Текст книги "Книга Пыли. Тайное содружество"
Автор книги: Филип Пулман
Жанр: Героическая фантастика, Фантастика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)
– Но скажите, сударь, что вы думаете о недавних затруднениях, с которыми мы столкнулись в Леванте? – обратился к нему патриарх.
– О, полагаю, вы очень мудро употребили здесь слово «затруднения», – сказал Деламар, наполняя водой его бокал. – Чуть больше, чем повод для тревоги, но меньше, чем причина для волнения, не так ли?
– С точки зрения Женевы, возможно, и так…
– О, нет, я вовсе не хочу преуменьшить их значение. Ситуация и правда непростая. Но именно такие затруднения заставляют нас выступать и действовать единогласно и единоначально.
– Да, этого-то и было так сложно достичь, – согласился патриарх. – Для нас, в наших восточных церквях, это настоящее благословение – чувствовать, что за нашей спиной авторитет всего Магистериума. Ситуация, знаете ли, усугубляется. Недовольство наших народов достигло небывалого размаха – города, базары, деревни охвачены смутой. Новая доктрина поднимает голову, и она весьма популярна. Мы пытаемся ей противостоять, но…
Он беспомощно развел руками.
– Именно для этого нам и нужен новый уполномоченный совет. Он превосходно справится с подобными вопросами, – искренне и тепло заверил его Деламар. – Поверьте, эффективность Магистериума сразу значительно возрастет. Наша истина, безусловно, неизменна и вечна, но необходимость слушать, советовать, увещевать и умиротворять веками связывала нам руки… Ваша ситуация вопиет о действии. И действие новый совет вам обеспечит!
Патриарх торжественно кивнул. Деламар повернулся к аббатисе.
– Поведайте мне, святая мать, какие чувства вызывает у преподобных сестер ваше положение в иерархии? Позвольте налить вам еще вина?
– Вы так добры. Благодарю. У нас нет своего мнения, месье Деламар. Мы здесь не для того, чтобы думать, а лишь для того, чтобы служить.
– И с какой верой и преданностью вы это делаете! Но, заметьте, я не сказал «мнения» – я сказал «чувства». Доводами разума можно добиться того, чтобы человек изменил свое мнение, но чувства проникают глубже и обращаются к сердцу.
– Вы правы, сударь. Наше место в иерархии?.. О, полагаю, наши чувства по этому поводу таковы: смирение и… благодарность. Нам не положено роптать на выпавший нам жребий.
– Как это верно! Я надеялся, что вы так скажете. Нет, я знал! Столь благородная женщина не могла бы сказать ничего иного. А теперь предположим, – он понизил голос и наклонился к ней, – что из этого конгресса и впрямь родится новый уполномоченный совет. Будут ли святые сестры рады, если их настоятельница займет в нем достойное место?
Добрейшая монахиня потеряла дар речи. Она дважды открыла рот и снова его закрыла. Она заморгала. Залилась краской. Покачала головой, потом замерла – и почти кивнула.
– Видите ли, – увлеченно продолжал Деламар, – я уверен, что в нашем Магистериуме недостаточно представлен некий особый род святости. Той, которая служит, как ваши святые сестры, – с истинной, а не с ложной скромностью. Ложная скромность хвастлива. Нарочито отвергая публичные должности и знаки отличия, она алчет их втайне и охотно позволяет навязать их себе, громко протестуя для вида и вопия о своей недостойности. Уверен, вы не раз видели нечто подобное. Скромность же истинная понимает, что ей предназначено особое место, она ценит не иллюзии, а возможность хорошо исполнить порученное дело. Вы согласны?
Аббатиса раскраснелась. Она сделала глоток вина и закашлялась. Деламар тактично отвел взгляд и подождал, пока она придет в себя.
– Сударь, ваши речи более чем щедры, – наконец пролепетала она.
– О, нет, святая мать, вовсе не щедры. Всего лишь juste[7]7
Справедливы (франц.).
[Закрыть].
