Текст книги "Книга Пыли. Тайное содружество"

* * *

Малкольм и Аста понятия не имели, куда могла отправиться Лира. Они снова и снова перебирали каждое слово того разговора в «La Luna Caprese» на Литтл-Кларендон-стрит.

– Бенни Моррис… – вспоминала Аста. – В какой-то момент всплыло это имя.

– Да, было такое. И это связано с…

– С кем-то, кто работает на почтовом сортировочном складе.

– Точно! Человек, которого ранили в ногу.

– Можем попробовать трюк с компенсацией.

Покопавшись немного в оксфордских адресных книгах и списках избирателей, они обнаружили нужный адрес в районе Сент-Эбб, рядом с газовой станцией. На следующий день, прикинувшись представителем отдела кадров Королевской почтовой службы, Малкольм постучал в дверь дома – одного в ряду многих, ленточная застройка – по Пайк-стрит.

Он подождал. Никто не ответил.

Прислушался, но различил только лязг грузовых вагонов, которые отгоняли на запасный путь по ту сторону завода.

Он постучал еще раз. Все еще никакого ответа. Вагоны, один за другим, начали с грохотом выгружать уголь в ров, бегущий вдоль железнодорожного полотна.

Малкольм подождал, пока разгрузят весь поезд и дальний гром снова сменится пустотелым лязгом маневровых работ.

И постучал в третий раз.

Внутри тяжело захромали, и дверь, наконец, отворилась.

На пороге стоял крепко сбитый мужик с глазами в кровавой сетке лопнувших сосудов, окутанный крепким запахом алкоголя. Его деймон, дворняга с явной примесью мастиффа, дважды гавкнула из-за его спины, из прихожей.

– Мистер Моррис? – с улыбкой осведомился Малкольм.

– Чего надо?

– Вы Моррис? Бенни Моррис?

– Ну, предположим, и что?

– Я из отдела кадров Королевской почтовой службы…

– Я не могу работать. У меня бумага от доктора. Сами смотрите, в каком я состоянии.

– Мы ваше состояние не оспариваем, мистер Моррис. Ни в малейшей мере. Нужно только решить насчет положенной вам компенсации.

Последовала пауза.

– Компенсация?

– Именно так. Все наши работники застрахованы на случай производственных травм. То, что вы зарабатываете, частично идет на это. Нам с вами нужно только заполнить соответствующие документы. Позволите войти?

Моррис отступил в сторону, и Малкольм шагнул в узкий коридор, закрыв за собой дверь. К перегару тут же присоединились запахи вареной капусты, застарелого пота и едкого курительного листа.

– Давайте присядем! Мне нужно разложить бумаги.

Моррис распахнул дверь в гостиную, холодную и очень пыльную, проковылял внутрь и, чиркнув спичкой, зажег газовый рожок на стене. Из рожка потек жидкий желтоватый свет, но на большее его не хватало. Вытащив из-под хлипкого столика стул, хозяин дома плюхнулся на него, старательно демонстрируя, как ему больно и с каким трудом дается каждое движение.

Малкольм уселся напротив, действительно вынул из портфеля несколько листков и снял колпачок с перьевой ручки.

– Нам придется подробно описать природу вашей травмы, – любезно начал он. – Как именно вы ее получили?

– А. Да. Я работал во дворе. Делал кое-какую работу. Трубу чистил, водосточную. Ну, лестница заскользила и упала.

– Вы ее не закрепили?

– Да вы что, я лестницу всегда закрепляю. Здравый смысл, смекаете?

– Но она все равно заскользила?

– Ну да. День был мокрый. Я потому трубу и полез прочищать, в ней мху и грязи скопилось, и вода… того – не текла, куда надо. Хлестала прямо из кухни через окно.

Малкольм что-то тщательно записал.

– Вам кто-нибудь помогал?

– Нет. Я один был.

– Видите ли, – сказал Малкольм тоном озабоченным, но в то же время доверительным, – чтобы выплатить вам полную компенсацию, мы должны удостовериться, что клиент – это вы, значит, – принял все меры предосторожности, чтобы избежать несчастного случая. А когда вы работаете с приставной лестницей, нужно, чтобы ее снизу кто-то держал, понимаете?

