Электронная библиотека » Филип Рот » » онлайн чтение - страница 17

Текст книги "Людское клеймо"


  • Текст добавлен: 29 ноября 2013, 03:01


Автор книги: Филип Рот


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Самец вороны сидел в средней клетке размером со шкаф для одежды. По одну сторону – две новошотландские совы, по другую – ястреб-дерябник. Вот он, Принц. Ей уже было лучше.

– Привет, Принц. Здорово, старина.

Она пощелкала ему языком – цок, цок, цок.

Потом повернулась к девушке, кормившей змею. В прошлые приезды ее тут не было – скорее всего, новенькая. Относительно, по крайней мере. Фауни уже несколько месяцев не навещала Принца – ни разу после того, как начала встречаться с Коулменом. С некоторых пор она уже не искала способа выйти за пределы человеческого рода. Когда погибли ее дети, она стала ездить сюда нерегулярно – а раньше в иные недели бывала по четыре-пять раз.

– Можно я его на минутку выпущу? Всего на минутку?

– Можно, – сказала девушка.

– Хочу, чтобы он посидел у меня на плече, – объяснила Фауни и, наклонившись, откинула крючок, на который была заперта стеклянная дверь клетки. – Ну здравствуй, Принц. Ох какой. Принц.

Когда она открыла клетку, Принц перепрыгнул с насеста на верхнюю кромку дверцы и, водрузившись там, стал наклонять голову то вправо, то влево. Она мягко рассмеялась.

– Понятное дело! Обследует меня, – сказала она девушке. – Гляди, что у меня есть, – обратилась она к Принцу и показала ему кольцо с опалом. Кольцо, которое Коулмен подарил ей в машине субботним августовским утром по дороге в Танглвуд. – Видишь? Иди сюда. Иди, иди. – шептала она птице, подставляя плечо.

Но Принц отверг приглашение – прыгнул обратно в клетку и опять сел на насест.

– Принц сегодня не в настроении, – сказала девушка.

– Радость моя! – ворковала Фауни. – Ну иди. Иди ко мне. Я же Фауни. Мы друзья с тобой. Будь хорошим мальчиком Иди сюда.

Но самец вороны не двигался.

– Если видит, что его приманивают, ни за что не слетит, – объяснила девушка и, взяв щипцами с подноса одну из нескольких дохлых мышей, предложила змее – та наконец-то покончила с предыдущей, которую втягивала в себя миллиметр за миллиметром. – Видит, что хочешь его достать, и не дается, а если ты вроде как внимания не обращаешь, слетает.

Они вместе засмеялись над этим сходством с людскими повадками.

– Ладно, – сказала Фауни. – Оставлю его на минутку в покое. – Она подошла к сотруднице, занятой кормлением змеи. – Я очень люблю ворон. Это мои любимые птицы. И воронов. Я раньше жила в Сили-Фолс, поэтому я все про Принца знаю. Я еще тогда с ним познакомилась, когда он крутился около магазина Хиггинсона. Любил вытаскивать заколки из волос у девочек. Кидался на вес блестящее, на все цветное. Прямо-таки прославился этим. Раньше тут были вырезки из газет про него, про людей, которые его вырастили, когда он остался без гнезда, про то, как он торчал у магазина, точно важном шишка. Здесь были приколоты. – Она показала на доску объявлений у входа в комнату. – Куда они делись?

– Он их сорвал.

Фауни разразилась смехом, на этот раз куда более громким.

– Он – сорвал?

– Клювом. Разодрал на клочки.

– Не хотел, чтобы знали о его прошлом? Стыдно было за свое прошлое? Принц! – Она опять повернулась к его клетке, которая все еще была настежь открыта. – Тебе стыдно за свое бесславное прошлое? Молодец. Настоящая ворона.

Теперь она обратила внимание на стоявшие там и сям чучела.

– Это у вас рыжая рысь?

– Да, – сказала девушка, терпеливо ожидая, пока змея перестанет ощупывать языком очередную дохлую мышь и возьмет ее в рот.

– Из здешних мест?

– Не знаю.

– Я видала их на холмах. Одна была похожа на эту. Может, она самая и есть.

