Текст книги "Медный кувшин"

8. ХОЛОСТАЯ КВАРТИРКА

Возвращаясь на Викентьеву площадь на другой день вечером, Гораций чувствовал себя в особенно счастливом настроении. У него было сознание хорошо проведенного рабочего дня, потому что эскизы дома г-на Вакербаса были готовы и отправлены по его городскому адресу, и Вентимор чувствовал приятную уверенность, что его клиент будет более чем удовлетворен его чертежами.

Но не поэтому было у него так легко на сердце. Сегодня вечером Сильвии предстояло впервые удостоить своим присутствием его комнаты. Она будет ступать ио его ковру, сидеть на его стульях, будет говорить обо всем этом и, может быть, брать в руки его книги и безделушки, – и все это как будто сохранит навсегда память о ней. Только бы она пришла! Даже и теперь он не мог вполне поверить, что она придет, что какое-нибудь случайное препятствие не помешает ей. Точно такое же чувство заставляло его иногда сомневаться, не слишком ли упоительно и чудесно его обручение, чтобы закончиться браком или хоть не прерваться вдруг.

За обед он был почти спокоен, так как еще утром обсудил все его детали вместе с хозяйкой и мог надеяться, что, не будучи роскошным, чтобы не возбуждать гнева профессора, обед должен быть неплохим, достойным внимания Сильвии; хотя вряд ли что могло оказаться достаточно редким и изысканным для этой цели.

Ему хотелось припасти шампанского, но он знал, что это вино будет как бы проявлением тщеславия в глазах профессора и поэтому удовольствовался кларетом, хорошим виноградным вином, в качестве которого был уверен. Цветы, думал он, вполне допустимы. Он зашел в цветочный магазин по дороге и приобрел несколько хризантем, бледно-желтых и цвета терракоты – самых лучших, какие нашлись. Некоторые из них могли быть хороши посреди стола в старинной нанкинской бело-голубой чаше, которая у него была; остальные он думал расставить по комнате: до одеванья должно было хватить на это времени.

С такими мыслями он повернул на площадь Викентия, которая казалась обширнее, чем когда-либо; черноватый туман занял все ее пространство, обнесенное высокими решетками, а по необъятному простору стального неба быстро неслись облака, точно корабли, на всех парусах спешащие в гавань перед бурей. Внизу, в тумане, вырисовывались молодые, почти голые деревья плоскими черными силуэтами, как засушенные водоросли, а небо над самыми крышами было зловеще-красное от множества освещенных улиц. С реки доносились протяжные свистки судов, сливаясь с более далекими воплями и истерическими вскрикиваниями паровозов на Ламбетгкой линии.

Теперь он подходил к старому полуособняку, в котором квартировал, и в первый раз заметил, что решетка веранды с обвивавшими ее стеблями плюща и висячими корзинами бросала красивую узорчатую тень на окна, которые отсвечивали розоватым блеском, давая впечатление тепла, уюта и гостеприимства. Он спросил себя, заметит ли это Сильвия, когда приедет?

Он прошел под старой аркой из кованого железа, когда-то служившей поддержкой для фонаря, и поднялся на небольшое, но крутое крыльцо, которое вело в кирпичные сени, пристроенные сбоку. Тут он отпер дверь своим ключом и… замер, остолбенев от изумления, потому что очутился в чужом доме.

Вместо хорошо знакомой скромной прихожей с желтыми под мрамор обоями, вешалкой красного дерева и пожилым барометром в состоянии хронической подавленности он увидел сводчатую восьмиугольную переднюю с синими, красными и золотыми арабесками и богато расшитыми драпировками; пол был мраморный, а посреди неглубокого бассейна из алебастра бил с убаюкивающим плеском душистый фонтан.

«Должно быть, я ошибся номером», – подумал он, совершенно забывая, что его ключ подошел к замку, и уже собирался уйти, пока еще его вторжение не было замечено, когда занавески раздвинулись и показалась г-жа Ранкин, представляя собою такую жалкую и нелепую фигуру среди этой обстановки, являясь такою ошеломленною н удрученною горем, что Горацию, несмотря на собственную возраставшую тревогу, было довольно трудно остаться серьезным.