– А. Да. Как же. Был там Джимми. Напарник мой, Джимми Тернер. Он со мной был. Видать, внутрь зашел на минутку.

– Понятно, – Малкольм снова что-то записал. – А адрес этого Джимми Тернера вы мне, конечно, дадите?

– Э-э-э… А то как же. На Норфолк-стрит он живет. Номер… вот дом я не вспомню.

– Норфолк-стрит. Этого достаточно. Мы его сами найдем. Это мистер Тернер побежал за помощью, когда вы упали?

– Ну да. Эта ваша… компенсация, это сколько примерно будет?

– Частично зависит от природы полученной травмы, к которой мы перейдем на следующем этапе. И от того, сколько времени вы не сможете выйти на работу.

– Ага. Ну да.

Пес Морриса постарался сесть как можно ближе к стулу хозяина. Аста не мигая разглядывала его, и тот уже начал ерзать и отводить глаза. Из его горла начал подниматься тихий рык, и рука Морриса автоматически потянулась вниз и потрепала его уши.

– Сколько времени доктор рекомендовал вам не ходить на работу? – спросил Малкольм.

– О… недели две. Как пойдет. Может, быстрее выздоровею, может, нет.

– Ну, конечно. А теперь сама травма. Какое увечье вы получили?

– Увечье?

– Ну, да.

– А. Сначала я думал, что ногу сломал. Но доктор сказал, что это растяжение.

– Какой части ноги?

– Э-э-э… колено. Левое колено.

– Гм. Растяжение коленки?

– Я ее вроде как подвернул, когда падал.

– Понятно. Доктор освидетельствовал вас как положено?

– Ага. Мой напарник, Джимми, завел меня внутрь, а потом побежал за доктором.

– И доктор осмотрел травму?

– Так он и сделал, да.

– И сказал, что это растяжение?

– Ага.

– Гм. Видите ли, тут, кажется, возникла путаница. Потому что, согласно имеющейся у меня информации, у вас должен быть глубокий порез.

Рука Морриса судорожно сжала уши пса, и Аста это заметила.

– Порез, – сказал он. – Ага. Точно, порез.

– Стало быть, порез и растяжение сразу?

– Там кругом стекло было. Я на прошлой неделе окно там ремонтировал, и, должно быть, стекла там валялось полно… А вы это откуда узнали?

– От вашего друга. Он сказал, что у вас с задней стороны колена серьезный порез. Ума не приложу, как вам удалось порезаться с той стороны.

– Какой еще друг? Звать его как?

У Малкольма был знакомый в оксфордской полиции, еще с детских лет – тогда кроткий и преданный паренек, а ныне же человек достойный и честный. Он спросил у него, нет ли в отделении Сент-Олдейт констебля с густым и низким голосом, и с ливерпульским акцентом в придачу. Друг тотчас сообразил, о ком речь, и назвал Малкольму имя – а по выражению его лица стало ясно, что он о нем думает.

– Джордж Пастон.

Пес Морриса взвизгнул и вскочил на ноги. Аста стояла, и ее хвост медленно двигался из стороны в сторону. Малкольм продолжал спокойно сидеть: он уже давно заметил, где в комнате что стоит, прикинул, насколько тяжелым может быть стол и в какую ногу ранен хозяин. Он был готов вскочить в любую секунду. Очень тихо, словно издалека и всего на мгновение, они с Астой услышали лай большой собачьей своры.

Багровая физиономия Морриса побелела, как полотно.

– Нет, – прохрипел он, – погодите-ка. Джордж Пас… не знаю я никого по имени Джордж Пастон. Это кто еще такой?

Моррис, может, и кинулся бы на Малкольма, но спокойное и внимательное лицо гостя сбивало его с толку.

– А вот он сказал, он вас хорошо знает, – Малкольм склонил голову набок. – Он даже утверждает, что был с вами, когда вы получили эту травму.

– Не было его там… Я ж сказал, Джимми Тернер со мной был. Джордж Пастон? Никогда про такого не слышал. Понятия даже не имею, о чем вы говорите.

