Текст книги "Мои Великие старухи"

Глава 17. Натали Саррот: парижанка из Иваново

Легкая дубленочка небрежно притулилась на кушетке в прихожей. Маленькая сухонькая женщина, открывшая мне дверь, уверенно протянула руку: «Раздевайтесь, а пальто бросайте прямо сюда», – указала она на кушетку. Короткая стрижка. Седые волосы. Твердая, немного мужская походка. Тихий голос, медленный говор. Вдоль длинного коридора стол с ее книгами. Потом, после разговора, я получил в подарок последние издания Натали Саррот – Натальи Ильиничны Черняк, известнейшей французской писательницы русского происхождения. Живого классика.

«О ля-ля, вы идете брать интервью у Натали Саррот?!» – и со мной заговаривали как-то теплее. К Саррот одинаково по-доброму относятся и во французских, и в русских литературных кругах. Ее имя вызывает неизменный интерес и уважение.

– А сколько заплатят вам за это интервью в России? В любом случае я его перекупаю, – совершенно серьезно сделала мне «коммерческое» предложение издательница Мария Васильевна Розанова.

Помню бурную реакцию читателей и критиков, когда в «Новом мире» много лет назад был напечатан роман Натали Саррот «Золотые плоды». «Как такое можно было печатать?!» Вспоминаю, что и сам прочитал роман с большим трудом. Это было не чтиво, не развлекательная прогулка по сюжету с почти обязательным угадыванием, чем все кончится и кто останется с кем. Читать Саррот надо по странице в день. На свежую голову, после чашки утреннего кофе.

У знаменитой писательницы побывал до меня Евгений Евтушенко, а также Зоя Богуславская. Зная об этом, я специально не стал перечитывать их интервью. Мне хотелось, чтобы мое впечатление от Натали Саррот осталось только моим.

Наталья Черняк родилась в 1900 году в Иваново-Вознесенске. В раннем детстве оказалась с родителями во Франции.

Трудной была ее литературная биография. Долгое время писательница была практически одинока. Книги ее решительно никого не интересовали. Издатели отвергали их как «бред» и «чушь». Однажды Саррот спросила себя: «А почему я не могу писать, как пишут все?» И написала книгу теоретических эссе «Эра подозрения», на которую клюнули сначала критики, а потом читатели. С этого все и началось. Чуть позже Жан Поль Сартр скажет о ее «антироманах», что они читаются, как детектив. А вот что писала о литературном творчестве Саррот наша «Краткая литературная энциклопедия» 1971 года издания: «Основное содержание романов Саррот – неподлинность человеческого существования, некоммуникабельность, неадекватность внутренних реакций, приобретающих субъективные масштабы космических катаклизмов, внешним формам общения. Стилистически это находит выражение в стыке поэтического, насыщенного яркими метафорами потока сознания и банального, сведенного к стертым штампам диалога». Что ж, пусть будет так.

Встречался я с Натальей Ильиничной три раза. Одна из бесед проходила в знаменитом кафе «Флер» на бульваре Сен-Жермен. Было приятно, что мою собеседницу узнавали. Выходя из кафе, я обратил внимание на витрину с книгами. «Что это?» – спросил я наивно. Довольный гарсон с гордостью ответил: «Это книги тех писателей, которые здесь работали. К сожалению, их уже нет в живых». Я вчитался в фамилии: Сартр, Элюар, Арагон, Эренбург…

Привожу фрагменты моих разговоров с Натали Саррот. Короткие вопросы, короткие ответы (я принял стиль разговора моей собеседницы), «банальная, сведенная к стертым штампам диалога» магнитофонная запись. Но здесь важно каждое слово, каждая реакция.

В кафе тепло и уютно, а в квартире холодно

– …Жизни мне осталось совсем немного. И это же естественно, что боишься болезней, каких-то неожиданностей.

– Но вы не устали?

– Нет, я не устала, просто я боюсь, я думаю, как это произойдет. Мои приятельницы очень трудно переносят возраст, эти последние годы. Вот и я все думаю об этом.

– Вас страшит физический конец или то, что вы не успеете воплотить творческие замыслы?

