Текст книги "Книга Пыли. Тайное содружество"

– Наша задача – изменить форму твоей головы, – пояснила она.

– Звучит страшновато.

– Хирургического вмешательства не потребуется, – с улыбкой заверила ее Анита. – Волосы у тебя от природы кудрявые и густые, а потому очень пышные и занимают много места. Нужно просто их немного ужать, чем я и занимаюсь. А когда покрасим, тебя будет вообще не узнать. Но то, что ты называешь «быть невидимкой», в основном зависит от того, как ты держишься. Мне эта техника знакома. Мне как-то довелось играть в одном спектакле с Сильвией Мартин.

– Ничего себе! Я видела ее леди Макбет. Потрясающе!

– Так вот, она это умела. Мы однажды шли с ней по улице – самой обычной городской улице. Было полно народу, люди шли себе мимо, и никто не обращал на нас внимания. И тут она говорит… Кстати, ты ведь знаешь, что ее настоящее имя – Эйлин Батлер? Так вот, она и говорит вдруг: «А давай-ка позовем Сильвию».

– Я не поняла, что она имеет в виду. До этого мы говорили о публике, о поклонниках и подражателях, и когда она вдруг произнесла эту странную фразу, я просто не знала, чего ожидать.

– Как ты, наверное, помнишь, если видела ее на сцене, деймон у нее – кот. Самый обычный, ничем не примечательный. Но в ту секунду с ним что-то случилось, или он сам что-то такое сделал, и сразу стал… о, я даже не знаю, как это объяснить. Стал как будто заметнее. Словно на него направили прожектор. И то же самое случилось с ней самой. Только что она была Эйлин Батлер, миловидной, но совершенно обычной женщиной. Раз – и на месте Эйлин внезапно возникла Сильвия Мартин! И все вокруг это увидели. Прохожие стали замечать ее, здороваться, разглядывать, подходить ближе; кое-кто даже бросился через дорогу попросить автограф, и через пару минут вокруг собралась целая толпа. Мы как раз дошли до своего отеля – думаю, она прекрасно знала, что произойдет, и все рассчитала так, чтобы нам было куда спрятаться. Швейцар впустил нас и преградил дорогу остальным. И тут она снова превратилась в Эйлин Батлер. Я неплохая актриса, но Сильвия – настоящая звезда, и я тогда поняла, что разница между нами – колоссальная. Ее дар – это что-то волшебное, что-то сверхъестественное! Я постеснялась спросить, как она это делает, как превращается в Сильвию. Но точно могу сказать, что в этом ей помогает деймон. Он ничего особенного не говорит, просто берет и – оп! – стягивает на себя все внимание. Невероятно!

– А я верю, – сказала Лира. – Верю каждому вашему слову. Интересно, а можно ли этому научиться? Или это дается от природы и лишь немногим?

– Не знаю. Но часто думаю о том, как ужасно обладать таким даром и не иметь возможности его отключать. Сильвия-то умела, ей хватало здравого смысла, но если такой талант достанется какому-нибудь тщеславному дураку… Подозреваю, в конце концов он просто сойдет с ума. Превратится в чудовище. Если подумать, я даже знаю несколько таких звезд.

– Но мне-то нужно сделать наоборот. Можно посмотреть, как я теперь выгляжу?

Анита отошла в сторону, и Лира увидела себя в зеркале. Никогда еще она не стриглась так коротко! Но ей понравилось. С короткими волосами голове стало легко, и от этого все чувства как будто обострились – появилась какая-то воздушность, словно у птички, и вместе с тем бодрая готовность реагировать на малейшие впечатления.

– Это только начало, – сказала Анита. – То ли еще будет, когда я тебя покрашу.

– А какой цвет лучше взять?

– Что-то потемнее. Только не черный, он не впишется в твой цветотип. Лучше какой-нибудь темно-каштановый.

Лира с готовностью согласилась. За всю жизнь ей еще ни разу не приходилось красить волосы, и было любопытно, что получится, – тем более в руках такого опытного мастера. Анита явно знала и любила свое дело.