И Фауни опять рассмеялась. Нет, пьяна не была – даже и кофе-то не допила, когда метнулась от Коулмена, – но смех звучал так, будто приняла маленько с утра. Просто ей хорошо было здесь со змеей, вороной и чучелом рыси, которые не порывались ничему ее учить. Не читали ей ничего из «Нью-Йорк таймс». Не просвещали ее по части истории человечества за последние три тысячи лет. Про эту историю она и так знала все, что надо было знать: безжалостные и беззащитные. Даты и имена не имели значения. Безжалостные и беззащитные. Всё. Остальное лабуда. Здесь никто не собирался побуждать ее к чтению, потому что никто, кроме девушки, и сам читать не умел. Змея уж точно не умела. Она умела только поедать мышей. Неторопливо и спокойно. Спешить некуда.

– Какая это змея?

– Черный большеглазый полоз.

– Целиком ее.

– Ага.

– Там переваривает.

– Да.

– Сколько всего съест?

– Эта мышь седьмая. Он ее очень медленно взял. Наверно, будет последняя.

– И так каждый день?

– Нет. Раз в одну-две недели.

– Куда-нибудь выпускаете или так и живет? – спросила Фауни, показывая на стеклянный ящик, из которого змею для кормления переложили в пластиковую коробку.

– Так и живет. Больше никуда.

– Неплохо устроился – Фауни повернулась к самцу вороны, который так и сидел в клетке на насесте. – Видишь, Принц, я тут стою. А ты там. И дела мне до тебя ровно никакого. Не хочешь ко мне на плечо – не надо, какая мне разница. А это кто?

Она показала на другое чучело.

– Это скопа. Семейство ястребиных.

Смерив когтистую птицу взглядом, Фауни опять разразилась смехом:

– С семейством ястребиных шутки плохи!

Змея раздумывала, браться за восьмую мышь или нет.

– Если бы мои дети с таким аппетитом кушали по семь мышей, – заметила Фауни, – я была бы самой счастливой мамой на свете.

Девушка улыбнулась:

– В прошлое воскресенье Принц наружу махнул. Другие наши птицы нелетающие. Только Принц Он довольно резвый.

– Я знаю, – сказала Фауни.

– Я воду выплеснуть вышла – а он раз и по прямой за дверь! И дальше к деревьям. Я оглянуться не успела, как туда слетелись еще три или четыре. Окружили его на дереве. Точно с ума посходили – наскакивают, по спине лупят, орут во все горло. Несколько минут прошло всего-навсего. У него голос неправильный. Он не знает их вороньего языка. Им это ох как не понравилось. Потом он вернулся ко мне – я снаружи стояла, не уходила. А то прикончили бы его.

– Вот что получается, когда растешь у людей, – сказала Фауни. – Вот чем оно заканчивается, когда всю жизнь крутишься в нашей компании. Людское клеймо.

Она произнесла это без отвращения, презрения или осуждения. Без грусти даже. Вот как обстоят дела. Это и только это сказала она в своей сухой манере девушке, кормившей змею: мы оставляем клеймо, след, отпечаток. Грязь, жестокость, надругательство, небрежение, экскременты, сперма – по-другому нам и не прожить. И не в том дело, что мы отказываемся чему-то повиноваться. И милость Божья, спасение, искупление тут ни при чем. Это в каждом из нас. Неотъемлемое. Врожденное Определяющее. Клеймо, которое тут как тут до любых внешних отметин. Которое существует даже и без зримого знака. Клеймо, до того единосущное нам, что может и не проявляться в виде отметин. Клеймо, которое предшествует неповиновению, которое включает в себя неповиновение и не поддается никаким объяснениям, никакому пониманию. Вот почему любая попытка его отскоблить смехотворна. Отдает варварской шуткой. Помышления о чистоте отвратительны. Безумны. Что такое наше стремление вычистить скверну как не новая нечистота поверх старой? То, что Фауни сказала о клейме, можно свести к одному: от него не спастись. Вот он каков – взгляд Фауни на наше племя: неизбежно заклейменные существа. Вынужденные мириться с ужасным фундаментальным несовершенством. Она могла бы сравнить себя с греками – с греками Коулмена. С их богами. Мелочность. Ссоры. Драки. Ненависть. Убийства. Похоть. У их Зевса было одно желание – совокупляться. С кем, не важно: с богинями, женщинами, коровами, медведицами, совокупляться не только в своем собственном обличье, но и в зверином – это еще сильней возбуждает. Взгромоздиться на женщину бычьей тушей. Причудливо войти в нее белым, бьющим крыльями лебедем. Ему все мало, царю богов, – мало плоти, мало извращенности. Сколько безумия несет с собой страсть! Сколько разврата, сколько порока! Грубейшие удовольствия. И ярость всевидящей жены. Не иудейский Бог, бесконечно одинокий, бесконечно туманный, бог-мономан и бог мономанов, единственный бог, какой был, есть и будет, бог, у которого на уме лишь одна забота – евреи. И не идеально бесполый христианский человеко-бог с его непорочной матерью и со всем его неземным совершенством, которое для людей оборачивается стыдом и чувством вины. Нет – греческий Зевс, жадный до приключений, ярко экспрессивный, капризный, чувственный, самозабвенно погруженный в свое собственное бьющее через край существование, уж никак не одинокий и яснее ясного видимый. Божье клеймо. Вот великая, идущая от реальности религия для Фауни Фарли, если благодаря Коулмену она что-нибудь обо всем этом знала. Да, по образу и подобию, как нам рисует нас высокомерная фантазия, но не этого бога, а того. Разгульного, порочного – бога жизни, если такой может быть. Бога, созданного по нашему образу и подобию.

