Текст книги "Мои Великие старухи"

Глава 24. Телеинтервью в Париже «со старой дамой» Ольгой Голицыной

«Ненавижу тех, кто погубил Россию».

В мае 1990 года мы со съемочной группой были командированы Российской телерадиокомпанией (РТР) во Францию для подготовки серии телевизионных передач «Парижские диалоги». Одну из передач решили посвятить старейшей русской эмигрантке, живущей в Париже, княгине Ольге Дмитриевне Голицыной.

Она родилась в 1893 году в семейной усадьбе в Подольске. Жила в Санкт-Петербурге. Выехав из России после революции, побывала во многих странах мира и осела во Франции. Скончалась в Париже в июне 1994 в возрасте 101 года. Великая династия Голицыных началась более 500 лет назад. Потомки Великого князя Литовского Гедимина, Голицыны стали в России самым известным дворянским родом.

…Ольга Голицына приняла нашу группу в своей просторной квартире в центре Парижа. Нас встретила довольно энергичная, экспансивная стройная дама, элегантно одетая – в юбке чуть ниже колена – по парижской моде, что нас, советских журналистов, поразило. Ведь ей было уже 97 лет. Шокировало и то, что княгиня попросила называть ее просто Ольгой. А еще странной показалась ее русская речь: с одной стороны, идеально правильная, а с другой – все-таки получужая и местами не совсем понятная. Мне как ведущему телепередачи пришлись по душе ее раскованность, искренность, активно-наступательная позиция. Голицына сидела в старинном кресле, положив ногу на ногу, время от времени пригубляла из бокала густое красное вино и говорила, говорила… А пленка все крутилась и крутилась… История представала перед нами…

– …Мерзавец Ленин на фальшивые деньги, привезенные из Германии, организовал в России революцию. На это его подбили немцы, понимая, что другим способом они Россию не уничтожат, не победят… Ленин продал свою Родину, такую богатую, знатную, чудную Родину. Этот негодяй продал ее. При этом не забудьте сказать, что я была свидетелем того, что творилось тогда в Петрограде. Благодаря этим фальшивым деньгам были открыты все водочные лавки, и солдаты напивались «до чертиков». Никогда не забуду: на Дворцовой площади лежали сотни мертвых замерзших солдат с бутылками в руках. Повторяю: я видела все это своими глазами…

– Вы точно помните: солдаты были мертвы, и их было так много?

– Да, они не шевелились, а повсюду валялись бутылки.

– Ужасно!

– Эти слова я говорю уже семьдесят лет и никогда не забуду те дни, все, что видела.

– Давайте вернемся из далекого и жестокого прошлого в сегодняшний день. Вы живете в Париже, на улице Виктора Гюго, в этом замечательном доме, в роскошной квартире. Как живется вам сегодня?

– Хочу уточнить. В этом доме я поселилась еще до войны. Но в 40-м пришли немцы и всех жильцов выгнали на улицу, а вещи выбросили. Восемь дней мои вещи лежали на улице, но до них никто не дотронулся, люди боялись подходить к ним из-за немцев. Я сняла другую квартиру. А позже сюда вернулся мой сын, который рано и глупо женился, завел ребенка. Поэтому я тоже вернулась сюда, в этот дом, чтобы жить по соседству. Но сын развелся, женился еще раз и уехал. А я осталась в этом доме.

– Сколько же у вас внуков и правнуков?

– Много. Четырнадцать или пятнадцать… И есть уже праправнуки. В прошлом году нас, Голицыных, собралось в этой квартире тридцать девять человек.

– Надеюсь, сделали общий снимок? Я вижу у вас в квартире много фотографий.

– Да, много. Вот на этой фотографии я и моя дочь. Париж, 47-й год. А здесь я совсем маленькая с двумя замечательными розами в волосах.

– Какой на вас странный головной убор…

– Это раньше такие украшения на голову надевали. А на этой фотографии я в берете… А здесь мой знакомый итальянский художник, он хотел меня рисовать… А этот красивый мальчик – один из моих правнуков.

– Это лицо мне знакомо… Не портрет ли это итальянского наследника короля?

