Текст книги "Медный кувшин"
Автор книги: Ф. Энсти
Жанр: Зарубежные детские книги, Детские книги
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
– Курить? – переспросил Гораций. – Ну, конечно. Во всей квартире. Сюда! – крикнул он, хлопнув в ладоши, что заставило одного из рабов немедленно приблизиться к нему с покорным видом. – Принесите кофе и сигары, понимаете?
Раб выкатил свои миндалевидные глаза в явном недоумении.
– Кофе, – сказал Гораций, – вы должны знать, что такое кофе. И папиросы. Ну, чубуки, в таком случае – кальян, если так по-вашему.
Но раб явно не понимал и Горация внезапно осенила мысль, что, так как кофе и табак даже на востоке вошли в употребление гораздо позднее эпохи Сулеймана, то джинн, как распорядитель праздника, конечно, не имел понятия, насколько они стали необходимы в настоящее время.
– Я страшно огорчен, – сказал он, – но, кажется, они этого не припасли. Я сделаю выговор распорядителю. И, к несчастью, я не знаю, где и мои-то сигары.
– Это неважно, – сказал профессор с подчеркнутым стоицизмом. – Я курю умеренно вообще, а турецкий кофе, хотя мне и нравится, но может вызвать бессонницу. Но вы бы разрешили мне взглянуть на тот медный кувшин, который вы приобрели на несчастном Коллингамовом аукционе? Я был бы вам очень благодарен.
Гораций не имел понятия, где был или мог быть кувшин и ничего не добился бы, если бы профессор не пришел к нему на помощь, несколькими арабскими словами заставив рабов понять, что именно он хотел, чтобы они нашли.
Двое из них вошли, неся медный кувшин со всеми знаками благоговейного ужаса, и поставили его у ног Вентимора.
Профессор Фютвой, вытерев и надев очки, стал рассматривать сосуд.
– Действительно, это – самый необычный образец медного производства, – сказал он, – столь же единственный в своем роде, как и серебряный кувшин с тазом. И действительно, как вы и думали, здесь, кажется, есть что-то в роде надписи на крышке, хотя при этом тусклом свете ничего нельзя сказать определенно.
Пока он рассматривал кувшин, Гораций сел на диван рядом с Сильвией, рассчитывая на один из тех разговоров шепотом, которые дозволяются жениху и невесте. Пир он кое-как отбыл и в результате даже благодарил судьбу, что дело не обошлось хуже. Удалились все дикие и внушавшие жуткое чувство слуги, которых он не знал, считать ли за эфритов, за демонов или просто за привидения, но чьих услуг он больше не желал. Г-жа Фютвой мирно задремала, а ее супруг стал благодушнее, чем был во весь вечер.
Вдруг из-за драпировок одной из арок раздались странные нестройные звуки, какое-то варварское бренчанье и постукиванье, прерываемое как бы воплями влюбленных котов.
Сильвия невольно подвинулась ближе к Горацию, ее мать в испуге проснулась, а профессор оторвал глаза от медного кувшина с возобновившимся раздражением.
– Что это такое? Что такое! – спросил он. – Какой-нибудь новый сюрприз приготовлен для нас?
Это было настолько же сюрпризом и для Горация, но от унижения признаться в этом его избавило появление полудюжины смуглых музыкантов, завернутых в белое, с различными странной формы инструментами, с которыми они уселись на корточки полукругом у противоположной стены и начали звенеть, колотить и вопить, подняв веселую какофонию восточного оркестра. Было ясно, что Факраш решил сделать все, чтобы вечер имел полный успех.
– Какой необыкновенный шум! – сказала г-жа Фютвой. – Неужели они хотят выдать это за музыку?
– Конечно, хотят, – сказал Гораций. – В сущности, это гораздо гармоничнее, чем кажется… нужно привыкнуть к… э-э… к мелодии. Когда вы привыкнете, то вам она покажется баюкающей.
– Да, могу сказать! – произнесла бедная женщина. – А что, они также от кондитера?
– Нет, – сказал Гораций, великолепно усвоив искренний тон, – не от него. Они… из лагеря арабов в Эрльс-Корте… участвуют во всяких празднествах, знаете. Но здесь они играют бесплатно; они… они желают приобрести известность, видите ли. Они – хорошая и почтенная компания.