Нанеся краску, Анита принесла кофе и большую тарелку сыра и фиников. За ланчем она стала рассказывать Лире о своей журналистской работе. Сейчас она писала для английской газеты, выходившей в Константинополе, статью о положении дел в турецком театре. Журналистские расследования иногда пересекались с дипломатической работой ее мужа, и Анита кое-что знала о мировом кризисе в области розоводства и на рынке эфирных масел и парфюмерии. До нее доходили слухи об уничтоженных садах и о сожженных фабриках и складах предпринимателей, работавших с этими товарами.

– И дальше к востоку творится то же самое, – добавила она. – Похоже, до самого Казахстана. Какое-то массовое помешательство.

Лира рассказала ей о своей подруге Мириам, у которой обанкротился отец.

– От нее-то я впервые и узнала обо всех этих ужасах. Всего несколько недель прошло, а кажется, будто целая жизнь. Неужели я и правда теперь буду брюнеткой? Мириам меня не узнает. Она всегда ворчала, что я совсем не занимаюсь своими волосами.

– Ну, давай посмотрим, – улыбнулась Анита.

Они смыли краску и прополоскали волосы. Нетерпеливо ерзая, Лира едва дождалась, пока Анита высушит ей голову.

– По-моему, все замечательно, – сказала та. – Последний штрих…

Она пробежала пальцами по волосам Лиры, укладывая их чуть по-другому, чем прежде, и отступила на шаг.

– Идеально!

– Я тоже хочу посмотреть! – не выдержала Лира. – Где зеркало?

Из зеркала на нее посмотрело новое, незнакомое лицо. Главное и едва ли не единственное, о чем она могла сейчас думать, – понравится ли Пану ее новая внешность? Но где-то в глубине за этой мыслью таилась другая: как только Оливье Бонневиль снова разыщет меня с помощью алетиометра, он узнает, как я теперь выгляжу. А значит, узнает и Магистериум.

– Еще не все, – сказала Анита, протягивая Лире очки в роговой оправе. – Надень-ка вот это.

Лира повиновалась, и теперь действительно стала совершенно другим человеком.

– Но тебе все равно нужно стараться быть невидимкой, как ты это называешь, – предостерегла Анита. – Без этого не обойтись. Ты должна казаться… ну, знаешь, скучной! Серой, совершенно никакой. И одеваться во что-нибудь неброское. Никаких ярких цветов! И вот что я тебе еще скажу, – добавила она, проводя щеткой по преображенным волосам Лиры. – Ты должна научиться держаться совсем по-другому. От природы ты подвижная, легкая, прыгучая. Надо это изменить. Представляй себе, что ты тяжелая. Двигайся медленно.

И тут заговорил ее деймон. Все это время он только наблюдал за происходящим, лишь изредка вставляя замечание или одобрительный кивок, но теперь взобрался на спинку стула и разразился настоящей речью:

– Да, тело должно стать тяжелым и медлительным, но при этом не забывай, что происходит у тебя в голове. Старайся выглядеть так, будто ты угнетена и подавлена, тогда люди будут от тебя отворачиваться. Им не нравится смотреть, как другие страдают. Но имей в виду: тут очень легко заиграться и пасть духом по-настоящему. Будь осторожна, не попадись в эту ловушку! Будь у тебя свой деймон, он бы сам тебе это сказал. Тело влияет на ум. Поэтому не забывай, что ты только притворяешься.

– Вот так-то, – сказала Анита. – Напутствие тебе от Телемаха.

– Очень полезное, – кивнула Лира. – Спасибо! Буду делать то же, что превращало Эйлин Батлер в Сильвию Мартин, только наоборот и понарошку.

– Что будешь делать теперь? – спросила Анита.

– Куплю билет на поезд до Алеппо. Раздобуду скучную одежду.

– Поезд в Алеппо идет завтра. Где ты собираешься ночевать?

– Только не в той же гостинице, что вчера. Найду другую.

– Еще чего! Нет уж, переночуешь здесь. К тому же, эти очки надо подправить. Они у тебя съезжают с носа.

– Вы уверены? В смысле, насчет переночевать…

– Конечно. Тем более, Бад наверняка захочет тебя еще расспросить.

– Ну, тогда… спасибо!