Ее деймоном был мышонок с прелестным серебристым мехом. Он прятался у нее на плече, подальше от совы Деламара, которая, чувствуя, как он нервничает, ни разу на него не взглянула. Тут он, однако, высунулся – не весь, показав только рыльце и усики, – и птица, медленно повернув голову, поклонилась ему. Мышонок смотрел на нее своими глазками-бусинками и назад не торопился. Более того, он даже перебежал на другое плечо настоятельницы, ближе к птице, и в свою очередь слегка поклонился сове.
А Деламар уже снова переключился на патриарха, заверяя, улещивая, объясняя, сочувствуя – и внутренне подсчитывая: так, еще два голоса.
* * *
Первый день конференции Магистериума приближался к концу. Многие делегаты удалились в свои покои – читать, писать письма, молиться или просто почивать. Другие собирались группами, обсуждая дневные события: кто-то со старыми друзьями, кто-то – с приятными новыми знакомыми, с единомышленниками или с теми, кто лучше разбирался в политике, стоящей за нынешним собранием.
Одна такая группа расположилась с бокалами брентвейна вокруг громадного камина в Salon des Étrangers. Кресла оказались удобны, настроение – самое благодушное, комната освещена столь искусно, что мебель стояла в островках теплого света, между которыми пролегли глубокие тени, обособляя каждую группу, замыкая, убеждая в собственной важности, вселяя уверенность – в каждой такой компании хотелось находиться, к ней хотелось принадлежать. Секретариат Святого Присутствия не только с деньгами обращался умело – у него и дизайнеры были что надо.
Группа у камина собралась случайно, но почти сразу пришла в состояние теплого взаимного согласия: не просто друзья, но почти сообщники. За вином обсуждались те, кто во время дебатов произвел самое сильное впечатление. Естественно, среди них был и хозяин мероприятия – префект Секретариата.
– Человек спокойный и властный, – заметил декан разрешительного суда.
– Очень хорошо знает мир. Вам известно, сколько у Секретариата собственности? – спросил настоятель Храма госпитальеров.
– Нет. А что, много?
– Я так понимаю, их фонды исчисляются десятками миллиардов. И этим они в значительной степени обязаны его финансовым талантам.
Среди собравшихся зашелестел восхищенный шепоток.
– Думаю, немалое впечатление произвел и Святой… Святой… в общем, патриарх этого, как его, – Константинополя. Да. Хотя и в совершенно другом роде, конечно. Человек необыкновенной святости, – заметил капеллан синода диаконов.
– Воистину, – кивнул декан. – Нам очень повезло, что Святой Симеон с нами.
– Он уже пятьдесят лет возглавляет свою организацию. Не больше и не меньше! – произнес господин, которого никто из присутствующих не знал, франтоватый англичанин в безупречно сидящем твидовом костюме и галстуке-бабочке. – Со всевозрастающей мудростью, безусловно, но в последние годы слегка теряет хватку. Моральный авторитет, конечно, ничуть не померк.
Все закивали.
– Истинная правда, – подтвердил декан. – Боюсь, никак не вспомню вас, сэр. Какое подразделение вы представляете?
– О, я вовсе не делегат, – ответил англичанин. – Я пишу о конгрессе для «Морально-философического журнала». Меня зовут Саймон Талбот.
– Кажется, я читал что-то из ваших сочинений, – заметил капеллан. – Весьма остроумная статья о… гм… э-э-э… о релятивизме.
– Вы очень добры, – поклонился Талбот.
– Будущее принадлежит молодежи, – сказал человек в темном костюме, представитель «Тюрингского поташа», могущественной фармацевтической корпорации и по совместительству одного из спонсоров конгресса. – Таким, как генеральный секретарь La Maison Juste.
– Марсель Деламар…
– Совершенно верно. Необыкновенно способный человек.
– О да, месье Деламар – выдающаяся личность. Очень старается продвинуть свою идею совета, – сказал настоятель.
– Как и все мы, честно говоря, – согласился «Тюрингский поташ». – Полагаю, было бы мудро включить в его ряды этого вашего месье Деламара.
– Ясность мышления, мощь восприятия, – пробормотал Саймон Талбот.
Да, Марсель Деламар поистине мог быть доволен проделанной за день работой.