– Ох, г. Вентимор, барин! – жаловалась она. – Что вы теперь намерены еще сделать, хотела бы я знать? – Как подумаешь, каково это – взять да и переделать всю квартиру так, что узнать нельзя, – и ни словом не упредить! Уж если нужна была переделка, я думаю, хоть сказать бы надо Рапкину да мне.

Гораций и не заметил, как уронил все свои хризантемы в фонтан. Он теперь понял; в сущности, он как-то почти понял это сразу, но не хотел сознаться даже перед собою.

Конечно, причиною беды был все тот же джинн. Он вспомнил теперь, что упомянул накануне об ограниченных удобствах своей квартиры.

Ясно, что Факраш мысленно отметил это и, по своей безудержной щедрости, являвшейся наихудшим его пороком, решил, в виде приятного сюрприза, совершенно переменить обстановку и убранство комнат сообразно собственному вкусу.

Это было чрезвычайно мило с его стороны, доказывало искренность его благодарности, но…

«Ох! – подумал Гораций с горечью в душе. – Если бы он только согласился оставить меня в покое и заняться собственными делами».

Однако дело было сделано и ответственность приходилось принять на себя, потому что едва ли было возможно открыть правду.

– Разве я не говорил, что хочу сделать некоторые изменения? – сказал он беззаботным тоном. – Они сделаны немного скорее, чем я ожидал. А что… тут долго работали?

– Я положительно не могу вам этого сказать, барин, потому что уходила за некоторыми покупками, которые мне нужны к вечеру, а Рапкин был на углу, в читальне. А когда я пришла, то все уже было готово и рабочие ушли. И как они могли кончить такое дело так скоро, это меня совершенно сбивает с толку; потому что когда у нас перестраивали кухню, то работали десять дней.

– Ну, хорошо, – сказал Гораций, уклоняясь от этой темы, – все-таки они сделали это, и сделали замечательно хорошо. Ведь вы согласны, г-жа Рапкин?

– Все это может быть, сударь, – сказала г-жа Рапкин, фыркнув, – только мне-то не по вкусу, и не думаю, чтобы пришлось по вкусу Рапкину, когда он увидит.

Вентимору оно тоже было не по вкусу, хотя он не собирался признаваться в этом.

– Что делать, г-жа Рапкин! – сказал он. – Только мне сейчас некогда беседовать, надо бежать наверх и одеваться.

– Прошу меня извинить, сударь, но это совершенно невозможно… потому что, когда они были здесь, они совсем убрали лестницу.

– Убрали совсем лестницу? Глупости! – воскликнул Гораций.

– Так и я думаю, г. Вентимор… Но это как раз то, что люди сделали, а если вы не верите, подите и посмотрите сами.

Она раздвинула драпировки и открыла изумленному взору Вентимора обширную залу с колоннами и с высоким куполообразным потолком, от которого свешивалось несколько ламп, дававших мягкий свет. Наверху, в стене налево, было два окна, которые, по его мнению, раньше находились у него в гостиной; из деликатности, или по неумению, или просто потому, что это ему не пришло в голову, джинн не тронул наружных стен; только эти окна были теперь замаскированы сквозной позолоченной решеткой, которою Гораций объяснил себе узор, замеченный им снаружи. Стены были обложены голубыми с белыми восточными изразцами; вдоль двух стен зала шла алебастровая платформа, на которой стояли диваны; в противоположной ему стене подковообразные арки вели, очевидно, в другие комнаты. Середина мраморного пола была застлана дорогими коврами с кучами подушек, яркие цвета которых горели из-под золотых мудреных вышивок.

– Ну, – сказал несчастный Гораций, едва сознавая, что говорит, – это… это очень… уютно, г-жа Рапкин.

– Не мне судить об этом, сударь; только я хотела бы знать, где вы думаете обедать?

– Где? – сказал Гораций. – Ну, здесь, конечно. Здесь много места.

– В доме не осталось ни одного стола, – сказала г-жа Рапкин, – значит… разве только вы захотите накрыть на полу.