– Да, это Умберто… А здесь мой муж Борис Александрович Голицын. Царство ему Небесное… Он эмигрировал во Францию после прихода к власти большевиков. Умер в Каннах в 1947 году. Было ему 67 лет. Похоронили его на семейном участке кладбища Пасси, здесь, в центре. Рядом могилы Дебюсси, Эдуарда Манэ и членов семьи Романовых.

– Я вижу, что в вашей большой семье сохраняется память о предках, русская культура, традиции…

– Я бы хотела, чтобы мои внуки и правнуки говорили по-русски. К сожалению, с правнуками это уже сложно.

– Не могу не отметить, что вы замечательно говорите на родном языке.

– Вы слишком добры. Но я чувствую, что многие слова забываю. Я понимаю, что надо больше общаться с русскими, чтобы не забыть язык. Ведь я так давно уехала из России. Уезжала через Сибирь, через Японию, объехала весь мир и только в 20-м году приехала в Париж. С тех пор здесь и живу.

– Я слышал, вы недавно посещали Россию, побывали в Петербурге и Москве?

– Да, я была там два года назад. И снова еду с моей внучкой Катрин, которая говорит на четырех языках: немецком, английском, польском и, конечно, русском.

– Какова цель вашего нового визита на родину?

– Я хочу помочь Катрин понять Россию. Ведь она так мечтала поехать туда.

– Мне рассказывали, что вы добрый, щедрый человек, часто участвуете в благотворительных акциях.

– Да, по возможности стараюсь помочь нуждающимся.

– В России сейчас сложное время, переломное. Спасибо, что помогаете своей родине… Я знаю, что вы написали книгу…

– Да-да, но, к сожалению, у меня ни одной нет. А кто вам сказал о ней?

– У меня для вас сюрприз. Я нашел вашу книгу и хочу вам ее преподнести. Но почему она продается в церкви?

– Русская церковь здесь очень нуждается. Чтобы помочь ей, я написала этот роман и его тираж отдала в храм на продажу. В романе показана история одной семьи.

– Это ваша единственная книга?

– Да, мне всегда хотелось о чем-то написать, и даже американцы напечатали обо мне статью как о романистке.

– Давайте вернемся к России. Во время революции семнадцатого года вы были взрослым человеком, а, значит, многое помните…

– Да, конечно, как я уже сказала, в моей памяти остались замерзшие трупы солдат на Дворцовой площади. Я шла с вокзала и не успела перейти на ту сторону Невы, мост уже развели. Я была в отчаянии. Мне было страшно… Я стучалась, звонила в каждый подъезд, в дома знакомых, но никто не выходил. На Невском я просидела около двери какого-то дома, вжавшись в стену… Я видела, как стреляли казаки. Они бежали к Дворцу, чтобы спастись… А в них стреляли с крыш, они падали с лошадей, и лошади падали… Невский проспект был покрыт телами. Кровь лилась. Наконец я попала в дом знакомого фотографа. А в это время мой муж искал меня повсюду. Я никогда это не забуду, мне было так противно видеть пьяных солдат, которых я раньше провожала на фронт воевать с немцами, и всегда считала, что они такие чудные, милые… А теперь эти ужасные мужики громили город…

– В целом ваша жизнь сложилась? Она была счастливой, удачной? Или не совсем?

– Вы думаете, можно быть счастливым, покинув Родину? Я живу воспоминаниями… Никогда не забуду того дня, когда я видела последний раз Государя. Это было незадолго до революции. Моего двоюродного брата ранили на войне, и он приехал на лечение в Петербург. Мы пошли с ним в театр. Офицеры имели преимущественное право занимать ложу. В Мариинском театре играли «Бориса Годунова». Поскольку ждали Царя, спектакль задерживался. Я смотрела вокруг и видела рядом с роскошно одетыми дамами много военных, видимо, так же, как и мой брат, приехавших с фронта. Когда заиграли гимн, зал встал. В эту же секунду я увидела вошедшего в ложу Царя. Представление длилось около двух часов. Пение Шаляпина мне запомнилось на всю жизнь. И не только пение. Весь зал ахнул, когда Шаляпин вдруг встал на колени перед ложей, где сидел Государь. Тогда в газетах писали, что в Петербург приехал французский генерал Костиньо. Этот генерал тоже был в опере, Государь позвал его в ложу. Мне это почему-то запомнилось.