* * *
«Café Cosmopolitain» напротив железнодорожного вокзала Женевы представляло собой длинный прямоугольный зал с низким потолком, скудно освещенный и не слишком чистый. Закопченно-коричневые стены украшали выщербленные панно из эмали и выцветшие бумажные плакаты, рекламирующие аперитивы и крепкие напитки. Здесь имелся и бар с цинковой стойкой, и некоторое количество официантов, отобранных по принципу «ни воспитания, ни профессионализма». Впрочем, напиться здесь можно было с тем же успехом, что и в любом другом месте. Однако, если вам хотелось провести вечер в цивилизованной обстановке и с приличной кухней, это место вам бы категорически не подошло.
Зато у него было одно бесспорное преимущество: как центр обмена информацией заведение не знало себе равных. В радиусе нескольких сотен метров от него находились некое новостное агентство, несколько правительственных учреждений и собор, не говоря уж о вокзале. Все вместе это означало, что журналисты, шпионы и сыщики могли с комфортом обстряпывать свои дела в «Космополитене». Не удивительно, что во время конгресса Магистериума кафе было забито под завязку.
Оливье Бонневиль сел за стойку и спросил темного пива.
– Кого мы тут ищем? – шепнул ему на ухо ястреб-деймон.
– Маттиаса Зильберберга. Судя по всему, он знал Деламара еще в школе.
– Такой человек ни за что не придет в такое место.
– Придут те, с кем он работает.
Бонневиль сделал глоток пива и огляделся по сторонам.
– Вон тот человек, случаем, не коллега Зильберберга? Толстый, с седыми усами, только что вошел.
Новый посетитель как раз вешал пальто и шляпу на вешалку возле зеркала и здоровался с двумя джентльменами за столиком неподалеку.
– Мы его где-то раньше видели. Где? – спросил Бонневиль своего деймона.
– На открытии выставки Ровелли в галерее Тенье.
– Точно.
Бонневиль отвернулся от бара и сел, опираясь локтями на стойку за спиной. Плотный, лысый гость сел за столик к своим знакомым. Прищелкнув пальцами, подозвал самого неприветливого официанта, который выслушал заказ, коротко кивнул и испарился.
– Кто, интересно, остальные двое? – пробормотал Бонневиль.
– Не помню, чтобы мы их встречали. Хотя, возможно, тот, что сидит спиной, Починский.
– Починский… который искусством занимается?
– Да, критик.
– Возможно… Да, ты права, это он.
Сидевший спиной подвинул свой стул, и на мгновение его лицо отразилось в зеркале напротив.
– А толстяка зовут Раттен.
– Какая память!
– Негусто, но что поделать.
– Лучшее, что у нас пока есть.
– Как будем действовать?
– Пойдем представимся, конечно.
Бонневиль допил пиво и уверенно зашагал через запруженный публикой зал. Хмурый официант подходил к столику с другой стороны. Кто-то неожиданно передвинул стул, Оливье споткнулся, почти упал, налетел на официанта – тот непременно уронил бы поднос, если бы молодой человек не подхватил его с необычайной ловкостью.
Последовали удивленные и восхищенные возгласы тех, кто сидел за столом, приглушенная ругань официанта и буря размахиваний руками и похлопываний по плечу от невольного инициатора этого акробатического этюда, не вовремя подвинувшего стул.
– Полагаю, это ваши напитки, джентльмены, – изрек Бонневиль, водружая поднос на стол и игнорируя официанта и его ящерицу-деймона, громко возмущавшуюся из кармана фартука.
– Мастерский подхват, – одобрил Раттен. – Вам бы голкипером быть, сударь мой. А может, вы и так голкипер?
– Ни в коем случае, – с улыбкой ответил Бонневиль и, не глядя, вернул официанту пустой поднос.
– Мы бы хотели угостить вас в благодарность за спасение нашей выпивки, – продолжал Раттен. – Присядете?
– Конечно, давайте к нам! – с энтузиазмом поддержал его сосед по столу.
– Очень щедро с вашей стороны. Темного пива, – сказал Оливье официанту, который скривился и исчез.
Бонневиль уже почти пододвинул себе стул, но тут снова взглянул на усатого и, кажется, внезапно узнал его.
– Бог мой… месье Раттен?
