поколения.

– Мне нужно г-на Дильджера, – сказал он.

– Его нет, – ответил юноша. – Нет дома. Ушел на аукцион.

– Так не знаете ли, когда он будет?

– Может вернуться к чаю, только сказал, чтобы я не ждал его раньше ужина.

– Не найдется ли у вас старой металлической бутыли, медной… или бронзовой… не продадите ли?

– На этом меня не поймаешь! Бутыли бывают стеклянные.

– Ну, так кувшин, что ли… Большой медный горшок… Что-нибудь в этом роде.

– Таких не держим, – сказал мальчик и опять погрузился в своих «Молодцов-Удальцов».

– Вот я сам посмотрю, – сказал Гораций и с замиранием сердца принялся искать, страшно боясь, что зашел не в ту лавку, так как пузатого кувшина здесь, очевидно, не было. Наконец, к своей невыразимой радости, он усмотрел его под куском подъеденного молью плиса.

– Вот я хотел чего-нибудь подобного, – сказал он, щупая карманы и убеждаясь, что при нем как раз соверен. – Что вы за него просите?

– Не знаю, – сказал мальчик.

– Я дал бы три шиллинга, – сказал Гораций, не хотевший сразу проявлять особой щедрости.

– Скажу хозяину, когда придет, – был ответ.

– Я взял бы ее сейчас, – настаивал Гораций. – Ну я дам вам три с половиной.

– Да она того и не стоит, – возразил простодушно юноша.

– Может быть, – сказал Гораций, – но я спешу. Дайте мне сдачи, вот, с соверена, и я возьму ее с собой.

– Вам что-то уж очень хочется забрать ее, сударь! – сказал мальчик, вдруг ставший подозрительным.

– Вздор! – сказал Гораций. – Мне недалеко нести, вот и все.

– Если все, то можете дождаться хозяина.

– Мне… сейчас не время, а в другой раз, пожалуй, не попаду к вам, – сказал Гораций.

– Непременно попадете, если живете близко, – и юноша снова вернулся к своим «Удальцам».

– Так-то вы делаете хозяйское дело? – сказал Гораций. – Послушайте, молодой негодяй, я вам дам пять шиллингов. Неужели будете таким дураком, что откажетесь?

– Не буду так глуп, чтобы отказаться и не буду так глуп, чтобы взять, потому, что меня оставили здесь только стеречь, чтобы ничего не стащили. Продавать мне ничего не приказано, да я и цен-то не знаю. Вот вам и весь сказ.

– Берите пять шиллингов, – сказал Гораций, – и если мало, так я потом зайду и сторгуюсь с хозяином.

– Вы, кажется, сказали, что нескоро сюда попадете? Нет, барин, меня так не проведешь!

Горацию безумно захотелось тут же схватить драгоценный кувшин и удрать с ним. Он уступил бы искушению и навлек бы на себя самые бедственные последствия, если бы в эту минуту в лавчонку не вошел пожилой человек. Фигура его была сгорблена и во всей осанке было что-то более размашистое, чем считается нужным у благовоспитанных людей, однако он вошел с авторитетным видом.

– Г. Дильджер, – пропищал юноша, – вот этому барину приглянулся вон тот медный горшок. Непременно хочет купить его. Пять шиллингов давал, но я сказал, чтобы дождался вас.

– Умно сделал, мой мальчик! – сказал г. Дильджер, устремляя на Горация свои проницательные, хотя и водянистые, старые глаза. – Пять шиллингов! Ах, сударь, мало же вы знаете толку в старинной меди, чтобы столько давать!

– Знаю не меньше всякого другого, – сказал Гораций. – Но готов дать и шесть шиллингов.

– Никак нельзя, барин. Ей-же-ей, не могу! Сам я дал за него фунт у Кристи, это верно, как то, что я стою здесь перед Творцом моим, а вы – грешник! – заявил он воодушевленно, хотя двусмысленно.

– У вас немножко слаба память, – сказал Гораций. – Вы купили его вчера у некоего Рапкина, который сдает квартиры на Викентьсвой площади и заплатили ровнехонько полкроны.

– Не смею противоречить вам, сударь, – сказал г. Дильджер, не выказывая ни малейшего смущения. – И если я купил у г-на Рапкина, то он – человек почтенный и, конечно, добыл эту вещь не бесчестным путем.