– Писать я могла бы перестать и теперь. Мне довольно трудно работать. И всегда было трудно. Всегда волновалась, удовлетворения было мало. Я всегда боялась, что получится что-то не то и не так, а как только кончала одну вещь, сразу же думала о другой.

– Значит, вам всегда писалось тяжело?

– Всегда было трудно с выбором материала, который бы мне подошел.

– Материал, который ложится в книги – это вы сами или это чужой, чей-то мир?

– Нет, это не я, это вещи, которые я как бы мимолетно почувствовала. Ну, как это бывает, наверное, у многих писателей. Кроме, конечно, «Детства», где я описала первые годы своей жизни в Иванове. Все же остальное – это просто литература. Мне всегда трудно найти слова, найти внутренние движения, которые надо описать на бумаге. Это нелегко.

– Когда вы задумываете свой очередной роман, что для вас служит началом, толчком: тема, случай, что-то другое?

– Всегда тема. Сначала общая тема, в нее, как при водовороте, должно входить несколько сцен, внутренних движений, «тропизмы», как я их называю. А потом все идет как-то само по себе. Но идет нелегко.

– Все ваши романы не превышают двухсот страниц. Почему?

– Я написала небольшое количество книг, потому что пишу очень долго. У других получается легче, и они более плодовиты. Но я делаю, что могу, и стараюсь изо всех сил.

– Мне кажется, что вы сильный человек.

– Трудно сказать, иногда бываю сильной в некоторых вещах, а в других очень слаба, зависит от многого…

– А что вы больше всего любите в жизни?

– Мне кажется, писать. Трудно было бы теперь жить и не писать больше. Это центр моей жизни.

– А музыка, чтение книг?

– Очень люблю читать, но самая настоящая моя жизнь, когда я за рабочим столом.

– Известно, что вы пишете в кафе, а не дома. Правда ли это?

– Да, по утрам хожу в кафе, где сижу и думаю, вожу пером по бумаге.

– И это давняя привычка?

– Это вошло в моду после войны. В кафе тепло, а в квартире холодно. И я стала ходить работать в кафе. Многие годы так работали писатели, художники…

– Как же можно в кафе писать? Мешает шум, голоса…

– Мне ничего не мешает, абсолютно. Я никого не слышу.

– Надо отключаться!

– В кафе отключаться легче, чем дома. Потому что все, что там происходит, меня не касается. А дома звонит телефон, беспокоит консьержка, приходят родные – и это все касается меня, все отвлекает.

– Вы одна из самых известных писательниц Франции. Как вы к этому относитесь?

– Это меня мало волнует. Я живу довольно однообразной жизнью, вижу не очень многих людей. Не хожу на коктейли, обеды, званые вечера. Паблисити не для меня.

– А для кого?

– Не знаю, для английской королевы…

– Что такое литературная критика по отношению к вам?

– Она меня раздражает. Впечатление такое, что тот, кто пишет обо мне, пишет как бы о другом, даже не открыв моих книг.

– Это касается только французской критики?

– Нет, критики вообще. Со мной всегда так было. Мои книги трудные, если их быстро перелистать, ничего не поймешь. Но бывают и хорошие статьи, приятно, когда чувствуешь, что тебя поняли.

– А можете ли вы назвать имя критика, который, как вам кажется, вас понял бы до конца? Может быть, даже из прошлого века, Сент-Бев, например?

– Об этом я никогда не думала. На досуге поразмышляю.

– Когда в 1968 году в «Новом мире» был напечатан ваш роман «Золотые плоды», я помню, все говорили: «Это новый роман, новая литература». Скажите, кто придумал этот термин – «новый роман»?

– Один французский критик. Он поначалу был с нами не согласен, но когда вышла моя первая книга «Тропизмы» и книга Роб-Грийе «Ревность», он назвал эти книги «новыми романами». И так пошло.

– А вы с этим согласны?

– Да. Потому что еще раньше я написала статьи о том, что литература, как всякое искусство, должна менять формы, находить новые сущности. Ведь каждый из нас писал совершенно разные вещи. Мы никогда не встречались и не говорили об этом. Но у нас было одинаковое мнение о том, что литература это тоже искусство, как поэзия, как всякий другой жанр.

– Простите, мне сейчас пришло в голову: не предлагали вы в свое время этим термином перестройку в литературе?

