Текст книги "Мои Великие старухи"

Глава 38. Нина Ильюшенко-Родинова: рассказ дочери репрессированного полковника

Телесериал по роману А. Солженицына «В круге первом» растеребил души оставшихся в живых людей, которые пострадали от сталинских репрессий. Прошлое забывается, люди живут нынешним быстротекущим бытием. Не хочется думать, вспоминать тяжелое, трагическое. Но что поделаешь… Разве мог я подумать, что судьба моих близких – мамы и дедушки моей жены точь-в-точь совпадет с судьбами героев книги. Я и раньше слышал разговоры о деде, который пострадал в годы репрессий, но журналистское любопытство спало крепким сном. То, что рядом, иногда кажется недостойным внимания. Но когда шел телефильм, вдруг слились и мое журналистское, и ее, моей тещи, эмоциональное напряжение от увиденного и услышанного. Понимая, что не много осталось в живых людей, которые могут свидетельствовать о том страшном времени, я записал рассказ Нины Семеновны Ильюшенко-Родиновой.

– Многое из того, что я увидела в фильме Глеба Панфилова, удивительным образом совпало с судьбой моего отца Семена Аникеевича Ильюшенко, судьбой моей мамы, а значит, и моей судьбой. Если честно, то, что происходило на экране, я смотрела через силу. Ведь снова и снова я переносилась в те далекие, драматические годы.

Отец родился в Белоруссии на Витебщине в 1898 году. В Гражданскую войну молодым бойцом воевал под началом Михаила Фрунзе. Помню, что у отца была медаль «XX лет РККА», ею награждали в 1938 году тех, кто служил в Красной Армии с момента ее образования. Как-то я спросила отца, где он воевал в Гражданскую, он с гордостью ответил: «С Фрунзе». Сохранилась у меня и фотография отца в шинели.

После войны отец окончил Артиллерийскую академию имени Дзержинского в Ленинграде. Работал в институте, где начинались разработки реактивной техники. Институт курировал маршал Тухачевский, с которым отец был знаком. Жили мы в ведомственном доме по улице Мичуринская, 14, рядом со знаменитой мечетью.

В 37-м пошли аресты. Арестовали и Тухачевского, после чего пострадали многие сотрудники института. Отца же перевели в Москву, в ГАУ (Главное артиллерийское управление Красной Армии), где он работал заместителем начальника отдела наземной артиллерии, носил в петлице три «шпалы». Будучи еще в Ленинграде, ездил в командировки в Чехословакию, а перед самой войной и в Германию, что, конечно же, послужило дополнительным аргументом для ареста отца.

Когда началась война, отец находился в командировке в Казани. Оттуда он не вернулся, его арестовали в июле 41-го. Жили мы тогда уже в Москве в «военном» доме на Чистых прудах, дом 12, корпус 2, квартира 72, даже помню номер телефона К-3-33-32.

Уже перед войной почти в половине квартир прошли аресты. Мы, дети, мало что понимали, но очень страдали. Ведь видели, как к кому-то из друзей и подружек приезжали с фронта посланцы отцов – адъютанты на машинах. Они привозили подарки. А где были наши отцы, мы не ведали.

Потом мама узнала, что отец вначале был эвакуирован в Куйбышев, затем в Казань. Его осудили Особым совещанием (то есть без суда) по 58-й статье, дали срок. Примерно в 43-м году отца доставили в Москву и определили на работу в город Дзержинский, где на базе НИИ химтехнологии была создана «шарашка» (п/я № 14). Работники «шарашки», в основном осужденные специалисты, создавали твердое топливо для ракет. Здесь же в лесу был полигон, где проходили испытания, во время которых иногда погибали люди.

Когда отца перевезли в Москву, нам с мамой разрешили с ним свидание на территории Бутырской тюрьмы. В фильме «В круге первом» показан 49-й год, мы видим марфинскую «шарашку» в районе Останкино. Но сцены свидания показаны так же, как запомнила их и я, тогда совсем девочка. Мама и папа сидели по разные стороны стола, «свечка» (так звали часового) стоял у окна. Ничего лишнего не позволялось. Правда, когда я подбежала к отцу, села ему на колени, которые на нервной почве у него подпрыгивали так, что я еле-еле могла на них удержаться, меня не согнали.