– Дорогой Гораций, – заметила г-жа Фютвой, – если они хотят получать приглашения на празднества и тому подобное, они должны бы выучить хоть какую-нибудь пьесу.
– Я понимаю, Гораций! – прошептала Сильвия. – Это очень дурно с вашей стороны взять на себя столько труда и издержек, потому что, конечно, это вам стоило уйму денег только для того, чтобы сделать нам удовольствие, но что бы ни говорил папочка, я люблю вас за это еще больше!
И ее рука ласково скользнула в его руку, а он почувствовал, что может простить Факрашу все, даже… даже оркестр.
Но было что-то неприятно-спектральное в неясных фигурах музыкантов, которые вырисовывались в комичных мешкообразных и выпуклых очертаниях при тусклом и расплывчатом освещении. У некоторых из них были на голове громадные и курьезные белые уборы, придававшие им вид больших пальцев в хирургических повязках; и все они продолжали пиликать, скрипеть и кричать по-кошачьи с печальным однообразием, которое, как Гораций чувствовал, должно было расстраивать нервы гостей, ибо оно расстраивало и его собственные.
Не зная, как от них избавиться, он сделал рукою жест в воздух, желая показать, что, хотя их страдания и доставляют всей компании сильнейшее удовольствие, все же их не хотят удерживать более и артисты могут удалиться.
Быть может, нет другого искусства, столь доступного ложным толкованиям, как пантомима. Усилия Вентимора в этом направлении были ложно поняты, и музыка сделалась еще более дикой, громкой, настойчивой и до ужаса нестройной… А затем случилось самое худшее.
А именно: драпировки раздвинулись, и, приветствуемая резкими взвизгиваниями музыкантов, в залу вплыла женская фигура, которая начала плясать с ленивой и гибкой грацией.
Ее красота, хотя и резко восточного типа, была несомненна даже при тусклом свете, падавшем на нее; прозрачная одежда обнаруживала безукоризненные формы; в темные косы были вплетены монеты; у нее были продолговатые блестящие глаза, смуглое набеленное лицо и застывшая на ярких губах улыбка восточной плясуньи всех времен.
Она скользила по полу своими звенящими ногами, свиваясь и изгибаясь, как красивая змея, между тем как музыканты доходили до крайнего исступления.
Вентимор сидел и беспомощно смотрел на происходившее; он чувствовал, что в нем возрождается злоба на джинна. Это было уже слишком! В его лета пора быть умнее!
Нельзя сказать, чтобы в самой пляске было что-нибудь предосудительное; но все же развлечение такого рода совсем не подходило к данным обстоятельствам. Теперь Гораций жалел, что не сообщил Факрашу, кто были гости, которых он ожидал; тогда, может быть, даже джинн выказал бы более такта в своих распоряжениях.
– Эта девушка также из Эрльс-Корта? – осведомилась г-жа Фютвой, уже совершенно пробудившись.
– О нет! – сказал Гораций. – Я пригласил ее из «Бюро Развлечений» Гаррода. Мне там говорили, что она хороша и своеобразна, знаете. Но вполне прилична, она… она это делает только для того, чтобы помогать больной тетке.
Все эти объяснения, как он сам чувствовал, давая их, были не только напрасны, но и совершенно неубедительны; только он дошел до такого состояния, когда человек с ужасом открывает в себе неведомый ему самому запас лживости.
– Мне казалось бы, что есть другие способы помогать больным теткам, – заметила г-жа Фютвой. – Как зовут эту барышню?
– Тинклер, – сказал Гораций экспромтом. – Г-жа Клементина Тинклер.
– Она, конечно, иностранка?
– Я должен был сказать «мадемуазель». И Тинкла… с «а», на конце. Я думаю, ее мать была из Аравии… но наверное не знаю, – объяснял Гораций, чувствуя, что Сильвия отняла свою руку и смотрит на него с тайным беспокойством.
«Необходимо положить этому конец», – думал он.
– Кажется, вам начинает это надоедать, дорогая, – сказал он громко, – мне – точно так же. Я скажу им, чтобы они уходили. – Он встал и вытянул руку, в знак того, что танец должен прекратиться.
Он прекратился сразу, но, к его невыразимому ужасу, танцовщица, звеня монетами, перебежала через залу с поразительным проворством и упала к его ногам в виде кучи газа, причем схватила его за руку обеими руками, покрывая ее поцелуями и бормоча слова на каком-то неизвестном ему языке.