– О, здесь должен быть стол где-нибудь, – сказал Гораций нетерпеливо, – или же вы можете взять взаймы. Не создавайте затруднений, г-жа Рапкин. Приспособьте, что угодно… Теперь я должен идти и одеваться.

Он наконец освободился от нее и, пройдя под одну из арок, нашел меньшую комнату, из кедрового дерева, с инкрустациями из слоновой кости и перламутра, которая, очевидно, была его спальней.

Роскошное одеянье, жесткое от золотых вышивок и сверкавшее древними украшениями из драгоценных камней, было разложено для него (ибо джин обдумал все); но, конечно, Вентимор предпочел бы свой собственный вечерний костюм.

– Г. Рапкин! – закричал он, подходя к другой арке, которая, по-видимому, сообщалась с подвалом.

– Что прикажете? – ответил хозяин, который только что вернулся из своей «читальни» и теперь появился без галстука в одной жилетке, бледный и растерянный, что, пожалуй, понятно, принимая во внимание обстоятельства. Когда он вошел в эти ставшие ему чуждыми мраморные покои, он пошатнулся; его красные глаза выкатились, а рот открылся как у рыбы.

– Они и здесь побывали также, кажется, – заметил он хрипло.

– Здесь немножко переделали, – сказал Гораций, – как видите. Не знаете ли вы, куда девалось мое платье, а?

– Я не знаю, куда они девали все. Ваши платья? Ну, я не знаю, куда девалась даже наша маленькая гостиная, где мы с Марией сидели столько лет каждый вечер. Я не знаю, куда девались кладовая и ванная с горячей и колодной водой, проведенной за мой собственный счет. А вы просите меня найти вам сюртучную пару! Я нахожу, сударь, я навожу, что самая не… самое непозволительное своеволие было допущено в ущерб мне.

– Любезный, не болтайте вздора! – сказал Гораций.

– Я вам говорю, что знаю. И всегда скажу, что дом англичанина – это его крепость, и никто не имеет права, как только он повернул спину, прийти и построить у него турецкие бани, вот что!

– Построить что? – воскликнул Гораций.

– Турецкие бани, понятно говорю. Ведь это же сущие турецкие бани. Как вы думаете, кто захочет снять квартиру, отделанную на смех? Что я скажу домовладельцу? Такое дело разорит меня, да! После того, как вы здесь квартируете пять лет, и мы с Марией смотрели на вас, как на родного… Это тяжело… это чертовски тяжело!

– Слушайте, – сказал Вентимор резко, потому что было ясно, что умственные занятия г-на Рапкина не обошлись без помощи многочисленных рюмок, – придите в себя наконец и слушайте!

– Я почтительно отклоняю предложение прийти в себя… ни для кого на свете, – сказал г-н Рапкин с гордым видом. – Я стою здесь за свое достоинство, как человека, сударь! Слышите, я стою здесь…

Он помахал рукой и неожиданно сел на мраморный пол.

– Стойте на чем хотите или на чем сумеете, – сказал Гораций, – но вы слушайте, что я хочу вам сказать. Тот кто… те, кто сделали все эти изменения, вышли за пределы моих распоряжений. Я вовсе не хотел, чтобы дом был так переделан. И все таки, если ваш домовладелец не найдет, что его. ценность страшно повысилась, он будет дураком, вот и все! Как бы то ни было, я позабочусь, чтобы вы не пострадали. Если заставят все привести в прежний вид, я это сделаю на свой счет. Поэтому, пожалуйста, не беспокойтесь больше.

– Вы – настоящий джентльмен, г. Вентимор, – сказал Рапкин, осторожно пытаясь стать на ноги. – Джентльмена сразу узнаешь. Я тоже джентльмен!

– Конечно, – сказал Гораций весело, – и я вам скажу, как это доказать. Вы сейчас же пойдете вниз и попросите свою милую жену облить вам голову холодной водой: затем окончите свой туалет, постарайтесь добыть какой-нибудь стол, накройте его для обеда и будьте готовы к приезду моих друзей, чтобы доложить о них, когда они приедут, и потом служить за столом. Понимаете?