– Да. Такая вот выходит трагедия, когда люди берут домой птенца вороны, – согласилась девушка, которая лишь отчасти поняла то, что сказала Фауни. – Птица теряет связь со своим видом. Вот и Принц потерял. Это называется импринтинг. Ворона разучилась быть вороной.

Вдруг Принц начал каркать, но не так, как обычно каркают вороны, а на свой лад, тем самым карканьем, что приводило других ворон в бешенство. Визгливо надсаживая глотку, птица опять сидела теперь на верхней кромке дверцы.

Фауни повернулась к Принцу и завлекающе улыбнулась:

– Я воспринимаю это как комплимент, Принц.

– Он подражает школьникам, которые приезжают сюда на экскурсии и подражают ему, – объяснила девушка. – Это его впечатление от их голосов. Они так кричат. Он изобрел свой собственный язык. Взял его от них.

– Мне нравится этот странный голос, который он изобрел, – сказала Фауни, и тоже странным голосом. Между тем она опять приблизилась к клетке и стала почти вплотную к дверце. Подняв руку с кольцом, обратилась к птице – Смотри. Смотри, что я тебе принесла поиграть. – Она сняла кольцо и протянула Принцу, чтобы тот увидел с близкого расстояния. – Ему нравится мое кольцо с опалом.

– Мы обычно ему ключи даем поиграть.

– А теперь он маленько продвинулся! Как и мы все. Бери. Триста долларов стоит, – сказала Фауни. – На, поиграй. Что, тебе каждый день дают дорогие кольца?

– Он возьмет, – предупредила девушка. – Возьмет и в клетку утащит. Он как лесной хомяк В клетке заталкивает еду в щели и бьет по ней клювом.

Принц крепко ухватил кольцо клювом и резко замотал головой. В конце концов кольцо упало на пол. Фауни подняла его и опять протянула вороне.

– Еще раз уронишь – больше не дам. Понятно? Триста долларов. Тебе дают кольцо за триста долларов, а ты привередничаешь. Хочешь – бери, нет – нет. Понял меня?

Он снова выхватил кольцо у нее из пальцев и крепко зажал в клюве.

– Молодец – сказала Фауни. – Тащи его к себе, – прошептала она так, чтобы девушка не услышала. – Забирай в клетку. Не дрейфь. Это тебе.

Но Принц опять уронил кольцо.

– Он очень умный, – сказала девушка. – Мы с ним в игры играем– кладем мышь в коробку и закрываем. Ухитряется достать. Просто удивительно.

Фауни вновь подняла с пола кольцо и предложила птице, и Принц вновь взял его и уронил.

– Слушай, Принц это ты нарочно. Это игра такая, да? Ка-а. Ка-а. Ка-а. Ка-а. Прямо ей в лицо птица разразилась своим особым криком.

Фауни протянула руку и принялась гладить Принца сначала по голове, а потом, очень медленно, сверху вниз по спине, и Принц ей это позволил.

– Ох, Принц. Какой ты красивый, какой блестящий. Послушайте, он мурлычет! – сказала она восторженно, как будто ей наконец открылся смысл всего на свете – Мурлычет. – И она замурлыкала в ответ: – Мммм. – Мммм… Мммм, – подражая нисходящим звукам, которые птица действительно издавала, отзываясь на движение руки, гладившей черные перья. Потом вдруг – цок, цок, цок клювом.