– Это трудно назвать перестройкой, потому что каждый из нас был одинок, у меня, например, нет прямых наследников, да нет и школы. Люди продолжают писать, как хотят, как умеют.

– Значит, вы стоите в литературе почти особняком?

– Да, я как-то замкнута в своем мире.

– А каковы ваши отношения с нынешними французскими писателями, с кем-то общаетесь?

– Очень мало.

– И всегда так было? По-видимому, вы по натуре малообщительный человек?

– Да, по натуре я довольно одинока, и меня, я уже сказала, не трогают всякие официальные приемы, встречи. Я на них не хожу.

– Но кто же вам близок в жизни?

– С моим мужем мы прожили шестьдесят лет. Он принимал, как это у вас говорят, активное участие в том, что я пишу. Он был адвокатом, но очень интересовался искусством, литературой и делал многое, чтобы поддержать меня. Он был моим первым читателем, его мнение играло большую роль для меня. Он умер в марте 1985 года.

– Что вас сейчас, помимо работы, привязывает к этому миру, к этой земле?

– Мне кажется, мой маленький домик в деревне, который я очень люблю. Местечко называется Шеронс.

– Перед вами, Наталья Ильинична, прошел почти весь двадцатый век. Что вы думаете о нем?

– По-моему, мы пережили ужасный период истории. Расизм. Гитлер – уникум в истории человечества. Ужасное время было, конечно, и при Сталине: насилие, убийство невинных. Пережито две войны, ужасной была и первая война, мне было четырнадцать лет, я многое помню, видела, что делалось вокруг… Что и говорить, невеселый был век.

– Каким вам видится будущее человечества?

– Сказать трудно. Кто бы мог подумать, что будут происходить такие события, как, например, ваша перестройка. Никогда бы не подумала, что это я еще увижу, это невероятно, – поэтому как можно предвидеть, что будет?

«Фрейд ужасно сузил все, что мы знаем»

– А вообще вы верите в астрологию, в гадания или это не для вас?

– Абсолютно не верю. Никогда не общалась с астрологами, звездочетами. Мне кажется, что это противоречит всякой науке.

– У нас сейчас астрология в моде.

– Здесь тоже. Да и повсюду.

– К нам сейчас приходит и Фрейд, еще вчера бывший под запретом. Выходят его книги, о нем говорят, пишут. Мне кажется, что вы фрейдистка?

– Терпеть не могу Фрейда, вы ошибаетесь. Он ужасно сузил все, что мы знаем. Во всяком случае, практические результаты лечения психоанализом в тех случаях, которые я наблюдала, были всегда плачевные. Хотя нельзя не признать, что он сделал интересные открытия в области подсознательного, точнее, бессознательного.

– А ваше творчество – это не подсознательная работа?

– Абсолютно нет. В природе творчества может разобраться каждый, не надо Фрейда, для этого не надо врачей. Просто следует остановиться на некоторых вещах и о них подумать, их почувствовать. Но нам ведь некогда, жизнь проходит быстро, и мы не останавливаемся на мелочах, на частностях, на деталях. А я стараюсь остановиться, посмотреть как бы в микроскоп на переживаемое, зафиксировать, как медленно проходит во мне осмысление чего-то, уловить какие-то токи. И это может каждый. Человек может познать себя и без Фрейда. Без психоанализа.

– Разве ваша книга «Детство», напечатанная нашей «Иностранной литературой», – не имеет отношения к подсознательному, ведь вы копаетесь как бы в далеких снах жизни?

– Нет, это воспоминания, никакого подсознания. Там все конкретное, реальное, то, что я старалась заново пережить.

«Я была за революцию»

– Заново пережить… А какое событие в переживаемой вами жизни вас особенно взволновало, потрясло?

– Думаю, что… запуск человека на Луну. Ну а в социальном плане – революция семнадцатого года.

– Как вы ее воспринимали?

– Я ругалась, спорила с отцом. Он лично знал Троцкого и Ленина и находил, что их действия – это действия определенной секты, что революция кончится ужасной диктатурой. Но я была «за» хотя бы потому, что революция эмансипировала женщину. Я была очень сильно за революцию. А мачеха моя была против. Многое я поняла, когда в 1937 году поехала с ней интуристкой в Москву на десять дней. Там я поняла, что и отец, и мачеха были во многом правы: ведь я попала в самое чудовищное время, после убийства Кирова, – время репрессий, массовых убийств…

– Как же вы не испугались? Сталин мог вас арестовать, ему это ничего не стоило!