Отец был в какой-то серой одежде типа телогрейки, я его едва узнала, так он изменился. Тем более что раньше я видела его только в военной форме. На свидании с отцом я была один раз. Но ходила с мамой на тайные встречи с какой-то Тамарой (для обеих это было опасно), которая работала вольнонаемной вместе с отцом в Дзержинском и приносила нам сэкономленные им для нас сахар и папиросы. Мать их меняла на рынке на еду.

Кончилась война, я училась в 5-м классе 612-й школы. В один непрекрасный день я пришла с уроков, а квартира наша на Чистых прудах опечатана. Жилье понадобилось какому-то высокопоставленному военному, который вернулся из Германии и привез с собой возы барахла: мебель, картины, доспехи средневековых рыцарей, шляпы со страусовыми перьями, мраморные умывальники и всякую прочую ерунду. Уже в наше время стало известно из публикаций в газетах, что «всякого прочего» не чурался и маршал Жуков, которому на квартиру и дачу доставлялись целые вагоны экспроприированного у немцев.

Наше же небогатое имущество (как сейчас помню, пронумерованная мебель в квартире, принадлежавшая государству) было частью потеряно при переезде в военный городок на Хорошевском шоссе. Взамен Чистопрудной квартиры нам дали маленькую комнату в коммуналке. Отца освободили после войны, но не реабилитировали. Он продолжал работать в том же месте, но уже как вольнонаемный. Ему дали комнату, и мы с мамой переехали к нему в Дзержинский. Там я окончила школу. В школе, естественно, учились дети, чьи отцы работали в «шарашке». Уже много позже один мой одноклассник показал брошюру, в которой упоминалось имя отца как инженера, придумавшего какое-то изделие, взятое на вооружение Красной Армией во время войны.

Отца реабилитировали в 1955 году, восстановили в звании инженера-полковника. Как опытный специалист, он, работая в НИИ, вел еще и спецкурс в Московском химико-технологическом институте.

Вместе с коллективом авторов он получил Государственную премию СССР. Отец работал до конца своих дней. Он умер в августе 1968 года.

Мама умерла в 50-м году. Перед смертью она узнала, что у отца новая семья. Мой отец, сблизившись в «шарашке» с вольнонаемной, по выходе на свободу на ней женился. Мы с мамой уехали от отца в другую коммунальную квартирку. Тогда мы, конечно, отца осуждали. Мама болела, жить было очень тяжело. Но, посмотрев фильмы «В круге первом» и «Московская сага», я с высоты своего возраста и пережитого окончательно поняла, каким страшным катком проехало по всем нам то время. Жены отвыкали от мужей, дети забывали отцов, а отцы уже не могли вернуться к прежней жизни.

Не могу не сказать еще и вот о чем. Помню, однажды отец передал мне, чтобы я пришла к нему на встречу в ГУМ. Оказалось, что за годы, проведенные в заключении, он получил денежную компенсацию от государства и хочет сделать мне подарок. Мы встретились, отец был доволен, что сделал мне приятное.

Жена отца недавно умерла, я с ней иногда общалась. «Мы полюбили друг друга, – сказала она как-то при встрече, – когда твой отец еще не был реабилитирован и наша жизнь ничего хорошего не предвещала». Она родила моему отцу двух сыновей.

Сейчас в Дзержинском стоит памятник – большая ракета, и написано, что это памятник создателям ракетного щита нашей Родины. Я считаю, что это памятник и моему отцу Семену Аникеевичу Ильюшенко.

Февраль 2006–2010

Глава 39. Нами Микоян: «Моя жизнь не была раем…»

Почти полвека имя этой женщины из высшего круга вызывает у многих обывательски-активный интерес. Большинству ее судьба кажется бесконечно счастливой. Еще бы, ее отец, дядя, два мужа (генерал-лейтенант авиации Алексей Микоян и заместитель министра культуры при Фурцевой Кухарский) и, конечно же, свекор, член сталинского Политбюро Анастас Иванович Микоян, принадлежали, что называется, к небожителям, хозяевам жизни. Наверное, можно предположить, что и ее жизнь была сплошным праздником.