– Как хорошо, – прошептала Фауни и, повернув голову к девушке, засмеялась самым сердечным своим смехом: – Он не продается? Это цоканье меня добило. Я его беру. – Все приближая и приближая губы к цокающему клюву Принца, она шептала ему: – Да, я тебя возьму, я тебя куплю…

– Он может клюнуть, берегите глаза, – предупредила девушка.

– Ну, это-то я знаю. Пару раз клюнул меня уже. Когда мы с ним только познакомились. Зато он цокать умеет. Послушайте, дети, как он цокает.

И ей вспомнилось, какое сильное у нее было желание умереть. Два раза пыталась. Там, в Сили-Фолс, где снимала комнату. После гибели детей и месяца не прошло. В первый раз практически получилось. Я от медсестры знаю – она мне потом говорила. На мониторе который показывает сердцебиение, все было ровно. Обычно это летальный исход, так она сказала. Но есть особы, которым особо везет. А я так старалась! Помню, душ приняла, ноги побрила, юбку надела самую лучшую – длинную джинсовую. Запахивающуюся. И вышитую блузку из Братлборо. Джин и валиум помню, а вот порошок уже смутно. Название забыла. Какой-то крысиный, горький, я его смешала со сладким желе. Не знаю – включила я газ или забыла? Посинела или нет? Долго лежала или нет? Когда они решили взломать дверь? Так и не знаю, кто это сделал. Я готовилась в каком-то экстазе. Бывают в жизни моменты, которые стоит отпраздновать. Триумфальные. Ради которых стоит нарядиться. Я просто из кожи лезла. Волосы заплела. Глаза накрасила. Мать бы мной гордилась – а это что-нибудь да значит. Неделей раньше позвонила ей сказать, что дети погибли. Первый звонок за двадцать лет. «Это Фауни, мама». – «Извините, но я не знаю никого с таким именем». И вешает трубку. Сука. После того как я сбежала, она всем говорила: «Муж у меня человек строгий, а жить по правилам – этого Фауни не смогла. Она никогда не могла жить по правилам». Обычное вранье. Чтобы девчонка-подросток из привилегированной семьи сбежала от строгости отчима? Не от строгости она бежит, сука ты такая, а от того, что блудливый отчим проходу ей не дает. В общем, нарядилась в самое-самое. На меньшее не могла согласиться. А во второй раз вообще наряжаться не стала. И этим все сказано. После первой неудачной попытки сердцем я уже остыла. Во второй раз все было внезапно, импульсивно и безрадостно. В первый раз долго готовилась, дни и ночи, предвкушала событие. Обдумывала, что взять. Покупала порошок К врачу ходила, чтобы прописал таблетки. А во второй раз все было второпях. Без вдохновения. Я думаю, я потому не довела до конца, что удушья не могла вынести. Как горло сдавило, как я начала по-настоящему задыхаться, как воздуха не стало совсем – так пальцы за провод и скорей распутывать. В первый раз не было никакой этой спешки. Все спокойно, мирно, детей больше нет, волноваться не о ком, времени хоть отбавляй. Если бы только я сделала все как надо. Удовольствие было, и еще какое. В конце, когда все вот-вот оборвется, последний радостный момент: смерть, казалось бы, должна прийти на твоих собственных условиях, на злых, но никакой злобы нет – только полет. Забыть не могу. Всю эту неделю думаю, думаю. Он мне читает из «Нью-Йорк таймс» про Клинтона, а у меня на уме доктор Кеворкян и его газовая машина.[45]45
  Кеворкян Джек (р. 1928) – американский медик, совершавший акты эвтаназии.


[Закрыть]
Просто дыши глубоко. Тяни в себя, покуда все не втянешь.

«Он сказал: "Это были очень красивые дети. Никогда не подумаешь, что такое может случиться с тобой или с твоими знакомыми. Но по крайней мере Фауни теперь уверена, что ее дети у Господа"».

Это какой-то идиот местным газетчикам. ДВОЕ ДЕТЕЙ ЗАДОХНУЛИСЬ ДОМА ВО ВРЕМЯ ПОЖАРА. «Сержант Доналдсон сказал, что, по предварительным данным, пожар возник из-за того, что обогреватель. – Местные жители говорят, что им стало известно о пожаре, когда мать мальчика и девочки…»

Когда мать мальчика и девочки выпустила изо рта член плотника.

«По словам соседей, Лестер Фарли, их отец, опоздал на считанные секунды».