– Он самый, но как…
– Мы встречались с вами пару недель назад на открытии выставки Ровелли в галерее Тенье. Вы, наверное, не вспомните, но вы так увлекательно представляли художника…
За свою не слишком долгую жизнь Бонневиль успел заметить, что пожилые мужчины, независимо от того, какой пол они предпочитают, всегда падки на лесть молодых, особенно если льстить честно и открыто. Самое главное – поддерживать взгляды пожилого товарища, да так, чтобы в ваших словах читалось незатейливое и искреннее восхищение юнца, который в один прекрасный день может стать последователем и учеником. Ястреб Бонневиля, словно стремясь поддержать похвалы, расточаемые хозяином, тут же перескочил на спинку стула Раттена, вокруг которой обвился его деймон-змея.
– А вы, сударь… – Оливье повернулся к Починскому. – Позвольте, я ведь не ошибаюсь, вы – Александр Починский? Я много лет читаю вашу колонку в «Газетт».
– Вы не ошибаетесь, – подтвердил критик. – Тоже имеете отношение к искусству?
– О, что вы! Все лишь скромный любитель. Довольствуюсь чтением того, что говорят о нем лучшие из критиков.
– Вы работаете на Марселя Деламара, – сказал третий, до сих пор молчавший. – Кажется, я встречал вас в La Maison Juste. Я прав?
– Абсолютно правы, сударь. Имею такую честь, – юноша протянул руку для пожатия. – Меня зовут Оливье Бонневиль.
Тот тоже протянул руку в ответ.
– Мне случалось раз или два посещать La Maison Juste – по делам. Эрик Шлессер.
Ага, банкир. Бонневиль, наконец, узнал его.
– Да, – сказал он, – мой работодатель – поистине выдающийся человек. Вы же знаете, что сейчас идет конгресс Магистериума?
– Месье Деламар тоже принимал участие в его организации? – поинтересовался Раттен.
– Да, и немалое! – кивнул Бонневиль. – Ваше здоровье, господа!
Он выпил, они тоже.
– Да, – продолжал Бонневиль, – ежедневно работая рядом с таким блестящим человеком, невольно чувствуешь себя… очень незначительным, знаете ли.
– А чем занимается этот ваш Maison Juste? – поинтересовался Починский.
– О, мы постоянно ищем способы сочетать мирскую жизнь с жизнью духовной, – непринужденно ответил Бонневиль.
– И конгресс вам в этом поможет?
– Я в этом уверен. Он привнесет в работу Магистериума ясность и остроту целеустремленности.
– А что такое La Maison Juste? – спросил Раттен. – Часть юридической системы?
– Он был основан примерно сто лет назад. Лига инставрации Святого Замысла – таково официальное название. Функционирует он уже очень давно… и очень усердно. Но в последние годы, при месье Деламаре, это подразделение превратилось в поистине могучую силу внутри Магистериума, неустанно стремящуюся к всеобщему благу. На самом деле называть его, конечно, стоит полным именем, но здание, где он находится, так прекрасно… Думаю, «Дом справедливости» – это такой способ отдать ему должное. Много столетий назад в нем проводили допросы еретиков и развенчание ересей, отсюда и название.
Бонневиль почувствовал, что его деймон узнал что-то важное, но виду не подал. Вместо этого он повернулся к критику.
– Прошу вас, месье Починский, скажите, что вы думаете о месте, которое отводится духу в искусстве?
Об этом Починский мог говорить часами. Бонневиль откинулся на спинку стула, грея в ладонях стакан, внимательно слушая и выбирая момент, чтобы откланяться. Наконец он поднялся, поблагодарил господ за увлекательнейшую беседу и удалился, оставив впечатление любезного, скромного, способного и во всех отношениях очаровательного представителя молодого поколения.
* * *
Как только они вышли наружу, деймон вспорхнул ему на плечо. Всю дорогу до квартиры в мансарде, где они обитали, Бонневиль внимательно его слушал.
– Итак?