Анита подогнула дужки оправы, и очки сели как влитые. Преображенная Лира отправилась по делам: купила пыльно-коричневую юбку и самый унылый свитер, какой только смогла отыскать; купила билет до Алеппо, а после зашла в маленькое кафе и заказала чашку горячего шоколатля. Глядя на горку взбитых сливок, медленно проваливающуюся внутрь и растворяющуюся в горячем напитке, она нащупала в кармане конверт.

На лицевой стороне четким почерком были написаны ее имя и фамилия. Лира заметила, что конверт не из колледжа: те были плотные, а этот – из тонкой, но низкосортной желтоватой бумаги и с болгарской маркой. Почему у нее так дрожат руки? Что за ерунда?

Дорогая Лира,

как было бы замечательно, если бы ты наконец перестала переезжать с места на место! Тогда я бы тебя догнал. В этих краях теперь стало совсем неспокойно, а важных вещей, о которых можно сообщить письмом, остается все меньше: растет вероятность, что это письмо вскроет кто-то другой, прежде чем оно попадет тебе в руки.

Если встретишься в Смирне с нашим другом с Оукли-стрит, можешь довериться ему без опасений. Он сохранит полную конфиденциальность. Впрочем, если ты читаешь это письмо, ты уже и сама это поняла.

Имей в виду, что за тобой следят, хотя ты, вероятно, этого еще не заметила. И теперь эти люди знают, что ты предупреждена о слежке, потому что увидели, что ты прочитала письмо.

Я понимаю, почему ты выбрала такой маршрут и направилась именно туда, куда направляешься. Я разыщу тебя в пункте назначения, если наши пути не пересекутся раньше.

Нам с тобой нужно многое обсудить, но ничего из этого я не рискну доверить бумаге. Я узнал много такого, о чем хотел бы рассказать и тебе, – в том числе это касается и философских вопросов. И сам очень хотел бы услышать обо всем, что ты пережила и повидала.

Всей душой надеюсь, что ты цела и невредима. Не забывай советов Корама и будь начеку.

С самыми теплыми пожеланиями,

Малкольм.

Нечасто Лире доводилось испытывать такое разочарование! Одни только общие слова и предупреждения – и ни словечка по существу. И все же Малкольм был прав. Внимательно осмотрев конверт, она увидела красноречивые следы: письмо явно вскрывали, а потом заклеили снова, но не в точности так, как в первый раз. Так что в ответном письме – которое она напишет, как только раздобудет бумагу и ручку, – нужно будет выбирать выражения не менее тщательно, чем Малкольм.

Перечитав письмо еще дважды, она выпила почти остывший шоколатль и двинулась – осторожно и настороженно, не забывая выглядеть «скучной» – обратно к дому Шлезингеров. Но не успев еще повернуть за угол на тихую улочку, где стояла их многоэтажка, услышала рев сирен и шум моторов полицейских или пожарных машин, и увидела грязно-серый дым, столбом поднимающийся над крышами. Из-за угла выбегали люди, сирены звучали все ближе. Лира свернула за угол и огляделась: дом Шлезингеров полыхал ярким пламенем.

Глава 28. Мириорама

Лира сразу же отвернулась от пылающего дома и ровным, скучным, тяжелым шагом двинулась прочь, в сторону центра. В голове у нее шел очень напряженный диалог с Паном, но на лице и поведении это никак не отражалось.