Был готов убить меня на месте. И ничего мне не сделал. А потом и я не смогла себя убить. Чудо какое-то Чудо, что никто до сих пор не разделался с матерью мертвых детей.

– He вышло это у меня, Принц. Как и все остальное. А раз так, – шептала она птице, чья блестящая чернота была под ее рукой теплее и глаже всего, что она в жизни ласкала, – нам вместе надо быть. Ты ворона, которая не умеет быть вороной, я женщина, которая не умеет быть женщиной. Мы созданы друг для друга. Возьми меня в жены. Ты судьба моя, смешная ты птица. – Она отступила на шаг и поклонилась. – До свидания, мой Принц.

И Принц ответил. Ответил криками на высокой ноте «Ку-у. Ку-у. Ку-у», и она опять рассмеялась. Потом, повернувшись к девушке, сказала ей:

– Намного лучше, чем все парни нашего племени.

А кольцо оставила ему. Подарок Коулмена. Улучила секунду, когда девушка не смотрела, и спрятала в клетке. Теперь помолвлена с самцом вороны. Самое оно.

– Спасибо вам! – сказала Фауни.

– Не за что. Всего хорошего! – отозвалась девушка, и с этим Фауни отправилась обратно к Коулмену доедать завтрак и смотреть, что приключится дальше. Кольцо осталось лежать в клетке. Принц получил его. Трехсотдолларовое.


Поездка в Питсфилд к Передвижной стене произошла в День ветеранов, когда приспускают флаги, когда во многих городах устраивают парады – а в универсальных магазинах распродажи, – и на ветеранов, которые чувствуют себя так же, как Лес, накатывает еще большее отвращение к согражданам, стране и правительству, чем в прочие дни. Сейчас ему участвовать в каком-нибудь занюханном параде, маршировать под оркестр, а все будут смотреть и флагами размахивать? Сейчас – пособлять им, чтобы на минутку почувствовали себя хорошими? Вот мы какие – ветеранам Вьетнама дань отдаем! Это сегодня без тебя обойтись не могут, а когда оттуда вернулся, всем на Тебя было плевать. Столько ветеранов ночует на улице, а этот уклонист от призыва ночует себе в Белом доме. Проныра Билли, верховное наше начальство. Сучонок. Тискает себе мяконькие сиськи этой евреечки, а бюджет ветеранский катится хрен знает куда. Чего все так расстроились, что он соврал про секс? Как будто дерьмовая эта власть хоть про что-нибудь не врет. Нет уж, довольно они поизмывались над Лестером Фарли, чтобы он еще позволял измываться над собой по случаю Дня ветеранов.

И все-таки он туда ехал в этот особенный день, ехал в Питсфилд в фургончике Луи, чтобы увидеть уменьшенную вдвое копию настоящей Стены, копию, которая перемещается по стране вот уже лет пятнадцать; на неделю, с десятого ноября по шестнадцатое, ее при финансовой поддержке местного общества ветеранов развернули на площадке для парковки около питсфилдской гостиницы «Рамада-инн». С ним была все та же команда, что провела его через пытку китайской едой. Одного его никуда посылать не собирались, в этом они его уверяли всю дорогу: мы будем с тобой, ни на шаг не отойдем, круглые сутки, если надо, будем дежурить. Луи сказал даже, что потом Лес может пожить у него, что они с женой готовы сколько нужно о нем заботиться.

– Если тебе не захочется в одиночку возвращаться домой, так и не надо. Я бы не пытался на твоем месте. Лучше побудь со мной и Тесс. Тесси, она все это видела Она понимает. Насчет Тесси не беспокойся. Когда я вернулся, Тесси была моим спасательным кругом. У меня одно было на уме нечего меня учить, нечего мне указывать, что я должен делать. Заводился с пол-оборота. Да чего я, ты и так все знаешь. Но, слава богу, Тесси крепко меня поддержала. Надо будет – и тебя поддержит.

Луи братом ему стал настоящим, таким братом, каких поискать, но из-за того, что он клещом в него вцепился насчет поездки к Стене, из-за треклятого его фанатизма насчет этой поездки Лес крепился изо всех сил, чтобы не схватить поганца за горло и не придушить к чертям. Отвяжись, ты, хромой мексикашка! Хватит мне рассказывать, как десять лет не мог заставить себя поехать к этой Стене! Хватит мне рассказывать, как она твою жизнь, на хер, перевернула! Как ты помирился с Майки Хватит мне про то, что Майки тебе у Стены говорил! Не желаю слушать!