– Я этого и не говорил. Что же вы за нее хотите?

– Да вы хоть взгляните на работу! Теперь уж так не сделают. Голландская посуда! Они там держат молоко и все такое.

– Черт побери! – сказал Гораций, окончательно выйдя из терпения. – Уж я-то знаю, что в ней держали! Скажете ли вы мне, что вам за нее нужно?

– Такую редкость не могу уступить дешевле, чем за тридцать шиллингов, – любовным тоном ответил г. Дильджер. – Иначе продал бы себе в убыток.

– Я дам вам соверен, вот! – сказал Гораций. – Вы сами знаете, сколько тут лишку, это мое последнее слово!

– А мое последнее слово, сударь, что я желаю вам доброго вечера, – сказал достойный торговец.

– Итак, доброго вечера, – сказал Гораций и вышел из лавки скорее с целью заставить уступить, чем отказываясь от кувшина, без которого он вернуться не смел; между тем у него не было с собой ничего такого, что можно бы продать хоть за десять шиллингов, в случае, если бы торговец отказался отпустить ему в кредит. А время все шло да шло.

К счастью, эта старая уловка удалась, так как г. Дильджер выбежал вслед за ним и схватился грязными руками за рукав его пальто.

– Не уходите, сударь, – сказал он. – Я не люблю упускать покупателей. Хотя, даю вам честное слово, невозможно взять соверен за такое произведение искусства! Ну, так и быть! Тем более, сегодня – мое рождение. Ударим по рукам.

Гораций отдал ему монету и сам остался при нескольких копейках.

– Тут бы должна быть крышка или пробка! – сказал он вдруг. – Куда вы ее дели?

– Нет, сударь, в этом вы ошибаетесь! Уверяю вас, у горшков такого образца никогда не бывает крышек. Никогда!

– Вы так думаете, да? – сказал Гораций. – Ну, а я лучше знаю. Впрочем, все равно, – прибавил он, вспомнив, что печать осталась у Факраша. – Я возьму ее, как есть, завертывать не беспокойтесь. Я спешу.

Было почти темно, когда он вернулся домой, где джинн дрожал от бешенства и страха.

– Нет тебе привета! – крикнул он. – Лживая ты собака! Промедли ты еще хоть минуту, я бы наслал на тебя какое-нибудь бедствие.

– Ну, теперь можете не трудиться, – отозвался Вентимор. – Вот ваша бутыль и полезайте в нее когда угодно.

– А печать! – взвизгнул джинн. – Что сделал ты с печатью, которая была на сосуде?

– Да ведь она у вас, конечно, – сказал Гораций. – Лежит у вас в кармане.

– Ах ты, сын гнусных предков! – завыл Факраш, потрясая своими широкими одеждами. – Как она попадет ко мне? Это новая хитрость, чтобы погубить меня.

– Не болтайте вздора! – огрызнулся Гораций. – Вчера вы заставили профессора отдать ее вам. Сами где-нибудь потеряли. Да уж ладно! Достану где-нибудь большую пробку или втулку и выйдет все то же. А сургуча у меня сколько угодно.

– Не хочу иной печати, кроме Сулеймановой, – провозгласил джинн. – Ибо никакая иная не даст мне безопасности. Поистине полагаю, что этот проклятый мудрец, твой приятель, ухитрился как-нибудь опять вернуть ее в свои руки. Пойду сейчас в его жилище и прикажу отдать ее.

– Не стоит, – сказал Гораций, чувствуя себя весьма скверно, так как было ясно, что гораздо проще выпустить джинна из бутыли, чем запрятать его назад. – Он совершенно неспособен вернуть ее. И если вы к нему явитесь, то только устроите скандал и привлечете внимание Прессы, чего вам, кажется, следует избегать.

– Я облекусь в одеяние смертного, в то самое, в котором уже являлся, – сказал Факраш, и при этих словах его одежда превратилась во фрачную пару. – В таком виде я не привлеку внимания.

– Постойте минутку! – сказал Гораций. – Что это за шишка у вас в кармане?

– Поистине… – проговорил джинн, с глуповатым, хотя облегченным видом, вытаскивая указанный предмет… – поистине, это – печать!