Нами Микоян – дочь первого секретаря Аджарского обкома партии, покончившего с собой в 1937 году, племянница первого секретаря ЦК компартии Армении, невестка бессменного члена Политбюро СССР Анастаса Микояна, мать легендарного рок-музыканта и продюсера Стаса Намина – одна из немногих сегодня свидетелей жизни и нравов кремлевского сталинского, хрущевского и брежневского режимов.

Мы знакомы четыре года, и все это время я расспрашивал ее о пережитом, о людях, которых она хорошо знала, о драматических страницах советского прошлого, о наиболее ярких моментах ее биографии. Говорит Нами медленно, не спеша, чтобы точно донести свою мысль. Она мудрый, ответственный человек, за ее плечами исторические события, к которым она причастна. Поэтому мне всегда кажется, что в разговоре Нами взвешивает каждое слово, и если в чем-то хоть немного сомневается, тут же старается вернуться к сказанному и проговорить все более четко. При этом я чувствую, что в наших беседах она касается лишь малой толики того, что знала и пережила. Так, однажды я попросил рассказать о визите четы Горбачевых. Что и говорить, не каждый день глава государства, хоть и бывший, наносит визит частным лицам. Поэтому мне была интересна каждая деталь, каждое слово, сказанное Михаилом Сергеевичем и Раисой Максимовной, манера их общения, темы беседы, в особенности их рассуждения о том или ином событии, связанном с деятельностью последнего генсека Советского Союза и первого Президента России. И хотя история – категория вечная, интересно, как эту историю «подают» ее творцы. Вспоминая о встрече с Горбачевыми, Нами как бы специально подчеркнула, что запомнившееся – это ее личное, субъективное мнение. Она тонкий человек, и я уже давно понял, что хотя своему впечатлению она доверяет, но высказать его другим не всегда решается. Так было и на этот раз. Мне показалось, что от долгого разговора, по-видимому, во многом откровенного, с четой Горбачевых она ждала большего. Еще ей, возможно, показалось, что Михаил Сергеевич не совсем понял, к чему, в конечном счете, привела миллионы людей политика гласности, свобода слова и мысли. Ну хотя бы потому, что именно при нем случились драматические события в Карабахе, Ош и Тбилиси.

К Нами Микоян постоянно приходят гости, и каждого она встречает с широким армянским гостеприимством, угощает национальными вкусностями, обсуждает чьи-то проблемы. Ее волнует все, что связано с родной землей, где в далекие 30-е годы ее дядя был главой республики. Она пишет в ереванские газеты, хлопочет о разного рода пожертвованиях, издает книги, связанные с историей Армении. Несколько лет назад, собираясь в Ереван, она пригласила меня с собой, обещала познакомить с заповедными местами любимого города, свести меня как журналиста с известными людьми. Особенно Нами хотела, чтобы я посетил галерею великого Мартироса Сарьяна, которого она хорошо знала, познакомился с главой Армянской церкви, чью духовную миссию она высоко ценит, увидел дом, в котором прошло ее детство. Очень жалею, что не смог воспользоваться гостеприимством Нами Артемьевны.

Зная об обширных связях, дружбе Нами с выдающимися людьми прошлых десятилетий – политиками, народными артистами, композиторами, – к ней постоянно обращается телевидение с просьбой об участии в той или иной передаче, и она, несмотря на нездоровье, не отказывает. Я думаю, прежде всего потому, что ей важно вспомнить о тех людях, о которых она может поведать то, что не поведает никто. Много раз в наших беседах Нами говорила, что счастье и гордость ее жизни – ее дети, Стас и Нина. При этом она признавалась мне, человеку со стороны, насколько они разные. Стас – яркий музыкант, человек с жестким, наступательным характером, а Нина – мягкая, скромная, добрая, отдающая всю себя больным детям (она директор коррекционной школы).