И все-таки они отправились, все-таки едут, и опять Луи ему втолковывает:

– Мне что Майки сказал? Все в порядке, Луи, – и Кении тебе то же самое скажет. Что все нормально, что ты можешь спокойно жить своей жизнью.

– Не могу я, Лу, – поворачивай назад.

– Не дергайся, Лес. Уже полдороги.

– Поворачивай свою долбаную тачку!

– Лес, ты не можешь знать, пока там не оказался. Вот окажешься там, – сказал Луи мягко, – и разберешься что к чему.

– Да не хочу я разбираться!

– Слушай, прими-ка еще пару таблеток Ативан, валиум. Вреда не будет. Дай ему водички, Чет.

Когда приехали в Питсфилд и Луи поставил фургончик через дорогу от «Рамада-инн», вытащить Леса из машины было не так-то просто.

– Не дождетесь, – сказал он, и поэтому другие стояли снаружи и курили, давая Лесу еще немножко времени, чтобы ативан и валиум подействовали как следует. Луи все время на него поглядывал. Вокруг была тьма автобусов и полицейских машин. У Стены шла церемония, до них доносился голос какого-то местного политика, говорившего в микрофон, – может быть, пятнадцатого за утро. «Люди, чьи имена начертаны на стене позади меня, – это ваши родные, друзья, соседи. Тут и христиане, и евреи, и мусульмане, и черные, и белые, и представители коренных народов – словом, американцы. Дав клятву защищать и охранять, они исполнили эту клятву ценою жизни. Никакими почестями, никакими церемониями не выразить сполна нашу, благодарность и восхищение. Я хочу прочесть вам стихотворение, которое несколько недель тому назад было оставлено у этой стены в штате Огайо: «Мы помним вас – улыбающихся, гордых, сильных, / вы сказали нам – не беспокойтесь, / мы помним прощальные объятия и поцелуи…»

За этой речью – следующая:.«…за моей спиной стена с именами, и я гляжу сейчас в толпу и вижу мужчин средних лет, таких же, как я, иные с медалями на груди и одеты отчасти по-военному, и в их глазах заметна легкая печаль – может быть, остаток того взгляда в дальнюю даль, что у всех у нас появился, когда мы были простой пехотой за десять тысяч миль от дома. Когда я вижу все это, я переношусь на тридцать лет назад. Постоянная Стена, которая стала образцом для этой передвижной, открылась в Вашингтоне 13 ноября 1982 года. Два с половиной года – вот сколько мне понадобилось времени, чтобы решиться приехать туда. Оглядываясь назад, я вижу, что не только я, но и многие другие ветераны Вьетнама намеренно воздерживались от поездки зная, какие болезненные воспоминания она может пробудить. Но однажды вечером в Вашингтоне, когда солнце уже садилось, я все-таки отправился к Стене – отправился один. Жену и детей, с которыми мы возвращались из Диснейуорлда, я оставил в отеле и пошел постоять в одиночестве у самой высокой точки Стены – примерно там, где я стою сейчас. И подступили воспоминания. Вихрь переживаний захлестнул меня. Я вспомнил тех, с кем я рос, с кем играл в бейсбол, ребят из Питсфилда, чьи имена – на этой Стене. Я вспомнил нашего радиста Сола. Мы познакомились во Вьетнаме. Все стали говорить, кто откуда. Он из Массачусетса – я тоже. Из какой части Массачусетса? Он из Уэст-Спрингфилда, я отсюда, из Питсфилда. Сол погиб через месяц после того, как я уехал. Я вернулся домой в апреле, потом открываю местную газету – и вижу, что не суждено нам с Солом вместе выпить по стаканчику ни в Питсфилде, ни в Спрингфилде. Помню и других, с кем мы служили…»

Затем оркестр – по всей видимости, военный – заиграл «Боевой гимн зеленых беретов», и Луи решил, что лучше дождаться, пока церемония совсем кончится, и только потом выцарапывать Леса из машины. Луи рассчитывал, что они приедут уже после всех речей и всей рвущей душу музыки, но церемония, судя по всему, началась позже намеченного. Он посмотрел на часы – почти двенадцать, значит, все-таки конец уже скоро. И точно – вдруг они стали закругляться. Одинокий горн заиграл погребальный сигнал. Тоже ничего хорошего. Слушать этот горн здесь, среди пустых автобусов и полицейских машин, уже приятного мало, ну а горн плюс Стена, плюс все вокруг плачут – и говорить нечего. Горн, мучительный горн, последний ужасный возглас горна, и теперь уже оркестр играет «Боже, благослови Америку», и Луи слышит, как люди у Стены поют, – и минуту спустя все стихло.