Нет, надо остановиться… надо выяснить, живы ли они, что с ними… да, я знаю, что нельзя… рискуем сделать им только хуже… это все из-за меня… кто бы ни поджег дом, он наверняка следит, не выбежит ли кто, или… я им напишу, как только смогу… в Смирне оставаться больше нельзя. Надо убираться отсюда как можно скорее. Так, кто же я теперь? Как там мое ведьмовское имя? Татьяна… И отчество еще: Татьяна Азриэловна. Нет, это слишком многое выдает. Джорджо… Георгий? Георгиевна? Ох, если бы у меня только был паспорт на это имя… но ведьмам паспорта ни к чему, а я – ведьма. Ведьма, которая притворяется скучной… серой и неказистой и унылой девицей, чтобы люди на нее не смотрели. Ох, только бы с Анитой и Бадом все было хорошо! Возможно, он еще у себя в конторе и ничего не знает… можно пойти и сказать ему… только я не знаю, где это. Может, у них там тоже все зашифровано, как в «Оукли-стрит». Если все это из-за меня, я для них опасна. Что же делать? Уезжать. Но поезд будет только… Ох, не глупи, а? Садись на другой поезд, на любой! Куда идет следующий поезд? До Алеппо нет ни одного. Есть в какую-то Селевкию – о, Агриппа про нее говорил! Езжай туда сегодня же. Синий отель… Лунный город – между Селевкией и Алеппо. Так я и сделаю. Или сначала найти тихое место и снова попробовать новый метод… люди же привыкают к качке, и морская болезнь проходит. Да, наверное, надо попытаться. И встретиться с Малкольмом – да! Но я не знаю, где он. Письмо пришло из Болгарии, но сейчас-то он может быть где угодно – арестован, в тюрьме, даже мертв… Нет, не смей так думать. О, Пан, если ты не в Синем отеле, я не знаю, что… Почему вообще деймоны уходят туда? Так, у меня есть список людей от княжны, они в Алеппо… И еще этот купец, про которого Бад Шлезингер мне сегодня говорил, как там его звали? Мустафа Бей. Ох, какой ужас… Опасности буквально на каждом шагу. Какие-то люди хотят меня убить… Даже магистр Иордана – правда, он всего лишь пытался переселить меня в комнату поменьше, а не прикончить… Как там сейчас Элис? Пан, мы с тобой, может, и не слишком нравимся друг другу, но мы точно на одной стороне… если они меня убьют, ты… ты тоже не выживешь, ни в Синем отеле, ни где бы то ни было. Самосохранение, Пан, – хотя бы ради этого. Почему ты туда ушел? И почему туда? Тебя кто-то похитил? Это что-то вроде тюрьмы? Мне придется спасать тебя? Кто держит тебя в плену? Тайному содружеству придется нам помочь… если только я туда доберусь… если найду Пана…

Этот односторонний разговор поддерживал ее по дороге на вокзал. Как же трудно было идти медленно, выглядеть скучной и подавленной… Ей хотелось мчаться вперед, перебегать открытые места, площади, ежесекундно оглядываться по сторонам! Но приходилось крепко держаться за образ, который следовало транслировать наружу. Невидимость – тяжкий труд, неблагодарный, сминающий душу…

Лира шла через квартал, где разбили временные лагеря для беженцев из восточной части страны. Следующие несколько дней эти люди наверняка будут искать способ перебраться дальше, в Грецию… кто-то из них, возможно, тоже потерпит кораблекрушение и утонет. Дети носились по брусчатке; отцы стояли группками и разговаривали или сидели в пыли и курили; матери стирали белье в цинковых ведрах или готовили что-то на открытом огне. Между ними и жителями Смирны пролегала граница, незримая, но непреодолимая – потому что у них не было дома. Это примерно как не иметь деймона – когда у человека отсутствует что-то жизненно важное.

Лире захотелось задержаться тут, расспросить их, узнать, что довело их до такой жизни… Но нужно было оставаться невидимой или хотя бы незапоминающейся. Какие-то молодые люди бросали на нее взгляды, но тут же отворачивались. Их мимолетное внимание она ощущала как касание змеиного язычка: раз, и нету. Хорошо! Значит, ей удалось сделать себя неинтересной.

На вокзале она обошла несколько касс, пока не нашла служащего, говорившего по-французски (это безопаснее, чем по-английски). Поезд до Селевкии шел медленно, со всеми остановками, но ей того и было надо. Лира купила билет и осталась ждать на платформе, на предвечернем солнцепеке, надеясь, что достаточно невидима для этого.

До поезда оставалось еще полтора часа. Она уселась на пустую скамейку возле кафетерия, не теряя бдительности, но стараясь при этом оставаться совершенно прозрачной. Правда, подойдя к скамейке и заметив свое отражение в витрине кафе, она едва не подскочила на месте: это еще что за темноволосая незнакомка в очках?