– Хорошо, господин Вентимор, – сказал Рапкин, который еще не вышел за пределы понимания и повиновения. – Вы уже на меня положитесь. Я постараюсь хорошо принять ваших друзей, превосходно! Я служил буфетчиком в лучших, в самых знатных… в самых аристо… вы знаете, в такого рода домах… и… все это было в порядке, и я буду в порядке через несколько минут.

С таким обещанием он заковылял по лестнице, оставив Горация с облегченным до некоторой степени сердцем. Подержав голову под краном, Рапкин будет достаточно трезв; да и кроме того можно рассчитывать на нанятого лакея.

Если бы только нашлась его фрачная пара! Он вернулся в свою комнату и все перерыл, как сумасшедший, но нигде ничего не оказалось, а так как он не мог решиться встретить гостей в рабочей куртке – что профессор принял бы за умышленное оскорбление и что, конечно, показалось бы грубым нарушением этикета в глазах г-жи Фютвой, если не в глазах ее дочери, – то он решил надеть восточные одежды за исключением чалмы, которую ему никак не удавалось навертеть на голову.

Так наряженный, он снова вошел в зал под куполом, где, к своему большому неудовольствию, увидел, что еще не было и намека на обеденный стол. Он уже начал растерянно искать звонок, когда появился Рапкин. По-видимому он последовал совету Горация, потому что его волосы были мокры и приглажены и он был сравнительно трезв.

– Нет, это слишком! – кричал Гораций. – Мои друзья могут сейчас приехать, а еще ничего не сделано. Вы не намерены служить за столом в таком виде, не правда ли? – прибавил он, заметив, что тот был в пальто и шарфе.

– Я не намерен служить ни в каком виде, – сказал Рапкин, – я ухожу, да!

– Очень хорошо, – сказал Гораций, – в таком случае пошлите сюда лакея… Я полагаю, он пришел?

– Он пришел… но опять ушел… Я ему сказал, что он не будет нужен.

– Вы это ему сказали! – сказал Гораций сердито, но потом овладел собой. – Ну, Рапкин, образумьтесь. Не можете же вы в самом деле свалить все на жену: и готовить обед и подавать его!..

– Она не намерена делать ни того ни другого, она уже ушла из дому.

– Вы должны привести ее назад! – воскликнул Гораций. – Боже мой! Неужели вы не видите, в какое положение вы меня ставите? Мои знакомые уже выехали из дому, теперь слишком поздно им телеграфировать или как-нибудь дать знать.

Пока он говорил, раздался стук у входной двери; и довольно странным показался знакомый звук чугунного молоточка в этой арабской зале.

– Вот они! – сказал он, и мысль встретить их у двери и предложить сейчас же отправиться в ресторан пришла ему на ум, но тут он сообразил сразу, что неудобна его одежда да и денег не хватит на это.

– В последний раз и вас спрашиваю, Рапкин! – крикнул он в полном отчаянии. – Неужели же вы вовсе не готовили обеда:

– О, – ответил Рапкин, – обед-то будет: его стряпают какие-то дикие нехристи там, внизу, вот что уязвило сердце Марии: видеть, что все взято из ее рук, после того, как она так много хлопотала.

– Но мне нужен кто-нибудь, чтобы подавать! – воскликнул Гораций.

– У вас найдется довольно слуг для чего угодно. Но если вы надеетесь, что честный христианин станет служить вместе с дурномордыми арапами и плясать под их дудку, то вы ошибаетесь, сударь! Пойду переночую у своего зятя и спрошу у него совета об этом деле, потому что он служил швейцаром у адвоката и знает законы. А пока желаю вам доброго вечера и надеюсь, что ваш обед будет вам по вкусу и по желанию!

Он вышел через дальнюю арку, в то время как из передней до Горация долетали слишком хорошо знакомые голоса. Фютвой приехали; ну, во всяком случае, кажется, им будет что поесть, раз Факраш в своем старании делать все основательно, сам приготовил и пир, и прислугу! Но кто же доложит о гостях? Где те слуги, о которых говорил Рапкин? Не пойти ли самому встречать гостей?