– Что же это, обычное завершение представлений мисс Тинкла? – спросила г-жа Фютвой, пылая вполне естественным негодованием.
– Право, не знаю, – сказал несчастный Гораций, – я не могу разобрать, что она говорит.
– Если я понимаю ее правильно, – сказал профессор, – она называет вас «светом своих очей» и «жизнедавцем ее сердца».
– О, – сказал Гораций, – она положительно ошибается, знаете! Это… это только проявление артистического темперамента… они, собственно, ничего под этим не подразумевают. Моя… уважаемая барышня, – прибавил он, – вы танцевали очаровательно и все мы вам очень обязаны, уверяю вас, но мы больше не хотим вас задерживать. Профессор, – прибавил он, видя что она и но думает вставать, – не будете ли вы так любезны объяснить им по-арабски, что я был бы им очень обязан, если бы они сейчас же ушли?
Профессор сказал несколько слов, которые произвели желанный эффект. Девушка слегка вскрикнула и умчалась под арку, а музыканты, схватив свои инструменты, потрусили за ней.
– Мне так жаль, – сказал Гораций, для которого весь вечер прошел исключительно в извинениях, – не такого рода спектакля можно было ожидать от такой фирмы, как Уайтлей.
– Совершенно верно, – согласился профессор, – но я понял из ваших слов, что мисс Тинкла была вам рекомендована фирмой Гаррода?
– Очень может быть, – сказал Гораций, – но это не меняет дела. Нельзя было ожидать этого от них.
– Вероятно, они не знают, как бесстыдно ведет себя эта молодая особа, – сказала г-жа Фютвой. – И я думаю, что нужно бы сообщить им об этом.
– Я, конечно, буду жаловаться, – сказал Гораций, – и не пожалею красок.
– Больше веса имел бы протест, заявленный женщиной, – сказала г-жа Фютвой, – и так как я находилась тут же, то сочту себя обязанной…
– Нет, я бы не хотел… – сказал Гораций. – Нет, вам не следует этого делать. Потому что теперь я припоминаю, что она но от Гаррода и не от Уайтлей.
– В таком случае, не будете ли вы так добры сообщить нам, откуда же она?
– Я сообщил бы, если бы знал, – сказал Гораций, – но я не знаю.
– Как? – воскликнул профессор резко. – Не хотите ли вы этим сказать, что вы не можете объяснить, откуда эта танцовщица, которая, в присутствии моей дочери, целует вам руки и обращается к вам с нежными эпитетами.
– Восточные метафоры! – сказал Гораций. – Она немножко пересолила. Разумеется, если бы я мог предвидеть, что она устроит такую сцену… Сильвия, – вдруг прервал он себя, – а вы не сомневаетесь во мне?
– Нет, Гораций, – сказала Сильвия просто, – я уверена, что у вас есть какое-нибудь объяснение… только мне кажется, что лучше было бы его дать.
– Если бы я рассказал вам правду, – медленно произнес Гораций, – никто бы из вас не поверил мне.
– Значит, вы признаете, что до сих пор вы не говорили правды? – вставил профессор.
– Не такую чистую, как я бы хотел, – сознался Гораций.
– Я это подозревал. В таком случае, если вы не можете быть совершенно чистосердечны, вы едва ли удивитесь нашей просьбе считать вашу помолвку нарушенной.
– Нарушенной! – повторил Гораций. – Сильвия, вы не покинете меня! Вы же знаете, что я не могу сделать ничего, недостойного вас!
– Я уверена, что вы не можете сделать ничего, что заставило бы меня любить вас хоть капельку меньше. Почему же вам не быть вполне откровенным с нами?
– Потому что, голубушка, – сказал Гораций, – я попал в такие тиски, что откровенностью еще больше испортил бы дело.
– В таком случае, – сказал профессор, – так как теперь уже, кстати, и поздно, вы разрешите одному из вашей многочисленной свиты сходить за экипажем?
Гораций хлопнул в ладоши, но ответа на призыв не последовало и в передней не оказалось ни одного раба.
– Боюсь, что все слуги ушли, – объяснил он и хотел прибавить, что по уговору они имели право уйти в одиннадцать часов, но тут он встретился взглядом с профессором и воздержался. – Если вам угодно подождать здесь, я схожу за извозчиком, – прибавил он.