После первого интервью с Нами Микоян наши встречи стали постоянными. В своих вопросах к ней я старался не опускаться до сплетен и слухов, касающихся московской богемы прошлых лет, хотя понимал, что моя собеседница может о многом рассказать. Нередко она сама начинала какой-то сюжет, и я не перебивал и не останавливал ее. Открыв рот, я слушал ее признания о личных отношениях с Арно Бабаджаняном; рассказы о Майе Плисецкой, человеке нелегкого характера; о чудодейственном влиянии Вольфа Мессинга на всю дальнейшую жизнь Нами после первой с ним встречи в 60-х годах; о Йоко Оно, жене легендарного Джона Леннона; о крупном современном политике Евгении Примакове… О многом и о многих…

Наверное, ей нелегко дается возвращение в прошлое, которое для нее не всегда радостно. Но все же мне везло. Прослышав об Артеме Сергееве, приемном сыне Сталина, я посетовал, что не знаю людей, которые могли бы меня с ним познакомить. В ответ Нами воскликнула: «Я с удовольствием это сделаю. Артема Федоровича я знаю много-много лет». И через несколько дней я уже был в гостях у этого легендарного человека на его даче в Жуковке.

Как-то Нами огорошила меня неожиданным признанием: «Только что я уничтожила часть своего архива». Хочу сказать, что мне случалось и раньше слышать от моих проживших долгую жизнь собеседниц о такого рода драматических поступках. И хотя я понимал, что они имели на это полное право, мне всякий раз было до слез жалко и обидно. Однажды что-то толкнуло меня в который уже раз упомянуть имя «вождя народов». Нами вжалась в кресло, поставила локти на стол и, пристально глядя на меня, отрезала: «Я устала от Сталина, хватит о нем, поймите меня…»

«Французские духи были мне недоступны…»

– О закрытой жизни кремлевского истеблишмента мы могли знать только из западных источников. Простой советский человек пользовался лишь слухами. И многим казалось, что жизнь там, за стенами Кремля, была настоящим раем. Так ли это?

– У меня не сложилось впечатления, что какие-то свои годы я прожила в раю. Жизнь в Кремле в то время, когда я была женой сына Анастаса Ивановича Микояна Алексея, была очень замкнутой, аскетичной, можно сказать, суровой. Правда, свекровь говорила мне, что до 37-го года в кремлевском кругу было больше общения, открытости. Что касается «райского» быта, то могу заметить, что наша семья занимала шесть комнат. Конечно, это много, но в семье было двенадцать человек: четыре сына, четыре невестки, Анастас Иванович с женой и их матери. Были повар, горничные, две машины, одна из которых обслуживала только члена Политбюро. Ходили в театры и на концерты, имели хорошие книги. А вот покупать красивую одежду в магазинах не могли, потому что в них в те годы ничего не продавалось. Как и все, мы пользовались ателье. Ведь так называемые спецмагазины появились только при Хрущеве, как и «конверты» в дополнение к окладам членов правительства и секретарей ЦК республик. При Сталине не существовало никаких «спец».

– Как питалась ваша семья?

– Основные расходы оплачивал каждый сын Анастаса Ивановича, государство помогало, но минимально. Меню состояло из мяса, сосисок, курицы, картошки, риса, овощей, то есть ничего особенного.

– А всякие «буржуазные» штучки типа французских духов были вам доступны?

– О каких духах вы говорите?! Только «Красная Москва». Да и она считалась редкостью. Помню, как я радовалась, когда свекровь подарила мне эти духи на день рождения. Скажу вам, когда я впервые попала в Америку и увидела тамошнее изобилие: и шикарные магазины, и роскошные автомобили, и бесплатные столовые для рабочих, – для меня это было совершенно неожиданно.

– Можно ли говорить о каком-то вашем разочаровании в Сталине? Если да, то в какие годы оно появилось?

– Я не могу согласиться с этим словом – «разочарование». Да, я принадлежу к поколению, которое не разочаровывалось лично в Сталине. Мы жили в стране, в которой действовали суровые законы, в 37-м году погиб мой отец, но никто в семье не связывал эту трагедию только со Сталиным. Почти все связывалось с Системой. Вы, быть может, удивитесь, но я и сейчас так считаю. Во все времена власть не терпела инакомыслия, всякого рода оппозицию.

– Вы говорите о какой-то Системе. Но кто ее придумал?