– Раттен работает на Силберберга, это мы вспомнили правильно. А Силберберг знал Деламара в школе и вроде бы до сих пор поддерживает отношения. Деймон Раттена сказала, что у Деламара была старшая сестра, которую он очень любил. Она играла важную роль в Магистериуме – даже основала подразделение, задачу которого Раттен, впрочем, не вспомнил, и вообще пользовалась большим влиянием. Судя по всему, очень красивая женщина. Она вышла за англичанина по фамилии Кортни или Коулсон, что-то в этом роде, но прижила ребенка от другого человека, и вышел скандал. Деламар был в отчаянии, когда десять лет назад она пропала без вести. Думает, что во всем виноват ребенок, но почему – этого Раттен не знает.
– Значит, ребенок. Мальчик или девочка?
– Девочка.
– Когда это случилось?
– Лет двадцать назад. Это Лира Белаква.
Глава 15. Письма
Когда «Португальская дева» добралась до поселения цыган на Болотах – огромного лабиринта лодок и причалов вокруг Зала собраний, – утро уже было в полном разгаре, и Лира не находила себе места: она опасалась, что другие отнесутся к человеку без деймона не так терпимо, как Брабандт.
– Не бойся, – сказал он. – После той великой битвы на Севере к нам иногда заглядывают ведьмы. Нам их обычаи не в диковинку. Ты вполне сойдешь за одну из них.
– Можно попытаться, наверное, – согласилась Лира. – А вы не знаете, где лодка Фардера Корама?
– На Кольцевой ветке, вон там. Но лучше тебе проявить уважение и сначала представиться молодому Орландо Фаа.
«Молодому» Орландо – сыну великого Джона Фаа, возглавлявшего тот славный поход на Север, – оказалось под пятьдесят. Он был не таким большим, как отец, но унаследовал от покойного родителя внушительность манер. Лиру он приветствовал радушно:
– Я немало слышал о вас, Лира Сирин. Мой старик столько рассказывал! О том путешествии, о битве, в которой вы спасли малышей… А я слушал и каждый раз жалел, что меня с вами не было.
– Это все заслуга цыган, – сказала Лира. – Лорд Фаа был великим вождем. И великим воином.
Сидя напротив нее за столом, Орландо словно ощупывал ее глазами, и было совершенно понятно, что он выискивает.
– Похоже, у вас неприятности, леди, – мягко промолвил он.
Учтивость обращения ее тронула, и Лира не сразу смогла ответить: от чувств перехватило горло. Она кивнула, сглотнула и посмотрела на нового лорда Фаа.
– Потому-то мне и нужно встретиться с Фардером Корамом.
– Старый Корам нынче слаб, – сказал Фаа. – Никуда не выходит. Однако все слышит и все знает.
– Я не знаю, куда еще мне идти.
– Что ж, оставайтесь с нами, пока снова не соберетесь в путь. Добро пожаловать! Ма Коста будет рада вас видеть.
Так и вышло. Именно к ней Лира пошла, простившись с лордом Фаа, и цыганская матушка без малейших колебаний обняла ее и крепко прижала к груди. Они стояли на залитой солнцем палубе, и лодка тихо раскачивала их вперед и назад.
– Что ты с собой сделала? – спросила Ма Коста, разжав, наконец, объятия.
– Он… Пан… я не знаю. Ему было плохо. И мне тоже. Ну и он… просто ушел.
– Первый раз такое вижу. Ох, бедная моя девочка.
– Я потом все вам расскажу, честное слово. Но сначала мне нужно увидеться с Фардером Корамом.
– А у молодого лорда Фаа ты была?
– К нему зашла первым делом. Я только что приплыла, с Джорджо Брабандтом.
– Ха, старик Джорджо! Тот еще прохиндей! Расскажешь мне потом все, да не забудь. Но сначала скажи, что с тобой творится? Никогда не видела, чтобы кто-то был таким потерянным. И где ты будешь жить?
Лира опешила. Только теперь она поняла, что до сих пор даже не задумывалась об этом.
Ма Коста тоже поняла, и не дала ей сказать ни слова:
– Значит, со мной и будешь жить, гусочка моя. Или ты думала, я выставлю тебя спать на берег?
– А я вас не стесню?
– Не такая ты толстая, чтобы кого-то стеснить. И довольно об этом.
– Ма Коста, может, вы уже и не помните, но когда-то вы сказали… давно, еще тогда… В общем, вы сказали, что у меня в душе – ведьмино масло. Что это значит?