– Тогда мы еще ничего не знали, это было в мае, даже ходили на праздничную демонстрацию на Красную площадь, у меня фотография сохранилась.

– А не сохранилось ли в архиве отца каких-то документов, связанных с Лениным, с событиями дореволюционными?

– С Лениным нет. Только семейные предания. Отец уехал из Иванова, потому что брат его был максималистом, участвовал в ограблении банка в Фонарном переулке, и вот он, чтобы спасти брата, бросил Иваново и приехал сюда. И уже не мог вернуться. Сам он не был активным политическим деятелем.

– Вы помните 5 марта 1953 года?

– Конечно, я ликовала, ведь думала, что он никогда не умрет. Так радовалась! Я его просто ненавидела после того, что узнала о нем. А поначалу даже не верила, что он умер.

– Вас, наверное, потряс и XX съезд партии?

– Нет, потому что содержание доклада Хрущева я уже знала. Съезд не был для меня неожиданностью. Мой отец знал прекрасно Бухарина и других вождей революции, и мне казалось странным, что такие храбрые, сильные люди на себя клеветали. Так низко клеветали. Я все думала, что им сделали, чем их напоили?

– Но ведь была и такая книга, как «Москва. 1937» Фейхтвангера.

– Я ее не помню.

– Ну а книга Андре Жида «Возвращение в Россию» вам наверняка попадалась?

– Да, ее я знала. И я восхищалась этим писателем: каким надо было быть храбрым, чтобы написать такую правду.

«Все плакали, когда немцы вошли в Париж»

– А как вы восприняли начало войны Германии с СССР?

– Ужасное ощущение! Сначала мы были в ужасе от пакта России с Германией, мы были в ужасе, когда узнали, что Сталин с Гитлером идут рука в руку. Потом я дрожала, когда немцы наступали. Я дрожала до самого Сталинграда, думала, что Россия погибла. А когда передали, что под Сталинградом немцы попали в плен, родилась надежда. И я безумно радовалась. Стало легче жить.

– Наверняка потрясением для вас была и капитуляция Франции?

– Да, конечно, все плакали, когда немцы вошли в Париж.

– Вы были тогда в Париже?

– Я сперва бежала с детьми и с матерью в Бретань, моего мужа мобилизовали. Я жила там довольно спокойно до тех пор, пока немцы не пришли и туда, они объявили, что надо носить «звезду». А я не хотела этого делать, хотела оставаться свободной, уезжать куда хочу и делать что хочу. Пришлось прятаться, ведь я объявила себя в префектуре еврейкой.

– Как долго это продолжалось?

– Эти «звезды» ввели, кажется, в сорок втором. Я пряталась у друзей, потом у одной мужественной и милой дамы в деревне, а потом вернулась сюда, в этот дом, потому что наш консьерж был «в резистанс» – в Сопротивлении.

– Что для вас значила победа над Германией?

– Мы ликовали, радовались, конечно.

– Именно 9 мая 45-го?

– Когда приехал де Голль, я сидела с детьми, но я видела и сама переживала сумасшедшее состояние счастья. Совершенного счастья.

– Ну а то, что победила Россия – эти чувства для вас были какие-то особенные?

– Конечно, это было особое чувство. Оно родилось во мне еще тогда, когда русские отогнали немцев от Сталинграда.

– Какова была ваша реакция на венгерские события 1956 года?

– Это было чудовищно. А сейчас я рада за венгров, считаю, что в прошлом режиме жить было невозможно. Шокировал меня и ввод советских войск в Чехословакию, очень шокировал.

– А ситуация с Афганистаном?

– Тогда казалось, что это будет то же самое, что случилось с американцами во Вьетнаме. Так и было.

Солженицын – абсолютный гигант

– Как вы отнеслись к высылке Солженицына из Советского Союза?

– Я считаю, что это удивительно сильный человек, сумевший пойти против такой могучей державы. Он гигант в моих глазах. Абсолютный. Правда…

– Что «правда»?