– Понимаете, он сам к нам пришел, – Малкольм внимательно наблюдал за ним. – Очень хотел, чтобы мы поняли, что рана ваша – самая настоящая, и чтобы с вас никаких денег не удержали за неявку на работу. Сказал, что вы очень сильно порезали ногу, нож даже упоминал, но вот про лестницу, как ни странно, ни словом не обмолвился. И про растяжение тоже.

– Вы кто такой? – рявкнул Моррис.

– Вот моя карточка, взгляните, – Малкольм вынул из нагрудного кармана карточку, сообщавшую, что его зовут Артур Дональдсон, страховой агент Королевской почтовой службы.

Моррис некоторое время таращился на картонный прямоугольник, хмуря лоб, а потом положил карточку на стол.

– Так чего он вам сказал, этот Джордж Пастон?

– Сказал, что вы перенесли сильную травму и отсутствуете на работе по очень уважительной причине. Что в вашем случае все честно. А поскольку он офицер полиции, мы ему, конечно, поверили.

– Офицер поли… Нет, не знаю я такого. Он меня, видать, с кем-то спутал.

– Это вряд ли. Он все очень подробно рассказал. Сообщил, что сам помог вам уйти с того места, где вы получили травму, и довел до дома.

– Но это же было на работе! Я с чертовой лестницы упал!

– В какой одежде вы были в этот момент?

– А это тут при чем? В какой всегда.

– Например, в этих вот брюках, в которых вы сейчас?

– Нет! Мне их выбросить пришлось.

– Потому что они были в крови?

– Нет! Нет, вы меня теперь сами путаете! Не так все было. Я там был один… с Джимми Тернером, и никого больше.

– А как же третий человек?

– Никого там больше не было!

– Минуточку, мистер Пастон выразился предельно четко. В его отчете лестница никак не фигурировала. Он сказал, что вы с ним остановились перемолвиться парой слов, и тут на вас напал некий третий человек, который сильно поранил вам ногу.

Моррис обеими руками вытер лицо, по которому катился пот.

– Так, слушайте, – пробормотал он. – Я никакой компенсации не просил. Обойдусь и без нее. Тут все как-то перемешалось. Этот Пастон, он меня точно с кем-то спутал. Не знаю, о чем он говорит. Вранье это все.

– Ну, в таком случае надеюсь, суд нам все разъяснит.

– Какой еще суд?!

– Комиссия по компенсациям жертвам насилия, конечно. Нам только нужна ваша подпись, вот тут, и мы пустим дело в производство.

– Да ну его! Забудьте, все ведь хорошо. Не хочу я никакой компенсации, ежели для нее на все эти глупые вопросы отвечать надо. Не просил я ее!

– Не просили, верно, – согласился Малкольм самым невинным и утешительным тоном. – Но, боюсь, теперь, когда процесс запущен, остановить его мы уже не сможем. Давайте просто уберем с дороги этого третьего человека, который с ножом. Вы с ним были знакомы?

– Никогда я его… Не было никакого третьего человека!

– Сержант Пастон сказал, вы оба очень удивились, когда он вдруг дал сдачи.

– Никакой он не сержант, он констеб… – Тут Моррис, наконец, замолчал.

– Вот я вас и поймал, – сказал Малкольм.

Багровая волна медленно поднялась по шее Морриса, залила щеки. Кулаки его сжались и так вдавились в стол, что все руки до плеч затряслись.

Деймон рычал все громче, однако Аста ясно видела, что в атаку пес не бросится, потому что насмерть перепуган.

– Ты… – Горло у Морриса перехватило. – Ты не с Королевской почты!

– У тебя только один шанс, – сказал Малкольм. – Расскажешь мне все, и я замолвлю за тебя словечко. Промолчишь – и пойдешь под суд за убийство.

– Ты не из полиции! – прохрипел Моррис.

– Нет. Я кое-откуда еще. Но ты не отвлекайся. Я уже знаю достаточно, чтобы засадить тебя за решетку. Рассказывай все, что знаешь про Джорджа Пастона.

Решимость оставила Морриса. Деймон его попятился, пытаясь оказаться как можно дальше от Асты, а та просто стояла и смотрела на него.