«Ну, спасибо тебе, Анита», – почти весело подумала Лира.

Она купила себе еды в дорогу и села. Мысли волей-неволей возвращались к пожару у Шлезингеров. Если Анита не успела вовремя заметить огонь… Если не смогла выбраться из здания… Невыносимые мысли толпились в ее голове, пытаясь прогнать притворное равнодушие.

Подошел поезд, и на платформу хлынули пассажиры. Несколько семейств выглядели немногим лучше беженцев, которых она видела в лагере: матери в тяжелых одеждах и покрывалах на голове; дети тащат игрушки или рваные хозяйственные сумки, а то и младших братьев и сестричек. Старики – утомленные, загнанные, с чемоданами или картонными коробками, набитыми одеждой. Ей вспомнился причал в Праге и сходящие на берег вереницы… Доберется ли кто-то из этих так далеко на север и запад?

И почему причины этого переселения народов до сих пор неизвестны в Британии? Там она ни слова об этом не слышала. Неужели политики и журналисты думают, что до широкой публики это не докатится? И куда вообще стремятся эти отчаявшиеся люди?

Нельзя спрашивать. Нельзя выказывать интерес. Если хочешь достичь города деймонов и найти Пана, держи язык за зубами, а любопытство задвинь подальше.

Поэтому Лира сидела и тупо наблюдала, как вновь прибывшие собирают свои пожитки и медленно рассеиваются. Возможно, кто-то сразу отправится в порт; кто-то найдет приют в одном из городских лагерей. Денег у них, возможно, чуть больше, чем у тех, с потопленной лодки. Может быть, им даже на поезд удастся сесть… или найти жилье по средствам. Вскоре все они покинули платформу. Постепенно их сменили обычные жители Смирны, возвращающиеся домой после работы. Подошедший поезд на Селевкию они заполнили очень быстро. Тут Лира сообразила, если хочет занять сидячее место, нужно поторапливаться. Она вскочила в поезд и успела сесть буквально в последний момент.

Место оказалось угловое. Лира снова постаралась сделаться маленькой и незначительной. Рядом с ней уселся тучный мужчина в мягкой фетровой шляпе. Он положил рядом с собой распухший портфель и с любопытством поглядел на нее. Тут его деймон-мангуст зашептал ему что-то на ухо, обвившись вокруг шеи и близоруко щурясь на Лиру. Только тогда его человек понял, что с девушкой что-то не так, и отрывисто бросил пару слов на турецком.

– Pardon, – пробормотала Лира, решив придерживаться французского. – Excusez-moi.

Будь она ребенком, ее деймон сейчас превратился бы в щенка и радостно завилял хвостиком, пытаясь понравиться большому, важному человеку. Это настроение она и попыталась спроецировать наружу. Понравиться ему все равно не удалось, но убраться от нее подальше значило бы потерять место, так что крупный пассажир остался сидеть и ограничился тем, что отвернулся с явным отвращением на физиономии.

Больше никто ее состояния не заметил – или им не было до нее дела: все слишком устали к концу дня. Поезд неторопливо пыхтел от одной пригородной станции к другой, потом, наконец, выехал из города и затрусил через бесконечные деревеньки. Вагон постепенно пустел. Толстяк с пухлым портфелем собрался выходить и напоследок громко выразил свое мнение вслух – наполовину Лире, наполовину всему вагону. На его комментарии снова никто не обратил внимания.

Еще через час поредели даже деревеньки, а поезд слегка набрал ход. Надвигался вечер. Солнце уже скрылось за горами; в купе становилось холоднее. Когда кондуктор пришел проверять билеты, ему пришлось зажечь газовые лампы, чтобы хоть что-нибудь разглядеть.

Вагон состоял из череды отдельных купе, вдоль которых с одной стороны тянулся коридор. В Лирином купе, когда схлынула основная волна пассажиров, осталось всего три человека, и она принялась изучать их в свете газовых ламп – украдкой, не глядя прямо. Женщина за тридцать с бледным ребенком лет шести… Пожилой мужчина, усатый, с тяжелыми веками, в безупречном сером костюме и красной феске. Его деймоном был маленький, очень изящный хорек.