– Вы так спешите думать дурно обо всех, вот видите! – сказал Гораций. – Постарайтесь теперь, сидя в затворе, иметь лучшее мнение о человеческой природе.

– Да погибнет весь род века сего! – вскричал Факрат, вновь оказываясь в зеленом бурнусе и в чалме. – Теперь я не возлагаю надежды на род людской и покарал бы его, не будь Лорд-мэр (с которым да будет мир!) могущественнее меня. Поэтому, пока еще есть время, возьми пробку и клянись, что когда я войду в сосуд, ты запечатаешь его, как он был, и утопишь в пучине водной, куда не досягнет ничей взор.

– С величайшим удовольствием, – сказал Гораций, – только уж и вы исполните свой долг по условию. Потрудитесь покрыть забвением вас самих и медную бутыль в умах всех человеческих существ, какие сталкивались с вами или с нею.

– Не так, – возразил джинн, – ибо тогда ты забыл бы свое обещание.

– Ах, отлично! В таком случае исключите меня, – сказал Гораций. – Разве возможно заставить меня забыть вас!

Факраш провел правой рукой вокруг себя полукруг.

– Это исполнено, – сказал он. – Всякое воспоминание обо мне и том сосуде изглажено теперь из памяти людей, кроме тебя.

– А как же мой заказчик?! – сказал Гораций, – Ведь мне нельзя его терять, понимаете?

– Он вернется к тебе, – сказал джинн, дрожа от нетерпения. – Теперь делай свое.

Гораций торжествовал. Пришел к концу этот долгий и отчаянный поединок с этим странным существом, столь хитрым и ребячливым, столь доверчивым и подозрительным, столь благодушным и злобным. Не раз он терял надежду на победу, но, наконец, достиг ее. Через одну или две минуты этот грозный джинн будет крепко закупорен в бутыли и навек лишится возможности вмешиваться в его жизнь и мучить.

Однако в самый момент торжества у Вентимора проснулась совесть, хотя подобные колебания можно бы назвать достойными Дон-Кихота. Он не мог подавить некоторой жалости к этому старику, который конвульсивно подергивался, готовый вернуться в свою тюрьму, чтобы избежать воображаемых бедствий. За последний час Факрат заметно постарел, теперь ему можно было дать, пожалуй, более, чем его три тысячи с лишком лет. Правда, за последнее время он отравлял Горацию жизнь, но, по крайней мере, сначала его намерения были добрыми. Хотя его признательность выразилась в уродливой форме, однако она показывала в нем склонность к великодушию. Несомненно, не каждый джинн постарался бы осыпать его многочисленными почестями, миллионами и всякими благами за услугу, за которую большинство смертных отблагодарило бы присылкою пары птичек и приглашением на вечер.

А он, Гораций, что делал с ним? Он совершал то, что в глубине души признавал низостью: пользовался неосведомленностью джинна о современной жизни, чтобы убедить его вернуться в тюрьму! Почему не дать ему прожить на свободе краткий остаток его дней (ведь он едва ли протянул бы более столетия или двух)? Теперь Факрашу дан урок: вряд ли он захотел бы опять вмешаться в людские дела, он мог бы пробраться в Чертог Облачной Горы и кончить там жизнь, мирно наслаждаясь обществом тех из джиннов, какие не рассажены по бутылям.

Таким образом, повинуясь доброму побуждению, вопреки собственной выгоде, Гораций попытался отговорить джинна, который уже порхал в воздухе над горлышком бутыли, в вихре крутящихся одежд, напоминая толстую старую пчелу, которая напрасно старается попасть в отверстие улья.

– Г. Факраш! – воскликнул он. – Прежде, чем идти далее, послушайте меня. Ведь вам вовсе нет необходимости возвращаться в бутыль. Если вы только повремените немножко…

Но джинн, который уже раздулся до исполинских размеров и очертания которого лишь смутно виднелись в клубах черного дыма, его окутавшего, ответил ему грозным голосом из своего дымового столба:

– Ты еще хочешь заставить меня медлить? Умолкни и будь готов исполнить твое предприятие.

– Но послушайте, – настаивал Гораций. – Я бы признал бы себя скотиной, если бы закупорил вас, не сказав…

Крутящийся и ревущий столб, видом подобный воронке, быстро всасывался в сосуд, над горлышком которого, наконец, осталась лишь полупрозрачная голова с выражением крайнего бешенства на лице.