– Это сложный вопрос. Террор был и во времена Французской революции, и до нее, и после. А как ответить на вопрос, почему революция, всегда стремящаяся к идеалам, вдруг обращается к террору? Мы жили в стране, в которой рядом с беспощадно жесткими законами действовали мораль и разного рода духовные ценности. Нас воспитывали по нормам нравственности. В годы моей молодости люди, олицетворяющие власть, не воровали, не клали себе в карман. Да, много лет я жила в семье Микояна, до этого с отцом, секретарем Аджарского обкома партии, после гибели отца – у своего дяди, первого секретаря ЦК партии Армении, но я никогда не видела в этих семьях ни бриллиантов, ни золота. Я тоже привыкла обходиться без лишней роскоши. Посмотрите на меня, посмотрите вокруг – вы не увидите ничего вызывающе дорогого, бросающегося в глаза. Наша семейная мораль пришла к нам еще с дореволюционной поры. Мой дедушка, генерал медицинской службы, мама, дворянского происхождения, агроном – были настоящими интеллигентами и по образованию, и по воспитанию. Никто не стремился к вещизму. И я была разочарована, когда при Хрущеве это явление стало распространенным.

– Скажите, почему у вас такое странное имя? Я не нашел его в святцах.

– Да, мое имя единственное в своем роде. Это имя дал мне отец, учившийся в Научном автомобильном и автомоторном институте. Он считал, что новое время приносит новые имена. Аббревиатура названия этого института и составила имя – НАМИ. Кстати, мой сын Стас избрал себе псевдоним, производный от моего имени.

«Алексей Микоян был большой гулена…»

– Как вы познакомились с сыном Микояна?

– Знакомство с Алексеем было очень естественным: Анастас Иванович во время выборов в Верховный Совет СССР в 1946 году был депутатом от Армении и приезжал в республику выступать перед избирателями. В те времена, а точнее, до правления Хрущева, высокие гости из Москвы останавливались не на каких-то особых гостевых дачах, а жили в квартирах руководителей республик. В Ереване у нас был государственный полутораэтажный дом, который стоял на холме и казался двухэтажным. В этом пятикомнатном строении одна из комнат называлась «гостевая». В ней-то и останавливались Анастас Иванович и другие крупные деятели из Москвы, скажем, тот же Косыгин. Обедали мы вместе, вот и выходило, что те несколько дней, которые гости проводили в Ереване, они жили в нашей семье. Именно так я познакомилась с Анастасом Ивановичем. А когда мы в свою очередь приезжали в Москву, то Микоян приглашал нас к себе на дачу. Так я познакомилась с его сыном Алексеем.

– Вы мне показывали ваш фотоархив, и я понимаю, что Алексей Анастасович не мог не обратить внимания на такую красивую девушку…

– Алеша был очень большой гулена, ему все нравились. И, возможно, родители подсказали сыну быть настойчивым в ухаживании за мной. По правде говоря, он был незаурядным человеком, добрым, хорошим, смелым, ответственным в работе, но, к сожалению, безответственным в семье.

– Но все же ваша жизнь с ним была интересной?

– Безусловно, грех жаловаться. Хотя наша жизнь проходила в разных военных гарнизонах, мне она не казалась скучной. Прожили мы вместе пятнадцать лет… У нас чудные дети – Стас и Нина.

– Вы жили в знаменитом Доме на набережной, воспетом писателем Юрием Трифоновым…

– Я попала в этот дом в 1965 году, когда Анастас Иванович был уже на пенсии. К тому времени Алеша ушел к другой женщине.

«Перед самоубийством папа мне сказал: „верь в партию…“»

– Как вы отнеслись к тому, что поселились в доме, о котором по Москве ходили страшные слухи?