– Вам нет надобности беспокоиться, – сказал профессор. – Жена и дочь уже оделись, и мы пройдем пешком, пока найдем экипаж. Итак, г. Вентимор, мы пожелаем вам спокойной ночи… прощайте. Потому что после того, что случилось, я думаю, у вас хватит такта прекратить ваши посещения и не делать попыток видеться с Сильвией.
– Я вам даю честное слово. – протестовал Гораций, – что не сделал ничего такого, за что стоило бы отказать мне от дома.
– Никак не могу согласиться с вами. Я всегда не вполне одобрял эту помолвку, потому что, как я и высказал вам в свое время, я подозревал вас в легкомысленном отношении к деньгам. Даже принимая ваше приглашение на сегодняшний вечер, я предостерегал вас, – как вы можете припомнить, – чтобы вы не сочли это предлогом для безумных расходов. Прихожу сюда и нахожу вас в квартире, обставленной и отделанной вами (как вы нам сообщили) таким образом, что это можно было бы назвать мотовством даже со стороны миллионера. Вы держите такую свиту, которой, оставляя в стороне ее национальность и плохую дисциплину, мог бы позавидовать принц. Вы устроили банкет из… гм… деликатесов, который должен был стоить вам бесконечных хлопот и громадных расходов. И это после того, как я поставил вам непременным условием, чтобы обед был просто семейный! Не довольствуясь этим, вы заказываете для нашего развлечения арабскую музыку и танцы… крайне предосудительного свойства. Я был бы недостоин называться отцом, сударь, если бы я согласился вверить счастье моей единственной дочери молодому человеку, у которого так мало здравого смысла и самообладания. Она поймет причины и будет повиноваться моим желаниям.
– Вы правы, профессор, принимая во внимание то, как вы освещаете факты, – покорно сказал Гораций. – И все-таки – пусть бы все это провалилось! Вы, вместе с тем, абсолютно неправы!
– О, Гораций, – воскликнула Сильвия, – если бы вы только послушались папочки и не пошли бы на такие безумные, безумные траты, мы могли бы быть так счастливы!
– Да я не шел ни на какие траты. Все это мне не стоило ни гроша!
– Ах, здесь есть какая-то тайна! Гораций, если вы любите меня, то объясните… здесь, сейчас, пока еще не поздно!
– Моя дорогая, – простонал Гораций, – я все открыл бы моментально, если бы думал, что это принесет хоть малейшую пользу.
– До сих пор, – сказал профессор, – нельзя сказать, чтобы ваши объяснения были успешны… Так что я посоветовал бы вам уже больше и не пытаться. Спокойной ночи еще раз. Я хотел бы только, чтобы было возможно, без ненужной иронии, принести вам обычные уверения в приятно проведенном вечере.
Г-жа Фютвой уже поспешно выпроводила дочь, и хотя оставила мужа объясняться одного, но довольно ясно показала, что всецело согласна с ним.
Гораций стоял в первой зале у фонтана, в котором еще плавали его потопленные хризантемы, и в тупом отчаянии смотрел. как его гости шли по тропинке к калитке. Он слишком хорошо знал, что они уже никогда не переступят его порога, точно так же, как и он уже не попадет к ним.
Вдруг он сразу пришел в себя.
– Попробую! – воскликнул он. – Я не могу и не хочу выносить этого! – И он кинулся вслед за ними без шляпы.
– Профессор, – сказал он, задыхаясь, когда догнал его, – одну минутку! Я передумал, я хочу рассказать вам мой секрет, а вы обещаете мне терпеливо его выслушать.
– Едва ли улица – подходящее место для объяснений, – ответил профессор, – если бы это было даже и так, то ваш костюм, можно рассчитывать, привлечет больше внимания, чем желательно. Жена и дочь ушли вперед… если вы разрешите, я догоню их… Я буду завтра утром дома, если бы вам угодно было меня видеть.
– Нет, сегодня, сегодня! – настаивал Гораций. – Я не могу спать в этом дьявольском месте и с такой тяжестью на душе! Посадите г-жу Фютвой и Сильвию в экипаж, профессор, и возвращайтесь. Теперь не поздно, и я ненадолго задержу вас. Но ради Бога, позвольте мне рассказать мою историю немедленно.
Вероятно, профессор был не чужд любопытства; во всяком случае он уступил.