Через минуту ответ на эти вопросы явился сам собой, потому что, пока он еще стоял под куполом, драпировки центральной арки раздвинулись с шумом и открыли двойной ряд высоких рабов в богатых одеждах; их глаза цвета оникса выкатились и зубы засверкали на шоколадном фоне их лиц, когда они произнесли свое восточное приветствие.

Между этим двойным рядом стояли профессор, г-жа Фютвой и Сильвия; они только что сняли верхнюю одежду и смотрели с нескрываемым удивлением на блеск, который представился их глазам.

Гораций двинулся к ним навстречу; он чувствовал, что попал в тиски и единственное, что ему оставалось, это принять спокойный вид и верить, что его счастливая звезда проведет его через все затруднения без неприятных разоблачений и безо всякой беды.

9. (ГНУШАЙСЯ, О ЧАДО, РОСКОШЬЮ ПЕРСОВ!)

– Наконец-то вы нашли сюда дорогу, – сказал Гораций, сердечно пожимая руки профессора и г-жи Фютвой. – Я просто не могу выразить, как я счастлив вас видеть!

На самом же деле он чувствовал себя далеко не хорошо, и это делало его слишком многоречивым. Но он решил, что если только он будет в состоянии все это выдержать, то не даст ни малейшего повода подозревать что-нибудь неладное или необычное в его домашней обстановке.

– И это, – сказала г-жа Фютвой, которая была очень величественна в черном платье со старинными кружевами и стального цвета вышивкой, – это и есть холостая квартирка, о которой вы так скромно отзывались? Да, – прибавила она, щуря свои проницательные глаза, – вы, молодые люди, умеете устраиваться с удобством, не правда ли, Антон?

– Умеют, – сказал профессор сухо, хотя было очевидно, что ему стоило больших усилий скрыть свое одобрение. – Для таких результатов, если я не ошибаюсь, необходимы бесконечные исследования… и значительные расходы.

– Нет, – сказал Гораций, – нет! Вы бы удивились, если бы знали, как мало.

– Мне казалось бы, – возразил профессор, – что всякая трата на квартиру, которую вы занимаете, полагаю, ненадолго, может назваться выброшенными деньгами, но, конечно, вам виднее.

– Да ваши комнаты прямо чудесны, Гораций! – воскликнула Сильвия, и ее прелестные глаза расширились от восхищения. – И где же, где вы достали этот великолепный халат? Никогда в жизни я не видала ничего милее!

Она сама была прелестна в легком и пышном переливчатом платье нежного, яблочно-зеленого цвета; единственным ее украшением был темно-синий египетский скарабей с распущенными крыльями, который висел у нее на шее на тонкой золотой Цепочке.

– Я… я должен извиниться перед вами, что принимаю вас в таком костюме, – сказал Гораций с замешательством, – но дело в том, что я не мог нигде найти своего платья; поэтому… поэтому я надел первое, что мне попалось под руку.

– Едва ли это нужно… – сказал профессор, на котором был надет обычный костюм. Но он не обращал внимания на то, что грудь его рубашки топорщится, а белый с торчащими концами галстук начинает лезть к его левому уху. – Едва ли нужно вам извиняться за простоту вашего костюма, который находится в полной гармонии с восточным характером вашей обстановки.

– Зато я чувствую себя вне всякой гармонии, – сказала Сильвия, – потому что на мне нет ничего восточного… разно только скарабей… да и тот отстал от современности, бедняжка, уж не знаю на сколько столетий!

– Если бы ты сказала «тысячелетий», дорогая, – поправил профессор, – то было бы точнее. Этот скарабей взят из гробницы тринадцатой династии.

– Ну, я уверена, что ему лучше там, где он сейчас, – сказала Сильвия, и Вентимор вполне с ней согласился. – Гораций, я должна осмотреть все! Как это умно и оригинально с вашей стороны – превратить обыкновенный лондонский дом в такой.

– Ну, знаете ли, – объяснял Гораций, – это… сделано, собственно, не мною…

– Кто бы это ни сделал, – сказал профессор, – он должен был посвятить много труда на изучение восточного искусства и архитектуры. – Смею я спросить: какой подрядчик исполнил все эти переделки?