– Отвечу так. Для меня в этом не было, к сожалению, ничего необычного, так как подобное я пережила в другом доме, еще в Тбилиси, где застрелился мой отец, занимавший должность заместителя председателя Совнаркома Грузии. Помню, что перед этой трагедией отец сделался молчаливым, замкнутым. Время романтического задора, дружеских встреч и общения прошло. Существовали только приказы сверху. Однажды отец не выходил из своей комнаты целые сутки. Он что-то писал в кабинете. Мы с мамой и годовалой сестренкой Ниной находились в спальне. Помню, как в ночь на 30 октября 1937 года отец позвал меня, мы сели на тахту, в его комнате на столе лежали бумаги и ружье. Он поцеловал меня и сказал: «Что бы ни случилось, верь в партию». Ночью я проснулась от оглушительного странного звука. Это был выстрел. Папа вышел на веранду, взял зеркало, чтобы не промахнуться, и выстрелил в себя. Пришли какие-то люди, они унесли его, он был еще жив. Я и сейчас слышу его голос: «Кися, прости, прости…» Это – маме. Утром в дверь постучали. Я открыла. На пороге стоял сотрудник НКВД. Он сказал: «Девочка, пойди и скажи маме, что твой папа умер». Я это никогда не забуду. Маме тогда было 25 лет. Вот почему, когда мы въехали в Дом на набережной, слухи об исчезновении жильцов не вызывали у меня никаких эмоций. Люди того сурового времени ко всему относились мужественно, сдержанно. Происходившее никогда не обсуждалось. Я долго думала об этом и поняла, как можно выжить: надо было верить в добро, жить с надеждой, с любовью. Много позже я встретилась в Лондоне с митрополитом Антонием Сурожским, которого очень почитаю и с которым поделилась печалью о недостаточной своей вере. Он мне тогда ответил: «Не ищите Бога в небе, не тянитесь туда, это все здесь, рядом с нами». И я окончательно поняла: истина в том, чтобы любить рядом живущих – родителей, детей, близких…

– Ваш подход к жизни мне кажется философским… И все-таки, что в ней было для вас самым тяжелым?

– Серьезной драмой считаю уход из семьи мужа Алексея. Это событие стало болью на всю жизнь. У него были и раньше романы, но я всегда знала, что он вернется. На этот же раз оказалось все серьезно: в другой семье появились дети. Тяжелым был для меня и период, когда Хрущев несправедливо снял с работы моего дядю. В то время я, как могла, духовно помогала ему. Григорий Арутинов в 30-е годы занимал пост первого секретаря компартии Армении. Его столетие было в 2000 году достойно отмечено Академией наук Армении. В память о дяде я издала в Ереване книги, посвященные его жизни и деятельности. В книге воспоминаний собраны свидетельства о его жизненном пути, поведанные Мартиросом Сарьяном, Мариэттой Шагинян, Арамом Хачатуряном, физиком Виктором Амбарцумяном.

– Вам можно позавидовать, вы общались со многими крупнейшими деятелями политики, культуры и науки XX века. Ваше положение, ваше консерваторское образование и, наверное, искреннее отношение к людям талантливым, неординарным позволили вам дружить с Родионом Щедриным, Арно Бабаджаняном, Святославом Рихтером, Дмитрием Шостаковичем, Мстиславом Ростроповичем, Арамом Хачатуряном, Екатериной Фурцевой…

– О жизни и работе министра культуры Фурцевой я, конечно же, немало знаю. Хотя бы по той причине, что мой второй муж Василий Феодосьевич Кухарский был ее заместителем. Конечно же, Екатерина Алексеевна Фурцева – женщина неординарная, талантливая, умная. Воспитанная в простой семье, она добилась высоких государственных постов. «Командовать» культурой она стала как бы случайно, ее просто назначили. Удивительно и то, что она быстро поняла, что к столь высокой должности, как министр культуры, надо отнестись, как к делу всей своей жизни, и по мере сил старалась быть ближе к деятелям культуры, к их творчеству. Да, конечно, ее помыслы совпадали с партийными инструкциями, в ее действиях не присутствовало «инакомыслие», ею двигало только искреннее желание вывести культуру России на мировой уровень. Именно об этом говорят ее контакты с Пабло Пикассо, Фернаном и Надей Леже, с театром La Scala, великими итальянскими режиссерами 60—70-х годов. Она старалась вывести на мировые сцены своих любимых певцов Галину Вишневскую и Муслима Магомаева. И бесконечно много Екатерина Алексеевна сделала для «диссидентствующего» театра «Современник» Олега Ефремова, для Майи Плисецкой.