Он читал анатолийскую газету, но когда кондуктор зажег лампы, почему-то свернул ее и положил на сиденье между собой и Лирой. Малыш с важным видом наблюдал за ним, засунув палец в рот и прислонившись головой к плечу матери. Когда мужчина скрестил руки на животе и закрыл глаза, ребенок переключился на Лиру и принялся таращиться на нее – сонно, потом озадаченно, потом испуганно. Его мышка-деймон о чем-то шепотом совещалась с маминым голубем: оба то стреляли глазками в Лиру, то поспешно отводили взгляд. Мать была худая, напряженная, бедно одетая и, судя по всему, совершенно измученная страхом. На полке над ними лежал всего один маленький чемодан – потертый, старый, кое-как починенный.

Время шло. Дневной свет окончательно померк. Мир снаружи сузился до размеров отражения в окне поезда. Лире захотелось есть, и она открыла пакет купленных на вокзале медовых коврижек. Ребенок жадно смотрел на еду, и она протянула пакет сначала ему, а потом матери, которая вздрогнула, словно от страха. Оба явно были голодны, и когда Лира улыбнулась и знаком предложила угощаться, сначала мальчик, а за ним женщина потянулись к пакету.

Женщина пробормотала слова благодарности – очень тихо, едва слышно, и подтолкнула мальчика, который прошептал то же самое.

Коврижки они проглотили мгновенно, и Лира поняла, что это их первая еда за долгое время. Пожилой джентльмен открыл глаза и смотрел на происходящее серьезно, но с одобрением. Лира и ему протянула пакет, и после небольшой удивленной паузы он тоже взял коврижку, развернул белоснежный носовой платок и накрыл им колени.

Он произнес несколько фразы на анатолийском, явно благодарил Лиру, и она сказала в ответ:

– Excusez-moi, monsieur, mais je ne parle pas votre langue[18]18
  Простите, сударь, я не говорю на вашем языке (фр.).


[Закрыть].

Он кивнул, улыбнулся с достоинством, но очень любезно, и быстро съел печенье.

– Было очень вкусно, – по-французски сказал он. – Вы очень добры.

В пакете оставалось еще несколько коврижек. Лира проголодалась, но у нее были еще хлеб и сыр, и она снова протянула пакет матери с сыном. Малыш очень хотел взять еще, но робел, а женщина попыталась отказаться.

– Пожалуйста, возьмите, – сказала Лира по-французски. – Мне одной слишком много. Прошу вас!

Человек в феске перевел, женщина кивнула и разрешила мальчику взять одну коврижку, но вторую себе не взяла.

Пожилой джентльмен открыл свой дипломат из коричневой кожи и достал из него термос с двумя чашечками, навинченными сверху вместо крышки. Он отвинтил обе, расставил их на чемодане, и пока его деймон-хорек придерживал их лапами, налил в них горячий кофе. Одну чашечку он предложил матери – та отказалась, хотя ей явно хотелось согласиться; затем ребенку – но тот покачал головой; и потом Лире, которая с благодарностью взяла чашку.

Кофе оказался очень сладкий, и Лира вспомнила, что у нее есть апельсиновая газировка, которую она купила на вокзале. Лира нашла бутылку и предложила ее мальчику. Тот сразу заулыбался, но посмотрел сначала на мать – та тоже улыбнулась и благодарно кивнула. Лира отвинтила крышечку и протянула напиток ребенку.

– Вам далеко ехать, мадемуазель? – поинтересовался их пожилой спутник на безупречном французском.

– Очень далеко, – ответила Лира, – но на этом поезде только до Селевкии.

– Вы хорошо знаете город?

– Нет. Но я там надолго не задержусь.

– Мудрое решение, мадемуазель. Насколько я понимаю, там сейчас беспорядки. Вы ведь не француженка?

– Совершенно верно. Я с дальнего Севера.

– Далеко же вы от своей родной земли.

– Да, вы правы. Но вот, пришлось отправиться в путь.

– Неловко спрашивать… и если вы вдруг решите, что я невежлив, прошу великодушно простить меня, но кажется, вы одна из тех северных женщин, известных как ведьмы.