– Правда, я слышала, что он будто бы националист, правый, но я не знаю, так ли это. Во всяком случае «Архипелаг ГУЛАГ» – удивительная книга. И еще «Бодался теленок с дубом» – тоже замечательная книга.

– А конец брежневской эпохи для вас был связан со смертью Брежнева?

– Да. И когда его не стало, я вздохнула свободнее.

– Кто ваша дочь? Она живет с вами?

– Она фотограф, делает интересные работы. Помогает мне во всем. Она ни разу не была в России, я смогу ответить на приглашение Союза писателей и приехать в Москву, если со мной поедет дочь.

– Это будет ваша вторая поездка в Россию?

– Нет, совсем нет. Сейчас вспомню. С 1908 года по 1937 не была ни разу. А потом четыре раза приезжала. Последний приезд был лет двадцать пять назад.

– О чем ваш новый роман, который только что вышел у Галлимара?

– Ах, это очень трудно пересказать! Кому-то сказали: ты себя не любишь. И он все спрашивает: кто не любит кого? Мы себя не знаем, кого я могу любить в себе? Но во мне столько разных «я», столько разных людей, что моя личность распадается на большое количество существ. Есть такие, которые себя любят, они как бы смотрят на себя со стороны и строят себе памятник. И вот как мы реагируем на них и как их тоже начинаем любить, обожать. Как Сталина. Роман так и называется: «Ты себя не любишь?» Я рада, что его хорошо приняли.

– А будущий роман уже определен? О чем он?

– Трудно сказать. Все смутно.

– Долговременных творческих планов, как это делают наши классики, вы не строите?

– Нет, конечно, и никогда не строила.

«Премии и награды меня мало волнуют»

– Скажите, как ваши «Золотые плоды» попали к Твардовскому? Мне кажется, что этот роман – «не его», простите за каламбур, роман.

– Вышло так, что «Золотые плоды» получили Интернациональный приз в 64-м году, и все издатели, участвовавшие в этом своеобразном конкурсе, должны были обязательно напечатать книгу на разных языках. «Новый мир» в этом конкурсе не участвовал, но роман перевели, и Александр Твардовский взял его.

– Вы общались с Твардовским?

– В одну из поездок в Москву я побывала на даче у Александра Трифоновича, помню его жену Марию Илларионовну. А здесь, в Париже, однажды с ним и Луи Арагоном мы обедали в ресторане. Вот и все.

– У вас есть желание и дальше издаваться в Советском Союзе?

– Конечно.

– На сколько языков переведены ваши книги?

– Кажется, на двадцать семь языков.

– Литературные премии, награды вы получали?

– «Золотой орел», Интернациональный приз, что-то еще, меня как-то мало это волнует.

– Ваши книги, наверное, никогда не были в списке бестселлеров?

– Вот последняя попала в эти списки. Я была изумлена, это в первый раз. А так – никогда. В университетах меня много изучают в Америке. В Англии я получила степень доктора. Как ваша Анна Ахматова когда-то.

– Вы, наверное, могли бы занять место «бессмертных» во Французской академии?

– Это не для меня, я об этом никогда не думала.

– Скажите, ваши произведения социальны или нет?

– Нет, совершенно нет.

– А как вы оцениваете значение писательского слова в жизни общества, в судьбе человека?

– Я сама очень люблю читать и думаю, что литература дает такое же удовлетворение, как и живопись, музыка, архитектура. Но для меня литература – это искусство, а не что-то такое, что должно улучшить жизнь или ее облегчить. Для этого хорошо подходит журнализм, когда надо рассказать, чем живут фабрики, колхозы, какие-то коллективы.

«Не понимаю слов Достоевского, что красота спасет мир»

– Выходит, слова Достоевского о том, что красота спасет мир, по-вашему, слишком сильно сказаны?

– Для меня это трудно понять, я не понимаю смысла этих слов.

– Вы любите Достоевского?

– Да, очень! Достоевского и Чехова.

– Кто, по-вашему, самый крупный писатель XX века?

– Мне кажется, что Пруст и Джойс.

– А как вы относитесь к понятию метода так называемого социалистического реализма?

– Абсолютно против. Мне кажется, русский народ гениальный в смысле литературы, а соцреализм остановил развитие литературы на какое-то время.