– Хорошо, – сказал он, – идите домой, а я приду к вам сейчас. Только помните: я не приму никаких объяснений без самых веских доказательств. В противном случае, мы оба только потратим время.
– Доказательства! – размышлял Гораций мрачно, когда вернулся в свои арабские залы. – Единственное убедительное доказательство, которое я мог бы представить, это – сам старый Факраш, но, кажется, не похоже, чтобы он снова явился… в особенности теперь, когда он мне нужен.
Через некоторое время профессор вернулся, найдя извозчика и отправив своих дам домой.
– Ну-с, молодой человек, – сказал он, разматывая шарф и садясь рядом с Горацием, – я могу вам уделить всего десять минут, поэтому позвольте мне просить вас говорить возможно короче и яснее.
Нельзя сказать, чтобы такое вступление было поощрительным, особенно при данных обстоятельствах, но Гораций собрал все свое мужество и рассказал именно то, что было.
– Так это и есть ваша история? – спросил профессор, прослушав рассказ с величайшим вниманием.
– Да, это моя история, сударь, – сказал Гораций. – Надеюсь, что она изменила ваше мнение обо мне.
– Да, – сказал профессор другим тоном, – она действительно изменила. Очень, очень печально!
– Скорее неловко, не правда ли? Но мне это решительно все равно, раз вы понимаете. А вы расскажите Сильвии… все, что найдете нужным.
– Да, да. Я должен рассказать Сильвии.
– А я могу навещать ее, как всегда?
– Вот что, хотите принять мой совет… совет человека, который вдвое вас старше?
– Конечно, – сказал Гораций.
– Так если бы я был на вашем месте, я немедленно уехал бы для полной перемены воздуха и обстановки.
– Это невозможно… вы забываете о моей работе.
– Забудьте о работе, мой мальчик, оставьте ее на время. Совершите морское путешествие, поезжайте вокруг света, гоните все эти воспоминания.
– Но я могу опять встретиться с джинном, – возразил Гораций, – он тоже путешествует, как я уже сказал вам.
– Да, да, конечно. И все-таки я бы уехал. Посоветуйтесь с каким-нибудь доктором, он вам скажет то же самое.
– Посоветоваться с каким-нибудь… Господи, Боже мой! – воскликнул Гораций. – Я знаю, что это значит… Вы думаете, что я сошел с ума!
– Нет, нет, мой дорогой мальчик, – сказал профессор успокаивающим тоном. – Ничуть… Ничего подобного. Может быть, ваше умственное равновесие только немножко… но это вполне понятно… Внезапный поворот в вашей карьере в связи с помолвкой с Сильвией… Мне случалось видеть, как и более сильные умы не выдерживали такое… разумеется, временно, только временно, из-за менее важных причин.
– Вы думаете, что я страдаю галлюцинациями?
– Я этого не говорю. Я думаю, что самые обыкновенные вещи могут вам представляться в искаженном виде.
– Как бы то ни было, вы не верите, что джинн действительно был в этом кувшине?
– Припомните, ведь вы сами уверяли меня, что когда его открыли, то в нем ничего не оказалось. Не более ли вероятно, что вы были правы тогда, а не теперь?
– Хорошо, – сказал Гораций. – Ведь вы видели всех этих черных рабов, вы ели, или пытались есть, этот невыносимо отвратительный обед, вы слушали музыку… и, наконец, явилась та плясунья… А эта зала, где мы находимся, это платье, которое на мне, все это также галлюцинация? Потому что, если это так, боюсь, что вы должны будете допустить, что вы тоже сошли с ума!
– Остроумно! – сказал профессор. – Я думаю, что неблагоразумно пускаться в рассуждения с вами, но все-таки решаюсь утверждать, что такое сильное воображение, как ваше, слишком распаленное и насыщенное восточными образами, к чему, боюсь, и я был причастен, способно бессознательно помогать себя обманывать. Другими словами, я думаю, что вы могли достать все это сами из различных мест, утратив ясное о том воспоминание.
– Все это очень научно и удовлетворительно, дорогой профессор, – сказал Гораций, – но здесь есть нечто реальное, могущее разрушить вашу теорию, а именно – медный кувшин.
– Если бы ваша способность рассуждать была в нормальном состоянии, – сказал профессор сочувственно, – вы бы поняли, что простое указание на пустой кувшин – еще не доказательство того, что в нем что-либо было.