– Вы вспомнили о Шаляпине, он тоже, как и вы, жил здесь в эмиграции. Вы не встречались?

– К сожалению, нет. Когда он пел в Париже, я не могла пойти на его концерты. А в основном он пел в Италии.

– В эмиграции оказались многие… Как вы относитесь к Керенскому?

– Я не хочу слышать о нем! Я ненавижу всех, кто погубил Россию. Ненавижу! Россия была самой великой, самой богатой страной. Абсолютное большинство русских обожали Царя, знаю, что крестьяне даже после революции говорили, как же они будут жить без батюшки-царя. Эти мерзавцы большевики уничтожили крестьян, и Россия стала голодать. Вот и вы голодаете теперь в России…

– Вы следите за событиями в России? Читаете газеты? Что вас сейчас волнует больше всего из того, что у нас происходит?

– Меня волнует все, что происходит в России. Я очень надеюсь, что русским людям предоставят возможность жить лучше. Надо держаться. Я надеюсь, что Россия воспрянет. Да и не только я, многие здесь, во Франции. А насчет газет – мне трудно читать из-за больных глаз.

– Вы выходите в свет?

– Да, стараюсь бывать. Недавно в Биаррице – это на юге Франции – организовали вечер мемуаров, и я долго говорила о русской революции, о тех пьяных солдатах. Билеты сделали платными, народу было много, и все пошло в пользу русской церкви.

– А воспоминания о прожитом не пишете?

– Вы знаете, к сожалению, я многое забыла.

– Конечно, что-то забывается, но ваша жизнь была так насыщенна, что о многом можно рассказать потомкам.

– Вспоминается первое замужество. Муж купил дом на Невском проспекте. Уезжая, мы закрыли его на ключ, там остались дорогие мне вещи, но я их больше не видела. Ведь был такой разор… А муж вскоре погиб. Он въехал на машине в большое дерево.

– Голицыных в России немало. Вы поддерживаете отношения с российскими родственниками?

– Да, князь Андрей Голицын приезжал ко мне из Москвы. Очень милый, хороший человек.

– А с Великим князем Владимиром Кирилловичем Романовым вы общаетесь?

– Да, я иногда у них бываю.

– Сейчас у некоторой части российского общества довольно популярна идея монархизма. Как вы к этому относитесь?

– Я мало об этом думаю.

– А кто, по-вашему, был самым хорошим государем в России?

– Чудесным государем был Николай П. Бедняга погиб молодым. Я его очень любила. Нередко видела его в Царском Селе вместе с моим родственником, который там жил. У Николая было доброе лицо. Мне так его жаль. Ведь его погубили немцы, которые поняли, что победить Россию нельзя, и организовывали против нее всяческие провокации и, в конце концов, послали в Петербург Ленина делать революцию.

– Как вы восприняли страшный день 22 июня 1941 года, когда Гитлер напал на Россию?

– Я уже говорила: ненавижу немцев.

– А 9 мая 1945 года каковы были ваши чувства?

– Отвечу коротко: Россия не могла не победить.

– Замечательные слова. Вот и сейчас нужно, чтобы Россия вышла из всех передряг.

– Да, нужно, чтобы вы, молодые, восстановили Россию такой, какой она была. Знаете, меня приглашают англичане и американцы на разного рода встречи. Но мне так противно ехать туда, ведь, подумайте, сколько казаков они выдали советским чекистам в 45-м году. И все они были расстреляны. Тысячи и тысячи… Среди них были генералы Краснов и Шкуро. Я изучаю эту страшную историю, чтобы написать книгу…

– В России эта тема до перестройки была запретной. О погибших казаках не писали, об их трагедии не издавались книги. Сейчас эта тема вызовет огромный интерес. Так что ваша книга и в России будет очень актуальной.