– Не медлить ли мне, – кричал джинн, – до пришествия Лорда-мэра с его мамелюками, когда уже минует час безопасности? Клянусь головой моей, если ты пропустишь еще минуту, я лишу тебя твоего доверия! Я снова выйду из сосуда и покараю ужаснейшими и неслыханнейшими казнями тебя, твоих ближних и всех, живущих в этом проклятом городе!

С этими словами голова провалилась в бутыль с громким звуком, похожим на удар грома. Гораций не колебался более: сам джинн положил конец его сомнениям. Ясно, что подвергать опасности Сильвию с родителями, не говоря уже обо всем Лондоне, из сострадания к упрямому и вредоносному старому черту, значило бы слишком далеко зайти в области чувства.

Поэтому он кинулся к бутыли и прикрыл металлическою крышкою ее горло, которое было так горячо, что обожгло ему пальцы, затем, схватив каминные щипцы, он до тех пор колотил по крышке, пока она не пришлась на свою зарубку и закрылась так плотно, как только мог пожелать сам Сулейман.

Потом он запихал флягу в саквояж, прибавив для веса несколько кусков угля, и потащился с ним к ближайшей пароходной пристани, где на последние копейки купил билет.

На другой день появилась следующая заметка в одной из вечерних газет, в которой, вероятно, нашлось лишнее место:

«СТРАННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

НА РЕЧНОМ ПАРОХОДЕ»

«С пассажиром одного из пароходиков, плавающих по Темзе, случилось (как нам передает очевидец) приключение несколько комичного характера. Он имел с собой маленький чемодан или большой саквояж, который поддерживал, положив его на перила кормовой части судна. Когда последнее поравнялось с отелем Савойя, он необдуманно поднял руку к шляпе и таким образом выпустил саквояж, который свалился в самую глубокую часть реки, где моментально потонул. Его владелец (немало позабавивший окружающих пассажиров своею необдуманностью) казался раздосадованным и довольно естественно умолчал о значении своей потери, хотя, кажется, высказал, что в мешке не заключалось ничего особенно ценного. Как бы то ни было, урок, вероятно, не пройдет ему даром и сделает его более осмотрительным в будущем».

19. ЭПИЛОГ

Однажды вечером Гораций Вентимор обедал в отдельном кабинете отеля Савойя в качестве гостя г. Самуэля Вакербаса. Можно было даже назвать его главным гостем, так как обед давался в честь окончания новой дачи хозяина в Липсфильде, которую строил Гораций, а также с целью поздравить послед него по поводу его близкой свадьбы (долженствовавшей произойти в первых числах июня) с девицей Сильвией Фютвой.

– Совсем маленькое и дружеское собрание! – сказал г. Вакербас, обводя взором своих многочисленных сыновей и дочерей и приветствуя Горация в гостиной. – Только свои, как видите, да еще девица Фютвой, барышня, с которой вы несколько знакомы, и ее родители, а затем скоро приедет один мой старый однокашник с женой. Он – человек довольно значительный, – прибавил он с басовыми нотами в голосе для важности, – и вам стоит завести с ним знакомство. Его зовут: сэр Лаврентий Паунтней. Не знаю, помните ли вы, что он исполнял тяжелые обязанности лондонского Лорда-мэра в позапрошлом году, и притом весьма удовлетворительно, даже был награжден за это титулом баронета.

Так как позапрошлый год ознаменовался невольным визитом Горация в ратушу, то последний не отступил от истины, ответив, что хорошо помнит сэра Лаврентия.

Он чувствовал себя не особенно спокойным, когда доложили о бывшем Лорд-мэре, так как вышла бы большая неловкость, если бы сэр Лаврентий случайно вспомнил о нем. К счастью, тот ничем этого не высказал, хотя был с ним – сама любезность.

– Я в восторге, дорогой г. Вентимор, – сказал он, пожимая руку Горацию, почти так же горячо, как в тот октябрьский день на эстраде, – я в восторге, что могу познакомиться с вами! Я всегда рад видеть восходящую звезду и даже слышал, что дом, который вы построили моему старому приятелю, можно назвать дворцом, истинным чудом, сударь!