– Он… он весь кривой-переверченный. Из полиции, но гнилой, как сам черт. Сделает что угодно, достанет что угодно, сопрет, убьет. Я знал, что он убивец, но никогда не видел, как он это делает. Вот до этого самого…

– Значит, Пастон убил того человека?

– Да! Да! Не мог это быть я, он мне тогда уже ногу порезал. Я на земле лежал и ничего сделать не мог.

– Кто был жертвой?

– Не знаю! Зачем мне знать? Плевать вообще, кто он такой!

– Зачем Пастон хотел на него напасть?

– Приказали, почему же еще!

– Кто приказал? Откуда приказ пришел?

– Пастон… Над ним кто-то есть, кто говорит, какую работу надо сделать, понятно? Не знаю, что за человек такой.

– Пастон никогда тебе ничего не объяснял?

– Нет, я знаю только то, что он скажет, а говорит он мало. А мне и незачем. Не хочу знать ничего такого, отчего потом только хуже будет.

– Хуже уже некуда.

– Так я же не убивал! Не убивал я! Об этом вообще разговора не было. Надо было только пристукнуть его слегка да сумку забрать… рюкзак, что он там нес.

– И вы забрали?

– Нет, у него ничего при себе не было. Я Джорджу и говорю: смекаешь, мол, у него наверняка что-то было, наверное, на вокзале оставил или передал кому…

– Когда ты это сказал? До или после убийства?

– Да не помню я! Несчастный случай это был! Не собирались мы его убивать.

Малкольм принялся записывать – минуту… две… три. Моррис сидел кучей, не двигаясь, словно у него кончились силы. Деймон жалобно скулил и хныкал у его ног. Аста, все еще настороже, сидела тихо и не сводила с него глаз.

– Этот человек, от которого Пастон получал приказы… – заговорил Малкольм после долгого молчания.

– А чего он?

– Пастон хоть что-нибудь о нем говорил? Имя, может, какое упоминал?

– Он из этих, университетских. Это всё, что я знаю.

– Не всё. Ты знаешь гораздо больше.

Моррис на это ничего не сказал. Его пес лежал на полу, плотно зажмурив глаза. Но стоило Асте сделать к нему шаг, как тот вскочил, словно подброшенный пружиной, и спрятался за стул своего человека.

– Нет! – вскрикнул Моррис, тоже отшатываясь.

– Как его имя? – нажал Малкольм.

– Талбот!

– Просто Талбот?

– Саймон Талбот.

– Из какого колледжа?

– Из Кардинала.

– Откуда ты это знаешь?

– Пастон говорил. Сказал, мол, на него что-то есть.

– Пастон что-то про него знает?

– Угу.

– Говорил что?

– Не-а, может, хвастался просто.

– Говори все, что знаешь.

– Не могу! Он меня убьет. Не знаете вы Пастона. Этого он никому вообще не говорил, только мне, а ежели узнает, что до вас дошло, смекнет, что через меня, как пить дать… Я и так уже слишком много сказал. Врал я! Ничего я вам не говорил!

– Ну, значит, мне придется самому расспросить Пастона. И я уж постараюсь, чтобы он узнал, как ты мне помог.

– Нет-нет-нет, не надо! Он ужасный человек, ужасный. Вы и представить не можете, на что он способен. Ему человека убить – раз плюнуть. Тот, у реки, – он его как муху прихлопнул! Как муху, ей-богу!

– Пока ты мне рассказал недостаточно про этого Талбота из Кардинала. Ты в лицо его знаешь?

– Нет. Где бы я его видел?

– А Пастон его откуда знает?

– Талбот этот… он по связям с общественностью в своей группе колледжей. Если им нужен кто-нибудь в полиции – все равно зачем, – тогда они к нему обращаются.

Это уже было похоже на правду. Во всех колледжах была принята такая система. Прокторы – университетская полиция – занимались внутренними дисциплинарными вопросами, но считалось, что для укрепления отношений между колледжами и миром за пределами ученого сообщества следует поддерживать неформальные контакты с полицией.

Малкольм встал. Моррис был так напуган, что вжался в спинку стула. От Малкольма это не укрылось, и Моррис это тоже понял.