Кстати, здесь, в Париже, у меня родилась идея – сделать телевизионный фильм о русских стариках во Франции…

– Превосходная идея. Время летит, но тех русских офицеров, казаков, дворян, доживающих свой век в этой стране, еще достаточно. В Сент-Женевьев де Буа есть дом для пожилых русских. У каждого своя трагическая история жизни. Я, чем могу, помогаю этому дому. Как же несчастны были люди, приехавшие сюда без копейки! Многие офицеры с незажившими ранами были вынуждены мыть полы на вокзалах, работать извозчиками…

– Сохранился ли в Петербурге дом, где вы жили?

– Я была в Петербурге несколько раз. В первый мой приезд дом еще существовал. А в следующий раз я не смогла его найти.

– На какой улице он стоял?

– На Каменноостровском проспекте, последний дом с правой стороны, невдалеке протекала маленькая речка.

– В советское время этот проспект назвали Кировским в честь партийного деятеля Кирова. Но сейчас у нас возвращают старые названия улицам и городам.

– Да? Неужели? Ну и что же, теперь не будут виновных отправлять в тюрьмы?

– Ну, нет, уголовных преступников, конечно, судят, а за политические взгляды не преследуют. Сейчас можно хвалить или ругать Горбачева, Ельцина, призывать к монархии, даже восхвалять Гитлера…

– Это уже слишком…

– Как вы относитесь к Михаилу Горбачеву?

– Не знаю, как ответить. Но здесь во Франции он очень популярен. Не знаю, зачем только он отдал немцам вторую половину Германии? Лучше спросил бы у немцев, зачем они заслали Ленина в Россию с революцией.

– Спрашивать уже не с кого. Прошлое не вернуть. Сейчас нас волнует другое – как выжить. Если вы сейчас приедете в Россию, то будете удивлены пустыми полками в магазинах. За один доллар платят нынче 140 рублей, и любой ваш западный миллиардер может купить Россию на корню. Нужно сделать так, чтобы русский рубль стал стабильным.

– А почему же у вас не получается?

– Потому что вскрылось слишком много проблем.

– Надо подумать, как бы вам помочь…

– Вы, наверное, не знаете, что Запад прислал нам сто вагонов продовольствия, но для двухсот миллионов это как слону дробина. А еще, как и при Петре I, воруют…

– Я слышала, что в Советском Союзе разучились работать, трудиться. Потому что вы уничтожили крестьян…

– Я задумал книгу о женщинах преклонного возраста. Всем моим героиням 80, 90 и даже 100 лет… И все они знаменитые. Книгу я решил назвать «Мои Великие старухи». Скажите, такое название не режет ваш слух?

– Ваш вопрос неожидан. И мне трудно сразу ответить. Я понимаю, что такое «старуха» по-русски хотя бы по Пушкину. По-французски это звучало бы тоньше – «старая дама». А если уж решите включить меня в вашу будущую, как мне кажется, очень интересную книгу, главу обо мне назовите – «Разговор в Париже со старой дамой»…

1990

Глава 25. Татьяна Аещенко-Сухомдина: вспоминает, рассказывает, поет… и открывает мне Париж

«Идет ей жизнь…»

…В течение нескольких лет я часто бывал в ее доме. Приходил за песнями, которые она исполняла под гитару, за рассказами о знаменитых людях, с которыми ей доводилось общаться и дружить, за гастрономическими угощениями, которые она так же вдохновенно творила, как и все остальное в жизни, за книгами из ее библиотеки, которые Татьяна Ивановна советовала непременно прочитать.