– Я знал, кого беру, – заявил г. Вакербас, когда Гораций скромно отклонил комплименты лорда Паунтнея. – Помните, Паунтней, как мы вместе шли по Вестминстерскому мосту и я сообщил вам, что думаю строиться? «Ступайте к какой-нибудь знаменитости, к академику или вроде того, – сказали вы. – Тогда недаром потратите деньги». Но я сказал: «Нет, я люблю выбирать сам, доверяю… э… собственному суждению в таких делах. И у меня есть в виду молодчик, который побьет их всех, если представится случай. Вот я сейчас иду к нему». И пошел на Большую Монастырскую (ведь тогда у него не было таких палат, как теперь, на улице Виктории), пошел, не теряя ни минуты, и дал ему мое маленькое поручение. Разве не так, Вентимор?

– Именно так, – ответил Гораций, недоумевая, как далеко зайдут эти воспоминания.

– С того дня, – продолжал г. Векарбас, похлопывая Горация по плечу, – и вплоть до нынешнего я ни на минуту не пожалел об этом. Мы трудились в полном единодушии. Все его мысли совпадали с моими. Я думаю, он признает, что я, так сказать, лез к нему навстречу.

Вентимор согласился, хотя ему показалось, что можно употребить более удачное выражение и что его клиент так бы и сделал, если бы припомнил одно их свидание, в котором сыграл не очень выигрышную роль.

Они перешли в столовую, комнату, пышно отделанную серо-зеленым штофом, нежно затененными лампами и ширмочками из золоченой кожи; через центр стола была пропущена высокая пальма, с ветвей которой свешивались, подобно волшебным плодам, шарообразные электрические фонарики.

– Эта пальма, – сказал профессор, бывший в превосходнейшем настроении, – положительно придает столу восточный вид. Я лично думаю, что мы весьма удачно могли бы воспроизводить арабский стиль в убранстве наших жилищ. Я часто недоумеваю, как моему будущему зятю до сих пор не пришло в голову направить свой талант в эту сторону и набросать для себя обстановку в восточном вкусе. Нет ничего удобнее и роскошнее… для квартиры холостяка.

– А по-моему, – сказала его жена, – Гораций и так сумел устроиться отлично. Его комнаты на Викентъевой площади просто восхитительны.

Затем Вентимор услышал, как она сказала сэру Лаврентию:

– Никогда не забуду, как мы в первый раз обедали там, вскоре после того, как моя дочь дала ему слово. Я даже удивилась: все было так превосходно, знаете, совершенно просто, но так остроумно устроено, и его хозяйка так чудесно стряпает! Но, конечно, жить своим хозяйством ему будет удобнее во многих отношениях.

– Да еще с такой пленительной супругой, – сказал сэр Лаврентий своим наиболее цветистым словом. – С нею… э… самое бедное жилище может показаться раем. Полагаю, что теперь, милая барышня, – прибавил он, повышая голос при обращении к Сильвии, – вы хлопочете, стремясь сделать ваше будущее обиталище настолько изящным, насколько того требует ваш изысканный вкус: посещаете все мебельные магазины Лондона, ходите по аукционам, разыскивая сокровища… или… вы уполномочили на эти дела г. Вентимора?

– Я хожу по лавкам за старой мебелью, сэр Лаврентий, – сказала она, – а на аукционах не бываю. Боюсь, что вздумай я торговаться, мне достанется именно то, чего я не хочу… И, кажется, – прибавила она потише, обернувшись к Горацию, – что и вас постигла бы такая же участь.

– Почему вы это говорите, Сильвия? – спросил он, вздрогнув.

– Как? Неужели вы забыли ваше путешествие на аукцион ради папы, когда вам не удалось добыть ни одной вещицы? – ответила она. – Какая у вас плохая память!

Ее взгляд светился только нежной насмешкой: у нее не осталось ни малейшего воспоминания о его роковой покупке и о том, что она чуть не разлучила их навек. Он поспешил сознаться, что, действительно, упомянутый аукцион был для него неудачен.

Затем сэр Лаврентий через стол обратился к нему.

– Я только что выражал г-же Фютвой, – сказал он, – сожаление о том, что мне не выпало на долю честь познакомиться с вами в год моей службы. Вы, без сомнения, знаете, что Лорду-мэру особенно удобно принимать гостей и мне было бы чрезвычайно приятно, если бы ваше первое появление в ратуше произошло в моем… гм… э… присутствии.