Он употребил слово sorcières. Лира напряглась и посмотрела на него в упор, но увидела лишь вежливый интерес.

– Вы не ошиблись, месье, – только и сказала она.

– Позвольте выразить восхищение вашей отвагой – вы так далеко в южных землях… Я осмелился заговорить с вами, потому что сам в свое время много путешествовал. Годы назад я полюбил ведьму с дальнего Севера. Мы были очень счастливы, а я – очень молод.

– Такие союзы действительно случаются, – кивнула Лира, – но длятся недолго.

– Тем не менее я очень много получил от этого союза… и многому научился, что потом очень мне пригодилось. Моя ведьма была с Сахалина, это на Дальнем Востоке России. Могу я узнать, откуда родом вы?

– На русском языке это место называется Новый Киевск. У нас есть для него и свое название, но его нельзя произносить за пределами наших земель. Это совсем маленький остров, и мы всем сердцем любим его.

– Разрешите спросить, что привело вас в наши края?

– Королева моего клана больна. Единственное средство от ее недуга – растение, которое растет только на берегах Каспийского моря. Возможно, вы недоумеваете, почему я не полетела прямо туда… Дело в том, что в Санкт-Петербурге на меня напали, и моя сосновая ветка сгорела. Мой деймон полетел домой, сообщить сестрам о том, что случилось, а я продолжаю путь вот так, по земле. Очень медленно.

– Понятно, – наклонил голову он. – Надеюсь, ваше путешествие увенчается успехом и вы вернетесь к вашей королеве с лекарством.

– Вы очень добры, месье. А вы едете до конца этой линии?

– Только до Анталии. Я там живу. Уже отошел от дел, но у меня еще остались кое-какие дела в Смирне.

Ребенок внимательно смотрел на них – он так устал, что уже не мог спать. Лира вдруг догадалась, что мальчик болен. Как же она раньше этого не увидела? Его лицо осунулось и было бледным, кожа под глазами потемнела. Ему обязательно, во что бы то ни стало, нужно было поспать. Он все еще сжимал в руке полупустую бутылку апельсиновой газировки. Мать вынула ее из вялых пальчиков и закрыла крышкой.

– Я, пожалуй, расскажу ему сказку, – сказал вдруг старик.

Он полез во внутренний карман своего шелкового пиджака и вытащил колоду карт, которые были у́же обычных, игральных; когда он положил колоду на крышку чемодана, который держал на коленях, Лира заметила, что на верхней изображен какой-то пейзаж.

Что-то промелькнуло у нее в памяти… Она словно вновь перенеслась в закопченный пражский подвал: волшебник говорил что-то о картах и картинках…

На карте была нарисована дорога, бежавшая от одного поля к другому. За ней раскинулась водная гладь – река или озеро, а на ней был нарисован кораблик.

Посреди воды виднелся остров и замок на лесистом холме. По дороге верхом на отличных конях ехали два солдата в алых мундирах.

Старик заговорил… Он описывал сцену, и, может быть, называл солдат по именам… или объяснял, куда они едут. Малыш, привалившись к маме, усталыми глазами смотрел на картинку.

Старик положил рядом с первой картой вторую: два пейзажа соединились друг с другом. Дорога пролегла еще дальше – к дому, стоящему на берегу среди деревьев. От дороги отделилась тропинка. Солдаты свернули с дороги, подъехали к дому и постучали в дверь. К ним вышла жена фермера и дала им напиться воды из стоящего рядом колодца. Описывая каждое событие, каждый нарисованный на картинке предмет, старик прикасался к карте серебряным карандашиком, указывая на них. Мальчик наклонился поближе и моргал, словно ему было плохо видно.

Тогда старик раскинул остальные карты веером в руках – вверх рубашкой – и предложил малышу вытянуть одну. Тот так и сделал, и рассказчик положил ее рядом с предыдущей, с домом. И новая картинка снова идеально продолжила пейзаж. Наверняка вся колода такая, подумала Лира, и ее можно раскладывать бесконечно, множеством способов. На сей раз на картинке оказалась разрушенная башня. Дорога вновь тянулась вдоль переднего плана, а на заднем виднелось все то же озеро. Солдаты устали, привязали лошадей у башни, вошли внутрь и легли спать. Но над башней летала птица – смотрите-ка, вот она! – такая громадная, что, спикировав вниз, она схватила в каждую лапу по лошади и снова поднялась с ними в небо.