– Да кто ж его знает, девонька! Но, сдается, я была права. – Ма Коста произнесла это совершенно серьезно, а затем открыла буфет и достала маленькую жестянку с печеньем. – Вот, держи. Когда увидишь Фардера Корама, передай ему. Только вчера испекла. Он любит имбирное печенье.
– Передам, спасибо!
Лира поцеловала ее и пошла искать Кольцевую ветку. Та оказалась у́же остальных и короче: всего несколько лодок, вставших на вечную стоянку у южного берега. Люди, мимо которых Лира проходила, смотрели на нее с любопытством, но, как ей показалось, без всякой враждебности. Она держалась скромно, не поднимала глаз и старалась, как Уилл, быть невидимкой.
Судя по всему, у соплеменников Фардер Корам был в большом почете: тропа к его лодке оказалась ухоженной и огражденной каменным бордюром, а вдоль бордюра были высажены ноготки. По обе стороны от тропы высились тополя – сейчас они стояли голые, но летом наверняка давали приятную тень.
Лира увидела лодку Корама: чистую, аккуратную, ярко раскрашенную. Над ней так и витал дух жизни и свежести. Лира постучалась в крышу рубки, ступила на мостик и заглянула в окошко на двери кабины. Ее старый друг дремал в кресле-качалке, укрывшись одеялом, а Софонакса, большая кошка цвета осенней листвы, согревала ему ноги.
Лира постучала в стекло. Корам заморгал, проснулся и уставился на дверь, щуря глаза и пытаясь разглядеть, кто к нему пожаловал. Наконец он узнал Лиру, и его морщинистое лицо озарилось широкой улыбкой. Замахав гостье рукой, чтобы она входила, Корам воскликнул:
– Лира, детка! Ох, да что я говорю! Ты уже не детка, ты у нас теперь юная леди. Добро пожаловать, Лира… Но что с тобой стряслось? Где Пантелеймон?
– Он меня бросил. Несколько дней назад. Я проснулась утром, а его нет.
Голос ее задрожал, и долго сдерживаемые чувства вырвались наружу. Зарыдав так отчаянно, как никогда еще в жизни не рыдала, Лира упала на колени рядом с креслом Корама, а тот наклонился и обнял ее. Он гладил ее по голове, ласково обхватив другой рукой за плечи, а Лира цеплялась за него и плакала, уткнувшись лицом ему в грудь. Как будто рухнула плотина и река разлилась во всю ширь. Корам шептал ей что-то утешительное, а Софонакса запрыгнула к нему на колени, поближе к ней, и сочувственно замурлыкала.
Наконец буря утихла. У Лиры больше не осталось слез, и она отстранилась, а Корам разжал объятия. Вытирая глаза и все еще вздрагивая, Лира встала.
– А теперь садись и расскажи мне все, – сказал старый цыган.
Лира наклонилась и поцеловала его в щеку. От него пахло медом.
– Ма Коста передала вам имбирное печенье, – сказала она, протягивая жестянку. – Фардер Корам… простите, что я не подумала заранее и приехала без подарка. Правда, не совсем с пустыми руками… я привезла немного курительного листа. На последней почтовой станции, где мы останавливались, – мы с мастером Брабандтом, – больше ничего не было. Надеюсь, я не перепутала и вы курите именно этот сорт.
– Он самый, «Олд Ладгейт». Вот спасибо! Так ты, значит, приплыла на «Португальской деве»?
– Да, Ох, Фардер Корам, как же давно мы не виделись! Будто целая вечность прошла…
– А по мне, так будто только вчера расстались. Не успел и глазом моргнуть. Но давай-ка, девонька, поставь сначала чайник, а потом уже рассказывай. Я бы и сам поставил, но хочу поберечь силы.
Лира сварила кофе и поставила кружку Корама на столик справа от его кресла-качалки, а сама села напротив, на деревянную скамейку со спинкой, и начала свой рассказ.
Она рассказала почти обо всем важном из того, что случилось с тех пор, как они виделись в последний раз. Рассказала и об убийстве на берегу реки, и о Малкольме, и о том, что узнала о своем прошлом, и о том, какой растерянной и беспомощной она теперь себя чувствует. Корам слушал, не перебивая, пока Лира не дошла до последней части истории – до своего прибытия на Болота и встречи с цыганами.