– Скажешь Пастону хоть слово, – предупредил его Малкольм, – я тут же узнаю. И тогда ты покойник.

– Пожалуйста… – тот из последних сил ухватился за рукав своего палача, – не сдавайте меня ему. Он же…

– Руки.

Моррис выпустил рукав.

– Если не хочешь оказаться с неправильной стороны от Пастона, держи язык за зубами, – сказал Малкольм.

– Да кто же вы такой, а? Карточка-то вон ненастоящая! Вы ж не с почты, это точно!

Малкольм вышел, не ответив. Позади заскулил деймон Морриса.

– Саймон Талбот, – сказал Малкольм Асте, когда дверь за ними захлопнулась. – Так-так.

Глава 13. Дирижабль

Пантелеймон знал, что передвигаться можно только по ночам, а днем нужно прятаться. Это сомнению не подлежало. Кроме того, нужно было держаться реки: она приведет к центру Лондона, а оттуда – в доки. Вдобавок у реки полно мест, где можно спрятаться, – больше, чем по обочинам дорог. А с большим городом он разберется, когда, наконец, туда попадет.

Путешествие давалось ему тяжелее, чем он предполагал. Он привык бродить под луной по Оксфорду, где знал наизусть каждый уголок, но дальний путь – совсем другое дело. Очень скоро Пан обнаружил, как ему не хватает возможностей Лиры – сверяться с картами, задавать вопросы, открыто действовать в мире людей. Поначалу ему этого недоставало даже больше, чем ее прикосновений, мягкости ее тела и запаха ее теплых волос (если она несколько дней не мыла голову), – а по всему этому Пан скучал ужасно. В первую ночь он вообще не смог заснуть, хотя и нашел замечательную мшистую ямку между корнями старого дуба.

Но возврата к прошлому не было. Жить вместе они больше не могли. Лира стала просто невыносимой – с этой ее самоуверенностью и снисходительной полуулыбкой, появлявшейся на ее губах всякий раз, когда он заговаривал о вещах, о которых она раньше слушала с таким удовольствием, или начинал критиковать этот гадкий роман, исковеркавший её душу.

Именно «Гиперхоразмийцы» и были целью его поисков – по крайней мере, на первое время. Он знал, как зовут автора: Готтфрид Бранде. Он знал, что Бранде был, а может, и остается профессором философии в Виттенберге. Других сведений из мира фактов и здравого смысла у Пана не было, придется обходиться этим. Зато в мире грез, мыслей и воспоминаний Пан чувствовал себя как дома и был совершенно уверен: кто-то украл у Лиры воображение, и теперь он, Пан, должен разыскать его и вернуть ей – где бы оно ни было.

* * *

– Что нам известно об этом Саймоне Талботе? – спросила Гленис Годвин.

Директор «Оукли-стрит» сидела в гостиной Чарльза Кейпса в Уикем-колледже, вместе с самим Кейпсом, Ханной Релф и Малкольмом. Утро выдалось ясным и свежим, в открытое окно сияло солнце, в его лучах ярко блестел пятнистый мех циветты – парализованного деймона Гленис, лежавшего на письменном столе Кейпса. Годвин и Кейпс уже прочитали все документы, которые скопировал Малкольм, и теперь с интересом выслушали все, что удалось выудить у Бенни Морриса.

– Талбот – так называемый философ, – ответил Кейпс. – Он не верит в объективную реальность. Эта тема сейчас популярна у старшекурсников, все пишут об этом эссе. Талбот – модный писатель и популярный лектор. Остроумный – если вам по вкусу юмор такого сорта. И учтите, среди молодых ученых у него тоже немало поклонников.

– Немало – это мягко сказано, – вставила Ханна. – Талбот – кумир молодежи.

– Он как-то связан с Женевой? – спросил Малкольм.

– Нет, – прошептал деймон Гленис. – Между ними просто не может быть ничего общего, если, конечно, он вкладывает в свои слова тот же смысл, который видят другие.

– По-моему, в его словах вообще не так много смысла, – заметил Кейпс. – И ему бы не составило труда, притвориться, что он поддерживает Магистериум. Другой вопрос, станут ли они ему доверять.

– А что насчет контактов с полицией? – спросила Гленис Годвин. – Талбот работает в Кардинал-колледже?