Ну, Лира так думала, глядя, как рассказчик изображает полет птицы и перепуганное ржание пойманных лошадей. Даже мать слушала историю, широко раскрыв глаза, – совсем как ее сын. Но вот солдаты проснулись. Один как раз собирался выстрелить в птицу из ружья, но второй его удержал: ведь если птица уронит лошадей, те разобьются и погибнут. Поэтому солдаты отправились вслед за птицей пешком, а сказка все продолжалась.

Слушая голос старика, хоть и не понимая слов, Лира откинулась на мягкую спинку сиденья. Она с удовольствием угадывала смысл и любовалась лицами матери и сына, на которых сменялись эмоции, впалые щеки постепенно порозовели, в глаза вернулся блеск.

Речь старика текла мелодично, утешительно. Лира начала проваливаться в сон, в легкий счастливый сон ее детства, и голос Элис, не такой мелодичный, но тихий и теплый, рассказывал ей сказку про куклу… про картинку… а глаза мягко и неудержимо закрывались… и закрылись.

* * *

Лира проснулась только через несколько часов. В купе она была одна. Выглянув в окно, она увидела освещенные звездами мрачные утесы и ущелья с отвесными стенами. Поезд упорно полз вверх, пробираясь сквозь гористую местность.

Через минуту сонный морок совсем развеялся, и Лира вдруг подскочила на месте: алетиометр! Она схватила рюкзак, засунула в него руку и тут же нащупала бархат, а в нем знакомый округлый предмет. Но на коленях у нее лежало что-то еще – яркая картонная коробочка, на которой было написано слово «Мириорама». Колода! Старик оставил ей карты!

Газовая лампа горела неровно, то вспыхивала, то почти гасла, купе погружалось во мрак, а потом в нем снова становилось светло. Лира осмотрела ее, но не нашла способа выключить ее или сделать так, чтобы она светила как следует. Видимо, какие-то проблемы с подачей газа. Она снова села и вытащила из коробочки карты. Свет мигнул и сделался ярче. На обороте одной из карт мелькнули французские слова – несколько изящных строк, написанных карандашом.

Дорогая юная леди,

Умоляю вас последовать моему совету – будьте в Селевкии предельно осторожны! Времена нынче непростые. Лучше всего вам было бы даже не отбрасывать тени.

С искренними пожеланиями благополучия.

И никакой подписи. Лира вспомнила, как старик серебряным карандашиком показывал мальчику детали на карте.

Растерянная, одинокая, она сидела в предательски мигающем свете газового рожка, не в силах больше заснуть. Она нашла хлеб и сыр, решила поесть… Перечитала письмо Малкольма, но утешения не получила.

Убрав письмо, она снова потянулась за алетиометром. Ни гадать, ни пользоваться новым методом она не собиралась, кроме того, в купе было слишком темно, чтобы рассмотреть символы, но ей хотелось коснуться чего-то знакомого и обрести в нем хоть немного уверенности. Лира положила инструмент на колени и задумалась… вот, скажем, новый метод. Все это время она боролась с искушением воспользоваться им. Можно было бы, конечно, поискать Малкольма… но она не знала, с чего начать, а без этого все усилия напрасны, и ей достанутся только слабость и тошнота. Так что нет, новый метод отпадает. И потом, зачем ей Малкольм? Искать ведь нужно Пана.

Она машинально взяла карты. Это слово – «машинально» – само возникло у нее в голове… будто рука у нее была механическая, а не живая… и ощущения в коже и нервах были просто изменениями частоты антарного тока, бегущего по медной проволоке.

Вместе с этим видением собственного тела как чего-то неживого и механического пришло чувство безграничной опустошенности. Она была не просто мертва сейчас – она всегда была мертва, а жизнь ей только снилась, и в самом сне тоже не было жизни… Все – лишь бессмысленное и безразличное мельтешение частиц у нее в мозгу… только это, ничего больше.