– Вы очень любезны, – сказал Гораций, весь насторожившись. – Я ничего не мог бы желать лучшего.

– Льщу себя мыслью, – сказал бывший Лорд-мэр, – что, находясь при должности, я делал все возможное в пределах моих скромных сил для поддержания городских традиций и был настолько счастлив, что имел честь принять в качестве гостей больше обычного числа знаменитостей. Но признаюсь, чго в одном меня постигла неудача: я всегда мечтал, что мне выпадет на долю даровать почетное гражданство какому-нибудь отличившемуся соотечественнику, однако, по любопытной случайности, как только предстояло это сделать, церемония откладывалась и мне не приходилось в ней участвовать, не приходилось из-за сущих пустяков.

– Ах, сэр Лаврентий, – сказал Вентимор, – ведь нельзя же иметь в жизни все!

– Что до меня, – вставила леди Паунтней, до которой долетело всего два-три слова из речей мужа, – то я всего более жалею о том, что теперь часовые не отдают мне чести, когда я езжу кататься. Они это делали так мило и почтительно. Сознаюсь, мне это нравилось! А муж всегда относился равнодушно. Он даже не любил ездить в казенной карете, кроме как в случае полной неизбежности. В этом он бывал упрям, как мул.

– Я вижу, леди Паунтней, – заметил профессор, – что вы разделяете всеобщее предубеждение против мулов. Но ведь оно неосновательно. У нас никогда не ценили мулов как следует, на самом же деле, это самые кроткие и послушные существа.

– Не могу сказать, чтобы я их любила, – ответила леди Паунтней. – Они какой-то смешанной породы и всегда как-то – ни то ни се!

– И наружность у них отталкивающая, Антон, – прибавила его жена. – К тому же они неумны!

– Вот в этом ты ошибаешься, моя милая! – сказал профессор. – Сообразительность их почти равна человеческой. Я знаю по личному опыту, на что способен мул, – сообщил он г-же Паунтней, которая все еще смотрела недоверчиво. – Многие люди того не могут! И уверяю вас, дорогая леди Паунтней, что они удивительно умеют приспособиться почти ко всякой обстановке, причем переносят величайшие бедствия, ничем не выражая своих страданий. Вижу по вашему лицу, Вентимор, что вы со мною согласны, а?

Горацию на минуту пришлось крепко сжать зубы, чтобы не осрамить себя взрывом несвоевременного хохота, но усилием воли он сдержал свое желание.

– Ну, – сказал он, – мне за всю жизнь пришлось столкнуться только с одним мулом, и прямо скажу, что я не имею желания повторить эту встречу.

– Вам случилось наткнуться на неприятное исключение, вот и все, – сказал профессор. – Нет правила без исключений.

– Это животное, – сказал Гораций, – было довольно исключительным во всех отношениях.

– Расскажите нам про него, – попросила одна из девиц Вакербас, и все дамы присоединились к ней, так что Горацию пришлось тут же выдумать историю, которая вышла у него весьма плоской.

Когда это испытание окончилось, он умолк и задумчиво продолжал сидеть рядом с Сильвией, глядя сквозь стекла галереи на весеннюю листву вдоль набережной, на опаловые отблески на реке, на башни и здания противоположного берега, отливающие теплой бронзой на фоне серебристо-голубого вечернего неба.

Не в первый уже раз ему казалось странным, почти невероятным, что у всех этих людей не сохранилось ни малейшего воспоминания о событиях, которые непременно должны были оставить след даже в самой невосприимчивой памяти, однако это только доказывало, как основательно и добросовестно исполнил свое последнее обещание старый джинн, ныне мирно покоящийся в своей бутыли на глубоком и грязном дне против того самого места, где они обедали.

Факраш, его медный кувшин и все его фантастические и неудобные выходки были настолько всецело позабыты, как если бы и не существовали никогда.

Весьма вероятно, что даже этот скромный и правдивый отчет о тех событиях окажется включенным в общее забвение, хотя автор, пока возможно, хочет надеяться, что Факраш-эль-Аамаш упустил из виду этот частный случай и поэтому история медного кувшина просуществует хоть некоторое время в памяти кое-кого из читателей.