– Я положительно не могу вам этого сказать, – отвечал Гораций, который начинал понимать, какие могут быть в жизни скверные минуты.

– Не можете сказать?! – воскликнул профессор. – Вы заказываете полную обстановку, и – должен прибавить – такую дорогую, и не знаете, кому делаете такой заказ!

– Конечно, знаю, – сказал Гораций, – только как раз в эту минуту я не могу вспомнить. Подождите! Может быть, Либерти? Нет, я почти уверен, что не Либерти. Может быть, Мапль; только не наверно. Кто бы это ни сделал, с меня взяли удивительно дешево.

– Рад слышать это, – сказал профессор самым неприятным тоном. – Где же у вас столовая?

– Но я думаю, – сказал Гораций беспомощно, видя толпу слуг, расстилавших по полу круглый ковер, – я полагаю, что столовая, – здесь.

– Кажется вы находитесь в некотором сомнении? – спросил профессор.

– Я предоставляю это им; это зависит от того, где им вздумается накрыть, – сказал Гораций. – Раз в одном месте, другой раз – в другом. Есть большая прелесть в неопределенности, – сказал он, запинаясь.

– Без всякого сомнения, – сказал профессор.

В это время двое из рабов, по распоряжению высокого негра в чалме, поставили на круглый ковер низенькую скамейку из черного дерева с инкрустациями странного рисунка из серебра и черепахи, в то время как другие слуги шли за ними с закрытыми блюдами на круглом серебряном подносе, который они поставили на скамейку и низко поклонились.

– Ваш… гм… домоправитель, – сказал профессор, – очевидно, решил, что мы будем обедать здесь. Насколько я вижку, они знаками показывают вам, что кушанье на столе.

– Это так, – сказал Вентимор. – Сядем?

– Но, дорогой Гораций, – сказала г-жа Фютвой, – ваш буфетчик забыл о стульях.

– Ты, по-видимому, не отдаешь себе отчета, дорогая, – сказал профессор, – что в подобном помещении стулья были бы совершенно не у места.

– Боюсь, что здесь их и нет, – сказал Гораций, так как в самом деле не было ничего, кроме четырех толстых подушек. – Давайте сядем на них, – предложил он. – Так… так забавнее!

– В моем возрасте, – сказал профессор с раздражением, опускаясь на самую толстую подушку, – такая забава, состоящая в том, чтобы есть, сидя на полу, не может действовать хорошо на настроение, хотя, конечно, я признаю, что это совершенно по-восточному.

– По-моему, это восхитительно, – сказала Сильвия. – Гораздо, гораздо интереснее, чем заурядный, чопорный обед.

– Можно быть не вполне заурядным, – заметил ее отец, – и все-таки не избежать обвинения в чопорности… Уходите прочь, любезный, уходите! – сказал он резко одному из рабов, который делал попытки полить водой его руки. – Ваш слуга, Вентимор, кажется воображает, что я отправлюсь на обед, не дав себе труда предварительно вымыть руки. Смею заметить, что ото не так.

– Это просто восточный обычай, профессор, – сказал ГораЦИЙ.

– Я в совершенстве знаком с обычаями Востока, – возразил профессор, – но из этого не следует, что подобные… гм… гигиенические предосторожности необходимы и желательны за столом на Западе.

Гораций промолчал; он был слишком погружен в смущенное созерцание серебряных крышек, ломая себе голову, что могло быть под ними. Его смущение не рассеялось, когда крышки Пыли сняты, – потому что он положительно терялся в догадках, как ему приняться за содержимое блюд без такой вещи, как вилка.

Метрдотель, однако, разрешил трудную задачу, показав жестами, что гости должны есть руками.

Сильвия выполнила это с большой грацией и чрезвычайной веселостью, но е« отец и мать не скрывали своего отвращения.

– Если бы я обедал в пустыне с шейхом, сударь, – заметил профессор, – то. надеюсь, я сумел бы сообразоваться с его привычками и предрассудками. Здесь же, в самом центре Лондона, признаюсь, все это производит на меня впечатление ни к чему ненужного педантизма.