– Молодой Орландо Фаа… – сказал он задумчиво. – Он тогда не поехал с нами на Север. Остался тут на случай, если бы Джон не вернулся. И всю жизнь об этом жалел. Он славный парень. Годный. Отец его, Джон, – ну, тот был большой человек. Простой, честный и крепкий, как дубовая балка. Большой человек, одно слово. Таких уж больше не делают. Но Орландо парень славный, тут спору нет. И все же… времена изменились, Лира. То, что было безопасным, теперь уже небезопасно.
– Вот и мне так кажется.
– Но что там насчет юного Малкольма? Он рассказал тебе, как одалживал лорду Азриэлу свое каноэ?
– Что-то такое упоминал, но я… меня тогда так поразило многое другое, что это я почти пропустила мимо ушей.
– Этот Малкольм – парень надежный. Еще мальчишкой был таким же. И щедрый – не побоялся дать лорду Азриэлу свою лодку, даже не зная, увидит ли ее когда-нибудь еще. Азриэл отправил меня вернуть ее и дал денег на ремонт – об этом Малкольм тебе сказал?
– Нет. Мы вообще о многом поговорить не успели.
– Ну так вот, знай. А лодчонка была что надо, эта его «Прекрасная дикарка». Иначе они бы не справились. Я тот потоп хорошо помню. И как тогда на свет повылезло всякое, что пряталось не одну сотню лет. А то и дольше.
Корам говорил так, будто виделся с Малкольмом уже после потопа, и Лире хотелось об этом спросить, но она побоялась. Было такое чувство, что этим вопросом она выдаст о себе что-то лишнее, а она еще не знала, готова ли выдать так много. И вместо этого она спросила:
– А вы знаете такое выражение – «тайное содружество»?
– От кого ты его слышала?
– От мастера Брабандта. Он мне рассказывал о болотных огнях и обо всем прочем.
– Да, тайное содружество… В последнее время о нем не так часто услышишь. Но вот когда я был молод, тогда другое дело. Не нашлось бы такого куста, цветка или камня, при котором не жил бы свой особый дух. И с ними нужно было обходиться учтиво. Просить прощения, спрашивать разрешения, говорить «спасибо»… Просто чтобы они видели: мы знаем, что они есть, и уважаем их права на признание и учтивость.
– Малкольм сказал, что меня поймала одна из фейри и едва не забрала себе, но он ее перехитрил и спас меня.
– Да, они так делают. На самом деле они вовсе не плохие… не злые, но и не особенно добрые. Они просто такие, как есть, и мы должны уважать их.
– Фардер Корам, а вы когда-нибудь слышали о городе, который называют Синий отель? Безлюдный, разрушенный город, где живут одни деймоны?
– Что? Деймоны людей? Но без людей?
– Да.
– Нет, никогда о таком не слышал. Ты думаешь, Пан отправился туда?
– Не знаю, но, наверное, мог. А вы слышали когда-нибудь про других людей, способных отделяться от своих деймонов? Ну, кроме ведьм, конечно.
– Ну, да, ведьмы это могут. Как моя Серафина.
– А кто-нибудь еще? Может, среди цыган есть кто-то, кто умеет разделяться?
– Ну, был один человек…
Но прежде, чем он успел договорить, лодка закачалась, как будто кто-то взошел на борт, а затем раздался стук. Лира выглянула и увидела симпатичную девочку лет четырнадцати: в одной руке та держала поднос с едой, а другой пыталась открыть дверь. Лира поспешила ей на помощь.
– У вас все в порядке, Фардер Корам? – спросила девочка, настороженно глядя на Лиру.
– Это моя двоюродная внучка Розелла, – представил девочку Корам. – Розелла, это Лира Сирин. Я тебе много о ней рассказывал.
Розелла поставила поднос Фардеру Кораму на колени и робко пожала Лире руку. Любопытство боролось в ней с застенчивостью. За ногами девочки прятался деймон-заяц.
– Это обед для Фардера Корама, – сказала она. – Но я и вам тоже принесла поесть, мисс. Ма Коста сказала, вы наверняка проголодались.