– Да, – подтвердила Ханна. – Колледжи объединяются в группы. В одну группу с Кардиналом входят Фоукс, Бродгейтс и Ориэль.

– И, надо полагать, в каждом колледже за переговоры с полицией отвечает свой человек?

– Да, – кивнул Кейпс. – Обычно какой-нибудь младший декан или что-то в этом роде.

– Выясните это, пожалуйста, Чарльз. И постарайтесь узнать все, что можно, о Талботе и об этом Пастоне. Малкольм, а вы сосредоточьтесь на розовом масле. Я хочу знать о нем все. И о той исследовательской станции в Центральной Азии, что она собой представляет? Кто ею руководит? Что им удалось выяснить про масло – если удалось хоть что-то? Почему эти розы нельзя выращивать в других местах? И что это за удивительное красное здание посреди Карамакана, окруженное стражниками, которые говорят на латыни? Чья-то бредовая фантазия – или что? Одним словом, я хочу, чтобы вы как можно скорее отправились туда лично. Вы там уже бывали, верно? И язык знаете?

– Да, – сказал Малкольм.

А что он еще мог сказать? Приказ Гледис означал, что у него не будет возможности разыскать Лиру, даже если станет понятно, с чего начать.

– И еще, – продолжала миссис Годвин, – эти беспорядки по всему Леванту и дальше: выясните, что за ними стоит. Правда ли, что они распространяются из области Лобнор на запад? И какое они имеют отношение ко всем этим делам с розами?

– Тут есть одна странность, – сказал Малкольм. – Штраус в своем дневнике упоминает о каких-то нападениях и сожженных розовых садах неподалеку от исследовательской станции и добавляет, что очень удивился: он надеялся, что подобные происшествия не выйдут за пределы Малой Азии – то есть Турции, Леванта. Так что, возможно, первоисточник беспорядков вовсе не в Центральной Азии, а дальше к западу. Ближе к Европе.

Гленис Годвин кивнула и что-то записала в блокноте.

– Выясните все, что сможете, – велела она и перешла к следующему вопросу: – Ханна, насчет этой девушки, Лиры Сирин, – есть идеи, куда она могла подеваться?

– Пока нет. Но алетиометр торопить бесполезно. Я полагаю, Лира сейчас в безопасности, но больше ничего сказать не могу. Буду смотреть дальше.

– Мне бы не помешала краткая справка: что она собой представляет и насколько она важна. Это центральная фигура или второстепенная? В общем, не могли бы вы составить для меня резюме?

– Конечно.

– На нее есть досье в Мавзолее, – вмешался деймон миссис Годвин.

Он имел в виду тот отдел архивов «Оукли-стрит», в котором хранились материалы, не относящиеся к актуальной работе. Малкольм и Аста это знали, но все равно невольно вздрогнули от этого напоминания о сыром гниющем кладбище, где он когда-то убил Джерарда Бонневиля, чтобы спасти Лире жизнь.

– Хорошо, – кивнула Годвин. – Прочитаю, когда вернемся. Между тем до меня дошли слухи, что в Женеве что-то готовится. Чарльз, вам что-нибудь об этом известно?

– Конференция. Или конгресс, как они это называют. Общее собрание делегатов от всех организаций Магистериума – первое за всю историю, за много веков. Не знаю, по какой причине они решили собраться, но нам это не сулит ничего хорошего. До сих пор их разобщенность была нашим лучшим оружием против них. Если они найдут причину, чтобы действовать сообща, и объединятся официально, то превратятся в такую грозную силу, с какой мы еще никогда не сталкивались.

– Вы можете найти какой-то способ туда попасть?

– Полагаю, да, но я уже под подозрением – по крайней мере, так мне сказали. Мне просто не позволят узнать ничего важного. Но я знаю одного-двух человек, которые способны выяснить больше и охотно передать эти сведения мне. На мероприятиях такого рода всегда бывают журналисты и ученые отовсюду.