– Мне очень жаль… – сказал Гораций. – Я велел бы дать ножи и вилки, если бы мог; но боюсь, что эти парни даже не поймут, что это такое, поэтому бесполезно говорить им. Нам… нам придется все-таки примириться с этим, вот и все. Надеюсь, что… а… а… рыба недурна, профессор?

Он не знал в точности, что это была за рыба, но она была зажарена на кунжутовом масле и приправлена корицей с имбирем; и не было заметно, чтобы она сильно убавлялась перед профессором. Сам Вентимор, конечно, предпочел бы обыкновенную треску под устричным соусом, но теперь уже ничего нельзя было сделать.

– Благодарю, – сказал профессор. – Это оригинально, но характерно. Больше не надо, благодарю вас.

Горацию оставалось только надеяться, что следующее блюдо будет иметь большой успех. Это была баранина, тушенная с сахаром, персиками и ягодами ююбы. Сильвия признала ее превкусною, ее родители не высказали своего мнения.

– Могу я попросить у него что-нибудь выпить? – спросил затем профессор, и виночерпий налич ему кубок ледяного шербета с ароматом варенья из фиалок.

– Искренне сожалею, мой милый, – сказал он, попробовав напиток, – но если я выпью это, то завтра буду болен. Если бы можно было стакан вина…

Другой раб сейчас же подал ему чашу с вином, которое он попробовал и поставил на пол, вздрогнув и сделав гримасу. Гораций попробовал после него и не удивился. Это было крепкое, терпкое вино, в котором запах козлиной шкуры и смолы боролись за преобладание.

– Это старое и, не сомневаюсь, тонкое вино, – заметил профессор с деланной учтивостью, – но оно, вероятно, пострадало при перевозке. Я все-таки думаю, что при моей наклонности к подагре немного Аполлинариса с виски было бы для меня лучше… если только вы держите в доме такие западные напитки.

Гораций был убежден, что бесполезно было приказывать рабам принести виски или Аполлинарис, которые, конечно, были неизвестны во времена джинна. Поэтому ему осталось только извиниться за их отсутствие.

– Ничего! – сказал профессор. – Я не так страдаю от жажды, чтобы не мог подождать до дома.

Было некоторым утешением, что и Сильвия, и ее мать похвалили шербет; они даже оценили – или были так любезны, что сказали, будто оценили, – блюдо, состоявшее из риса с рубленым мясом, завернутого в виноградные листья; оно было совсем не аппетитно на вид и есть его изящно было трудно.

За ним следовал цельный ягненок, жаренный на оливковом масле, начиненный толчеными фисташками, перцем, мускатным орехом и кориандровым семенем и обильно политый розовой водою и мускусом.

У одного Горация хватило храбрости приняться за ягненка… но ему пришлось пожалеть об этом. Потом явились куры, начиненные изюмом, петрушкой и крошеным хлебом. Банкет закончился пирожным странной формы и противного вида.

– Надеюсь, – сказал Гораций с тревогою, – вы не находите, что эта восточная стряпня очень… плоха?.. – Сам же он чувствовал себя положительно нездоровым. – Это все-таки несколько разнообразит нам обыденный стол.

– Обед был поистине удивительный, благодарю вас, – ответил профессор, надо полагать, не без задней мысли. – Даже на Востоке я не ел ничего подобного.

– Но где же ваша хозяйка научилась такому искусству, дорогой Гораций? – спросила г-жа Фютвой. – Вы, кажется, говорили, что она готовит лишь простое кушанье. Она когда-нибудь жила на Востоке?

– Не совсем на Востоке, – сказал Гораций, – и не то, чтобы жила… Дело в том, – продолжал он, чувствуя, что несет чепуху и что лучше быть неоткровеннее, – что этот обед готовила не она. Она… ей понадобилось отлучиться совершенно неожиданно. Так что весь обед прислан… этим… ну, кондитером, что ли! Он поставляет все без исключения, и прислугу, и все!