На подносе обнаружились свежий хлеб с маслом и маринованная селедка, бутылка пива и два стакана.
– Спасибо, – сказала Лира.
Розелла улыбнулась и ушла, а Лира тут же вернулась к прерванному разговору:
– Вы сказали, что знали человека, который умел разделяться…
– Да. Это было в Московии. Тот человек побывал в Сибири, в том месте, куда ходят ведьмы, и сделал то же, что они. Чуть не помер, но сделал. Он любил одну ведьму и, уж не знаю с чего, забрал себе в голову, что сможет жить долго, как они, если проделает эту штуку с деймоном. Да только ничего не вышло. И ведьма та не стала о нем лучшего мнения, да и вообще он после того недолго прожил. И это был единственный известный мне человек, который сумел такое сделать… и захотел. А почему ты спрашиваешь?
Лира рассказала ему о дневнике, который нашла в рюкзаке человека, убитого у реки. Корам слушал ее жадно, так и застыв с наколотой на вилку селедкой.
– А Малкольм об этом знает? – спросил он, когда Лира закончила свой рассказ.
– Да.
– Он не говорил тебе ничего про «Оукли-стрит»?
– Оукли-стрит? Это где?
– Это не где, а что. Такое название. Что, ни разу не упоминал? Ни он, ни Ханна Релф?
– Нет. Может, они бы и сказали, если бы я не ушла так внезапно… Не знаю. Ох, Фардер Корам, я вообще так мало знаю! Что это за «Оукли-стрит»?
Старик отложил вилку и отхлебнул пива.
– Двадцать лет назад, – начал он, – я рискнул и велел юному Малкольму передать Ханне Релф слова «Оукли-стрит», чтобы она не волновалась насчет меня и знала, что я ему ничего плохого не сделаю. Я понадеялся, что она сама расскажет ему, что это такое, и она рассказала, а если он ни разу не произнес этих слов при тебе, то это лишнее доказательство, что ему можно доверять. «Оукли-стрит» – это, скажем так, подразделение секретной службы. Это не официальное название, просто шифр. К настоящей Оукли-стрит, что в Челси, они никакого отношения не имеют. Основали это подразделение еще при короле Ричарде, который сопротивлялся Магистериуму, как мог, а тот наступал со всех сторон. «Оукли-стрит» всегда была независимой – точнее, подчинялась лишь кабинету министров, но не военному министерству. Король и Тайный совет безоговорочно ее поддерживали; финансирование шло из золотого резерва; в парламенте был особый комитет, перед которым она отчитывалась. Но при короле Эдуарде ветер переменился. Между Лондоном и Женевой начался обмен послами и, как они их называют, верховными комиссарами, или легатами.
Тогда-то ДСК и вошел в силу. И все стало таким, как сейчас: правительство перестало доверять народу, а народ стал бояться правительства. Все друг за другом шпионят. ДСК не может арестовать всех, кто его ненавидит, а народ не может создать организацию, способную выступить против ДСК. В общем, зашли в тупик. И хуже того: у наших противников есть энергия, которой нет у нас. А берется она из уверенности в своей правоте. Когда есть такая уверенность, сделаешь всё, чтобы добиться того, чего хочешь.
Сама древняя человеческая проблема, Лира, – это разница между добром и злом. Зло может позволить себе быть неразборчивым в средствах, а добро – нет. Зло творит, что хочет, и ничто его не сдерживает, а у добра как будто одна рука привязана за спиной. И сделать то, что нужно для победы, оставаясь самим собой, оно не может: для этого ему нужно превратиться в зло.
– Но… – Лира хотела возразить, но не знала с чего начать. – Но как насчет той победы, когда цыгане и ведьмы, и мистер Скорсби, и Йорек Бирнисон разгромили Больвангар? Разве это не пример победы добра над злом?
– Да, пример. Маленькая победа… ну ладно, хорошо, большая, если вспомнить обо всех этих детях, которых мы вернули домой. Большая победа. Но не окончательная. ДСК сейчас сильней, чем когда-либо; Магистериум полон решимости; а маленькие агентства вроде «Оукли-стрит» бедствуют, да и управляют ими старики, чьи лучшие дни остались далеко в прошлом.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.