Ей очень хотелось (и удавалось) как можно дольше чувствовать себя женщиной. В 80! В 90! «Старость – прекрасное время жизни, – говорила она, – не бушуют уже страсти-мордасти, а если иногда и разгораются, то их легче унять». Во всем ее облике, в манере общения, в лексиконе чувствовалась ощущаемая ею красота жизни. Казалось, она дарит себя людям. В октябре 1988 года она пригласила меня сопроводить ее в поездке во Францию. Мы пробыли там полтора месяца, и она подарила мне Париж своей молодости, Париж своих великих друзей, художников и писателей: Марка Шагала и Жоржа Брака, Натальи Гончаровой и Дмитрия Цаплина, Натали Саррот и Жоржа Сименона, Макса Леона, Константина Бальмонта, Алексея Ремизова…

Она, несомненно, была одной из самых ярких русских женщин XX века. Спутниками ее жизни были талантливые, неординарные мужчины: американский бизнесмен-юрист Бенджамин Пеппер, великий русский скульптор Дмитрий Цаплин, блестящий американский журналист Луи Фишер и потомок народовольцев публицист Василий Сухомлин. Она пережила все тяготы века: гибель в Гражданскую войну любимого брата-близнеца, жизнь на чужбине, «казенный дом» на родине, шесть лет воркутинских лагерей. В 90-е годы Татьяна Ивановна Лещенко-Сухомлина неожиданно для себя стала удивительно популярна и востребована. Ее звали на телевидение, в концертные залы, на ставшие модными культтусовки, на богемные домашние приемы. Она вдруг стала нужной сразу всем. Ее узнавали на улице, дарили цветы, звали в гости. И я рад, что во многом способствовал славе и признанию, заслуженно пришедшим к ней хотя бы в конце ее века.

Ей так много нужно было сказать в своих воспоминаниях «Долгое будущее», выпущенных на закате жизни, но в двух изданных томах уместилось далеко не все из задуманного и написанного.

Татьяна Ивановна Лещенко-Сухомлина родилась 19 октября 1903 года и покинула этот мир через 95 лет. Упоительная, счастливая, мучительная жизнь! Один из ее друзей-поэтов, оригинальнейший Тихон Чурилин сказал: «Идет ей жизнь».

Из огромного материала, который у меня сохранился, публикую несколько биографических сюжетов, связанных с судьбой и творчеством Татьяны Ивановны.

Любовник леди Чаттерлей

Роман английского писателя Д. Лоренса «Любовник леди Чаттерлей», считающийся едва ли не самым эротическим повествованием XX века и вышедший в 1928 году, стал одной из скандальнейших книг своего времени. В Англии запрет на издание держался аж до 70-х годов. Впервые на русском языке книга была издана в Берлине в тридцать втором году, и русскому читателю ее подарила Татьяна Лещенко-Сухомлина.

Это берлинское издание – суперраритет. Я, точно библиофильская ищейка, вынюхивал Лоренса повсюду – безуспешно. Пытался разыскать издание в магазинах русской книги в Нью-Йорке, Мюнхене – безрезультатно. И вот однажды в Париже на маленькой улочке рю Дарю (rue Daru), там, где стоит знаменитая русская церковь, в магазинчике «а-ля рюсс», в котором можно было тогда купить все: от павловопосадского платка до четок и белогвардейских погон – в шкафу-закутке я обнаружил то, что искал.

Прилетев в Москву, помчался к Татьяне Ивановне, у которой много лет назад книга была кем-то «экспроприирована» с заветной полки. Она не поверила своим глазам. «Господи, мой „Любовник…“ Моя „леди Чаттерлей!“» В тот же вечер Татьяна Ивановна поведала мне о том, о чем в Москве никому не говорила – о переводческом эпизоде своей биографии. Времена были тяжелые. Она понимала, что при случае ей припомнят «развратный» роман. Хотя, как рассказывала жена поэта Николая Тихонова Мария Константиновна, Горький подарил эту книгу писателю Анатолию Виноградову с надписью: «Дарю вам одну из самых прекрасных, но и самых печальных книг нашего столетия».

– Эта почти детективная история, – говорит Татьяна Ивановна, – началась в Нью-Йорке, когда брат моей подруги, родственницы знаменитой писательницы Гертруды Стайн, посоветовал прочитать недавно вышедшую книгу Лоренса. «О чем она?» – спросила я. «В книге много эротики», – интригующе ответил он. И я сразу потеряла интерес к предложенному чтиву.