– А я думал, – сказал профессор, – что для холостяка… для обрученного уже холостяка, вы, кажется, живете слишком широко.

– О, они здесь только на сегодняшний вечер, – сказал Гораций. – Хорошие малые… более живописны, чем здешний зеленщик… а кроме того, они не навязывают своего присутствия.

– Они – настоящие душечки, Гораций, – заметила Сильвия, – только… ну, немножко черномазы на вид.

– Мне бы не подобало критиковать стиль и способ оказанного нам приема, – вставил профессор кисло. – Не то я решился бы заметить, что вы едва ли выказали склонность к бережливости, которую я хотел бы…

– Ну, Антон, – прервала его жена, – пожалуйста, воздержимся от осуждения. Гораций устроил все это прелестно… да, прелестно: и даже если бы он был в данном случае немножко расточителен, то ведь он и не обязан быть экономным теперь, ты знаешь!

– Дорогая, – сказал профессор, – мне еще неизвестно, что надежда на прибавку дохода в отдаленном будущем есть повод к безрассудному мотовству в настоящем.

– Если бы вы только знали, – сказал Гораций, – вы не назвали бы это мотовством. Это… это вовсе не тот обед, который я собирался предложить вам, и боюсь, что он не был особенно хорош… но во всяком случае он, конечно, не дорог.

– Дороговизна есть понятие относительное. Но я думаю, что имею право спросить, предполагаете ли вы жить на ту же ногу, когда женитесь?

Как читатель может заметить, вопрос был крайне щекотливый. Если бы Вентимор ответил согласно истине, что вовсе не имеет намерения содержать свою жену в подобной роскоши, то он был бы обвинен в эгоистическом потакании своим прихотям, пока холост; если бы, наоборот, он заявил, что предполагает жить с женою среди этого сказочного и ненужного великолепия, то, конечно, он только оправдал бы недоверие ее отца к его благоразумию и бережливости.

С подавленным бешенством Гораций думал, что виною всему этот нестерпимый старый осел – джинн; он поставил его в такое положение, а сам улизнул туда, куда не долетят ни увещания, ни брань!

Прежде чем он собрался ответить на вопрос, слуги бесшумно убрали поднос и скамейку и стали разносить розовую воду в серебряном кувшине с тазом, вид которых, по счастью или нет, отвлек внимание профессора в другую сторону.

– Эти вещи недурны… положительно недурны, – сказал он, рассматривая их поближе. – Где это вам удалось достать их?

– Это не мои, – сказал Гораций. – Они присланы… поставщиком обеда.

– Можете вы дать мне его адрес? – спросил профессор, чуя покупку. – Ведь знаете, эти вещи – настоящие древности… Они слишком хороши для каждодневного употребления.

– Я неточно выразился, – сказал Гораций беспомощно. – Эти оригинальные вещи мне одолжил один… один эксцентричный восточный джентльмен, в виде величайшей любезности.

– Я знаю его? Он собирает коллекцию подобных вещей?

– Не думаю, чтобы вы с ним встречались. В последние годы он жил очень уединенно.

– Я очень бы хотел посмотреть на его коллекцию. Если бы вы дали мне рекомендательное письмо…

– Нет, – сказал Гораций, которого бросило в жар, – это будет бесполезно. Он никогда не показывает своей коллекции… Он… он удивительно странный человек. А теперь как раз он за границей.

– Ах, прошу прощения, если я оказался нескромным, но я заключил из ваших слов, что этот… гм… банкет был заказан у профессионального поставщика.

– Ах, банкет! Да, это прислано от кондитера, – лгал Гораций, – отделение… восточной кухни. Они только что начали это дело, знаете; так… так вот я и решил испытать их. Но это не то, что можно назвать уже организованным делом.

Рабы с низкими поклонами уже приглашали их садиться на диван, который тянулся вдоль стены залы.

– Ах, – сказал профессор, с заметным кряхтеньем вставая со своей подушки, – значит, у нас будет кофе и остальное там, а?.. Ну, мой мальчик, я не буду огорчен, признаться, если найдется, к чему прислонить спину… и сигара, легкая сигара… поможет пищеварению. Здесь можно курить?