– О, я понимаю это, – сказал Гораций, – но у этой бутылки есть пробка, на ней – какая-то надпись. Предположите, что эта надпись подтверждает мою историю, что тогда? Я только о том и прошу, чтобы вы разобрали ее сами, прежде чем решать, что я лгун или сумасшедший?
– Предупреждаю вас, – сказал профессор, – что если вы думаете, будто я не в состоянии разобрать надпись, то ошибаетесь. Вы говорите, что этот сосуд относится ко времени Сулеймана, приблизительно за тысячу лет до Рождества Христова. Вероятно, вам неизвестно, что самые ранние из существующих образцов восточных металлических изделий не старше десятого века нашей эры? Но если даже предположить, что он столь древен, как вы утверждаете, я все-таки буду в состоянии прочесть надпись, какая может там оказаться. Я разбирал клинообразные надписи на глиняных дощечках, которые, без сомнения, были написаны за тысячу лет до времен Сулеймана.
– Тем лучше, – сказал Гораций. – Я так уверен, как только возможно, что надпись на крышке – будь она финикийская, клинообразная или еще какая, – что она должна иметь отношение к джинну, заключенному в бутыль, или, по крайней мере, изображать печать Сулеймана. Да вот та вещь, рассмотрите ее сами!
– Только не теперь, – сказал профессор, – теперь слишком поздно и здесь недостаточно светло. Но я вам скажу, что сделаю. Я возьму эту бутылку с собою и рассмотрю ее внимательно завтра… с одним условием.
– Вам стоит только сообщить его, – сказал Гораций.
– Мое условие заключается в том, что, если я и кое-кто из других ориенталистов, которым я ее покажу, придем к заключению, что на ней нет вовсе никакой настоящей надписи, или, если есть какая-нибудь, то дата и значение должны быть определены, как совершенно несоответствующие вашей истории, то вы должны будете покориться нашему мнению, признать, что у нас была галлюцинация, и выкинуть всю эту штуку из головы.
– О, я ничего не имею против этого, – сказал Гораций, – кроме того, ведь ото для меня – единственный выход.
– Ну, так хорошо! – сказал профессор, сняв крышку и положив ее в карман. – Можете ждать от меня вестей через день или дна. А пока, мой мальчик, – продолжал он почти нежно, – почему бы вам не прокатиться на велосипеде куда-нибудь недалеко, а? Я знаю, вы велосипедист… Все, что хотите, но не позволяйте себе останавливаться мыслью на восточных сюжетах.
– Не так легко избегнуть этих мыслей, как вы думаете, – сказал Гораций с несколько жалким смехом. – Я думаю, профессор, что волею-неволею вам рано или поздно придется поверить в этого моего джинна.
– Я едва могу себе представить, – ответил профессор, который был уже у выхода, – ту степень очевидности, которая могла бы убедить меня, что в вашем сосуде был арабский джинн. Однако я постараюсь отнестись к делу объективно. Добрый вечер!
Оставшись один, Гораций начал шагать взад и вперед по своим опустевшим залам в состоянии закипающего бешенства при мысли о том, как он страстно мечтал о своем маленьком праздничном обеде, как все могло выйти интимно и очаровательно, и какой чудовищный и бесконечный кошмар пришлось пережить в действительности. В конце концов он очутился в фантастическом, невозможном жилище, всеми оставленный, а его шансы оправдаться перед Сильвией висели на волоске, со всех сторон ему грозили непредвиденные затруднения и осложнения.
И всем этим он был обязан Факрашу! Да, этот неисправимо-благородный джинн, со своими устаревшими понятиями и высокопарными речами, скорее сумел погубить его, чем злейший враг! Ах, если бы он мог очутиться с ним лицом к лицу еще раз, ну, хотя бы только на пять минут, его бы уж по удержала ложная деликатность, он бы высказал ему откровенно и ясно, какой он взбалмошный, навязчивый старый дурак.
Но Факраш улетел навсегда, нет никаких средств призвать его назад… Да, ничего нельзя сделать теперь, только идти в постель и уснуть… если удастся!
Бесясь от сознания полной беспомощности, Веитимор подошел к арке, которая вела в его спальню, и со злостью отдернул занавеску. И как раз под аркой, со скрещенными на груди руками и с глупой улыбкой доброжелательства, которую Вентимор уже начинал знать и бояться, стояла прямо перед ним фигура джинна Факраша-эль-Аамаша!
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.