– Как вы воспринимаете нынешнюю эмигрантскую литературу?

– Я ее плохо знаю. Но есть интересные имена, интересные вещи у Синявского, Зиновьева, Аксенова… Это талантливые люди…

– Какими именами для вас обозначена современная русская литература?

– Я бы назвала Булгакова, Платонова, Гроссмана, много слышала и о писателях, пишущих о деревне, у них тоже есть талантливые произведения.

– С кем вы общаетесь из наших писателей? Кто вас навещает?

– Бывал Виктор Конецкий, он из Ленинграда. Раньше заходил, но теперь реже бывает Андрей Вознесенский, встречалась я в Париже и с Зоей Богуславской… Очень дружила с Виктором Некрасовым, он стал близким моим другом, я его очень любила. Он часто приходил в гости, одно время очень часто.

– О чем вы говорили?

– Он любил Францию, бывал здесь еще в детстве… О многом мы говорили. Он казался довольным… Много пил, потом перестал, но это было слишком поздно.

– Я слышал, вы встречались с Анной Ахматовой. Это правда?

– Да, это так. Когда я была в Ленинграде, я спросила ее, могу ли к ней приехать. В Комарово меня повез такой красивый молодой писатель, она его очень любила, Борис Борисович Бахтин, его, к сожалению, нет в живых. Анна Андреевна была очень больна, лежала в постели, вокруг были склянки, лекарства. Я пробыла у нее два часа, она все расспрашивала о Париже. Ахматова произвела на меня очень сильное впечатление своей красотой. Она была совершенно замечательна. Я очень люблю ее стихи.

– Как вы относитесь к Набокову? Вы были знакомы?

– Нет, мы не виделись. Вы знаете, я не могла оторваться от его «Лолиты», он очень талантлив. В некоторых местах своей прозы он напоминал мне Достоевского, хотя этого писателя он вроде бы не любил.

– С Буниным вам не пришлось увидеться?

– Нет, но его хорошо знал мой отец. Здесь в свое время бывали такие русские вечеринки, и я запомнила, как Бальмонт читал свои стихи. Кого еще я знала из русских? Ну, Эренбурга, причем я посещала его и в Москве. При его трудном характере общаться с ним было нелегко. У него всегда было плохое настроение. Добрым словом вспоминаю замечательного человека – публициста Василия Васильевича Сухомлина и его очаровательную жену Татьяну Ивановну. А мои друзья художники Наталья Гончарова и Михаил Ларионов! Какая трогательная, красивая была пара! Как они дружили, очень любили друг друга, но не женились. Гончарова всегда вспоминала свое детство, молодость в России, друзей по живописи. Я просто упивалась ее рассказами. Часто вспоминала Дягилева, с которым она приехала в Париж. Я знаю, что сегодня они очень знамениты в России.

– По-русски вы никогда не писали?

– Нет. Ведь первый мой язык был французский, за ним последовал русский. Мне было два года, когда меня привезли во Францию.

– В семье вы, конечно, говорите по-французски?

– Мой отец умер в 1949 году, мать в 1956-м. С отцом я говорила по-французски, а с мачехой – по-русски. Сколько меня учили в свое время, чтобы я «р» произносила по-русски! «На горе Арарат» или «тридцать три трубача тревожно трубили тревогу» меня заставляли повторять много раз каждый вечер. Я слушала пластинку с речью Ленина и с радостью узнала, что он тоже картавил.

– А когда вы последний раз до беседы со мной говорили по-русски?

– Полгода назад я обедала с Андреем Синявским и его женой.

– Наталья Ильинична, мы о многом с вами поговорили. Вы сказали, что прожитый вами век был невеселым: войны, нацизм, газовые камеры. Сталин… А вот если бы была возможность начать жизнь сначала, как бы вы ее прожили?

– Все зависит от характера. Если бы я была тем же человеком, что и теперь, я прожила бы так же, если бы была другой, то и жизнь была бы другая. На человеческую жизнь все влияет: люди, события, обстоятельства.

– Вы бы хотели прожить еще одну жизнь?

– Нет, не хочу. Все начинать с детства… не хочу.

– Почему?

– Потому что моя жизнь была нелегкой. И мне бы не хотелось заново переживать пережитое…

Париж, декабрь 1989