– Хорошо. Сделайте, что можете. Не будем забывать о том, что за всем этим стоит. Эти розы, точнее, масло, которое из них получают… Магистериум пойдет на все, лишь бы наложить на него лапу. Инициатор конгресса – организация под названием La Maison Juste, во главе которой стоит Марсель Деламар. Скажите, Чарльз, вы что-нибудь о них знаете? Например, почему они так называются?

«Дом справедливости» – это здание, в котором находится их штаб. А официальное название организации – Лига инставрации Святого Замысла.

– Инставрации? – переспросила Гленис Годвин. – Кажется, я забыла, что это значит, если вообще знала.

– То же самое, что реставрация. Или возрождение.

– А что за Святой Замысел? А, хотя нет, не отвечайте, я сама угадаю. Они хотят укрепить чувство своей непогрешимости. Они намерены развязать войну, и эти розы по какой-то причине могут дать им преимущество. Значит, мы должны понять, в чем оно состоит, и лишить их этого преимущества, а по возможности и присвоить. Примем это к сведению и не будем забывать.

– По-моему, «Оукли-стрит» не в том положении, чтобы ввязываться в войну, – заметила Ханна.

– Я вовсе не призываю воевать, – сказала Годвин. – Напротив, я хочу предотвратить войну и рассуждаю так: если мы будем действовать разумно и эффективно, то, возможно, нам это удастся. Вы же понимаете, Малкольм, почему я посылаю туда именно вас? Далеко не каждому это будет под силу.

Малкольм понимал, и Ханна тоже, но Кейпс не понял и посмотрел на него с любопытством.

– Потому что мы с моим деймоном можем разделяться, – пояснил Малкольм.

– А-а, – сказал Кейпс, еще раз посмотрел на Малкольма и кивнул.

Несколько секунд все молчали.

На столе что-то сверкнуло: солнечный зайчик скользнул по лезвию серебряного ножа для бумаг, и Малкольм ощутил нечто знакомое. Крошечная мерцающая точка, не больше атома, – но сейчас она постепенно разрастется и станет видимой, а потом превратится в блестящую петлю, в лучистое кольцо, как называл его Малкольм. Аста взглянула на него – она тоже это почувствовала, хотя и не видела глазами. Пытаться сосредоточиться на чем-то было пока бесполезно: пройдет несколько минут, прежде чем кольцо расширится настолько, чтобы в него можно было заглянуть. Так что Малкольм расфокусировал взгляд и погрузился в мысли о четверых, сидевших в этой комнате, – таких либеральных, толерантных, цивилизованных, – и об организации, которую они представляли.

В том широком контексте, в котором он сейчас мыслил, «Оукли-стрит» казалась абсурдной: организация, вынужденная скрывать само свое существование от нации, которую она призвана защищать; состоящая из агентов, большинство из которых уже достигли среднего возраста, а то и приближались к старости; за последние годы заметно потерявшая в численности и, вдобавок, настолько бедная, что ее руководительница приезжала из Лондона третьим классом или самым медленным поездом, а Малкольму придется отправиться в Карамакан за свой счет. На что могла надеяться эта нищая кучка фантазеров, бросая вызов Магистериуму?

Остальные трое тихо беседовали. Сверкающая точка превратилась в кольцо и приблизилась к глазам, и сквозь это кольцо Малкольм посмотрел на каждого из них по очереди. Вот Чарльз Кейпс – худощавый, лысый, в безупречном темном костюме с торчащим из верхнего кармана уголком красного платка; глаза светятся глубоким, проницательным умом. Вот Гленис Годвин – теплые карие глаза, аккуратно подстриженные седые волосы; одна рука нежно поглаживает деймона, разбитого параличом. Вот Ханна Релф, которую Малкольм любит почти так же сильно, как родную мать, – седовласая, изящная и хрупкая, хранящая в памяти столько знаний. Какими драгоценными казались эти люди сейчас – с другой точки зрения, в ореоле лучистого кольца!

Малкольм откинулся на спинку стула и стал слушать, а кольцо надвинулось на него, уплыло за спину и исчезло.

* * *

Как и сказал Чарльз Кейпс, это был первый за много столетий конгресс всех уровней Магистериума.