В 1930 году я приехала в Париж и познакомилась с находившимся там по заданию наркома Луначарского скульптором Дмитрием Цаплиным, ставшим вскоре моим мужем. О Цаплине писали как о «гениальном русском мужике с Волги». Так вот, после выхода книги на французском языке завихрилась сплетня о том, что Лоренс якобы написал обо мне и Цаплине. Заинтригованная, я залпом «проглотила» роман. Он поразил меня своей целомудренностью, честным отношением к любви. И еще я увидела в нем увесистую пощечину английскому лицемерию.

Роман я перевела быстро. Работала с вдохновением. Для этого мы с Цаплиным отправились на берег Средиземного моря и отыскали уютное местечко среди скал. Соленые волны плескались у ног, словно помогая мне проникать в глубины любовного сюжета. Ведь это был мой первый лингвистический опыт.

С той поры «Любовник леди Чаттерлей» Д. Лоренса издавался на русском языке десятки раз. И заслуга в этом первой переводчицы – Татьяны Ивановны Лещенко.

Встречи с Маяковским

Татьяна Ивановна всегда начинала рассказ со слова «однажды». Так вот, однажды с подругой – ленинградской актрисой Людмилой Волынской – они отправились на вечер поэтов в Политехнический музей.

– Мы были еще девчонки. На последние гроши купили билеты на самый верх амфитеатра, но, взобравшись туда, поняли, что поэты будут слишком далеко от нас и, спустившись, нагло сели в первый ряд. И чудо – нас не прогнали. Выступали Брюсов, Ивнев, Сельвинский… Но главное – Маяковский! Могучий, красивый, с изумительно зычным и в то же время бархатным голосом. Знавшие его стихи наизусть, мы теперь видели его так близко.

Прошло два года. Я с первым моим мужем Беном живу в Нью-Йорке, куда он меня привез прямо из «института благородных девиц». Иду по улице и вдруг – Маяковский. Он стоял в дверях небоскреба, где помещался советский Амторг. Броситься бы к нему, заговорить. Показать ему Нью-Йорк, мой любимый Бруклинский мост. Но я не посмела. И застыла на месте от благоговения. В тот же вечер Лия Гоштейн, знакомая поэта по Москве, принесла мне билет на его выступление. После устроенной поэту овации за кулисами меня представили ему, и он сразу же позвал нас в гости. До сих пор помню адрес: 11-я улица на углу 5-й Авеню.

«А можно мне прийти с мужем?» – робко спросила я. – «Конечно», – ответил Маяковский.

Помню большую полупустую комнату. В глубине у стены – диван. Мебели почти нет. Мы сидим на небольших ящиках. А на ящике покрупнее, накрытом газетой, – снедь: очищенная селедка, черный хлеб и бутылка московской водки. Вместо рюмок стаканы, из которых мы потом пили чай с печеньем.

В центре комнаты в большом, непонятно откуда взявшемся кресле в роскошном золотом платье сидела очень красивая молодая американка, промолчавшая весь вечер. Рядом стоял ее муж-художник. Здесь же за ящиком сидел Давид Бурлюк[23]23
  Давид Давидович Бурлюк – русский поэт, живописец, критик, один из основоположников русского футуризма; с 1920 года в эмиграции.


[Закрыть] с серьгой в ухе. Он блистательно рассказывал о недавно пережитом им землетрясении в Иокогаме.

Рядом с Маяковским – приятная молодая женщина, как я поняла, близкий ему человек. Ее звали Эмма Джонсон. Позднее я узнала, что она переехала в Мексику и что у нее от Маяковского родилась дочь.

Еще запомнилось, как мы целой компанией провожали Владимира Владимировича на пароход. Он был веселым, но, как всегда, смутно сосредоточенным. Обрадовался моим розам и корзиночке с апельсинами.

Третья встреча с великим поэтом произошла в Москве в тридцатом году. Я приехала из-за границы повидать родителей. Иду по Москве к Большому театру и вдруг снова – навстречу Маяковский. Он мгновенно меня узнал. «Вы здесь? Приходите ко мне непременно. Буду ждать».

Но я не пошла. Из благоговения. Теперь, в старости, я знаю, что это ложное чувство и ему поддаваться не следует.

Его смерть ранила меня на всю жизнь.