В нем существовала своя иерархия – некоторые организации и лица считались младшими, а другие старшими, одни были важнее, другие – не столь важными; однако эта иерархия не была жесткой – такой, которая могла бы сложиться, если бы папа Жан Кальвин оставил церковь в нетронутом виде. Но этого не случилось. Кальвин отверг главенство своего сана и разделил верховную власть между несколькими службами. После его смерти пап больше не выбирали, а власть, которой некогда был облечен глава церкви, была распределена среди множества организаций и групп – подобно тому, как река, стремительно мчащаяся в горах по узкому руслу, замедляет свой бег на равнине, разливается вширь и прокладывает целую сеть новых путей.

Итак, единой линии руководства не было. Существовало множество самостоятельных групп: советов и коллегий, комитетов и судов. То и дело возникали новые организации; оказавшись под управлением амбициозного и талантливого руководителя, они расцветали, если же лидеру не хватало смелости и дальновидности – чахли и гибли. В итоге сила, известная как Магистериум, представляла собой бурлящую массу фракций, соперничающих между собой, завидующих друг другу и никому не доверяющих. Объединяла их лишь жажда власти и готовность добиваться ее любой ценой.

И лидеры этих фракций – директор Дисциплинарного суда консистории, декан Епископальной коллегии, канцлер Комитета распространения истинной веры, генеральный секретарь Общества поощрения добродетели безбрачия, ректор Красной палаты, магистр Школы догматической логики, председатель Суда общественного порядка, аббатиса Сестер святого послушания, архимандрит Приората благодати и многие, многие другие – прибыли на конгресс. Прибыли потому, что не посмели отказаться: каждый боялся, что его отсутствие будет истолковано как бунт. Они съехались не только со всей Европы, но и из дальних стран, с юга и севера, с востока и запада; одни жаждали сражения, другие его опасались; одних, словно гончих, манил пряный дух охоты на еретиков, другие не испытывали ни малейшего желания променять покой монастыря или колледжа на хлопоты, склоки и опасности.

Всего в Секретариате Святого Присутствия, в его обшитом дубовыми панелями Зале совета, собралось пятьдесят три человека – мужчины и женщины. Префект Секретариата получил привилегию занять председательское кресло.

– Братья и сестры, – начал префект, – именем и властью Всевышнего мы ныне призваны обсудить поистине безотлагательный вопрос. В последние годы наша вера претерпевала множество испытаний и сталкивалась со многими угрозами. Ереси процветают, святотатцы остаются безнаказанными, и сами догмы, которым мы следовали на протяжении двух тысяч лет, повсеместно подвергаются осмеянию. Пробил час всем истинно верующим собраться вместе и возвысить свои голоса так, чтобы их услышали.

В то же время, – продолжал он, – на Востоке перед нами открываются возможности столь богатые и многообещающие, что при виде их ободрятся даже самые отчаявшиеся сердца. Это возможность усилить наше влияние и обрушить свою мощь на всех, кто противился и до сих пор противится благодати Святого Магистериума.

Сообщая вам эти известия, – а вскоре вы услышите гораздо больше, – я в то же время чувствую, что обязан призвать вас всех усерднейше молиться о ниспослании мудрости, которая понадобится нам, чтобы справиться с новой ситуацией. И вот первый вопрос, который я вынужден поставить перед вами. Наша древняя организация, представленная здесь пятьюдесятью тремя мужчинами и женщинами, чья вера и честность выше всяких похвал; наша, повторю, организация – не слишком ли она велика? Не слишком ли нас много, чтобы принимать быстрые решения и действовать мощно и эффективно? Не стоит ли задуматься о выгодах, которые могут воспоследовать за передачей полномочий в сфере большой политики не столь многочисленному совету, а более подвижному, решительному и способному обеспечить руководство, столь важное в наши беспокойные времена?

Марсель Деламар, представитель от La Maison Juste, слушал речь префекта с глубоким удовлетворением. Разумеется, никто никогда об этом не узнает, но речь для префекта написал он сам. Более того, он уже добился – частными переговорами, шантажом, подкупом, лестью и угрозами, – чтобы решение об избрании Малого совета было принято большинством голосов. Более того, уже решил, кто войдет в этот совет и кто его возглавит.

Откинувшись на спинку кресла и сложив руки на груди, он наблюдал за открывшимися дебатами.