В фургончике Лес все еще дрожал, но не озирался каждую секунду и лишь изредка поглядывал вверх, не летит ли что, поэтому Луи неуклюже залез обратно в машину и сел рядом, понимая, что вся жизнь Леса состоит теперь из страха перед предстоящим и что нужно сейчас одно – привести его туда и покончить со всем этим.

– Я Свифта пошлю вперед, чтобы он нашел для тебя Кенни. Стена ведь длинная. Чем тебе смотреть на все эти имена, Свифт с ребятами пойдут и отыщут его тебе заранее. Там на панелях фамилии идут по датам, от самой ранней к самой поздней. Дата Кенни у нас есть, ты нам сказал, так что они быстро разберутся.

– Я не пойду.

Свифт вернулся, чуть приоткрыл дверцу и сказал Луи:

– Мы нашли Кенни.

– Ну что, Лестер, пора. Соберись. Сейчас мы туда пойдем. Это там, за отелем. Мы не одни там будем, будут и другие такие же. Сейчас прошла маленькая официальная церемония – она уже кончилась, об этом беспокоиться нечего. Никаких речей. Никакой показухи. Просто дети с родителями, дедушками и бабушками, и все будут делать одно и то же. Возлагать венки. Молиться. По большей части будут искать имена. Будут между собой разговаривать, как обычно люди разговаривают. Некоторые будут плакать. Больше ничего там нет. Просто чтоб ты знал, что там будет. Спешить не спеши, но пойти придется.

Было необычно тепло для ноября, и, подходя к Стене, они увидели, что многие мужчины в одних рубашках, а некоторые женщины в шортах. В середине ноября на многих солнечные очки, но в остальном все точно так же, как говорил Луи, – цветы, люди, дети, старики. Сама Передвижная стена не стала для Леса сюрпризом: он видел ее в журналах и на майках, а по телевизору однажды начали показывать настоящую большую вашингтонскую Стену – он, правда, тут же выключил. Через всю площадку для парковки протянулась знакомая череда панелей – вертикальное кладбище из темных стоячих плит, постепенно понижающихся к обоим краям и плотно заполненных белыми буковками имен. Каждому погибшему досталась примерно четверть длины мужского мизинца. Так удалось разместить их всех – все 58 209 человек, которые давно уже не ходят ни на прогулки, ни в кино, но обрели некое существование в виде надписей на Стене из темного алюминия, поддерживаемой сзади дощатым каркасом и стоящей в штате Массачусетс на площадке для парковки за отелем «Рамада-инн».

Когда Свифт в первый раз приехал к Стене, он даже из автобуса не мог сам выйти – его вытащили и продолжали тащить, пока он не оказался с ней лицом к лицу, а потом он говорил: «Прямо слышно, как Стена плачет». Когда Чет в первый раз приехал к Стене, он принялся бить по ней кулаками и орать: «Нет, не Билли здесь должен значиться! Не Билли! Здесь я должен быть!» Когда Росомаха в первый раз приехал к Стене, он всего-навсего протянул руку дотронуться – и оторвать не мог. Как примерзла. Врач из ветеранки сказал, какой-то там припадок. Когда Луи в первый раз приехал к Стене, он быстро понял, что к чему и как тут быть. «Ну вот, Майки, – сказал он вслух, – я и приехал. Я здесь». На что Майки обычным своим голосом ответил: «Все в порядке, Лу. Все нормально».

Лес знал все эти истории о том, что бывает по первому разу, и вот настал его первый раз, а он не чувствует ни хрена. Ничего не происходит. Все ему говорили, что станет лучше, что он помирится с этим наконец, что с каждым новым приездом будет все лучше и лучше, а потом мы тебя свозим в Вашингтон, там ты найдешь Кении на большой Стене, и это будет… Это, брат, будет настоящее духовное исцеление, грандиозная подпитка – и вот ничего не происходит. Пусто. Свифт слышал, как Стена плачет, – Лес ни хрена. Ни хрена не чувствует, ни хрена не слышит, ни хрена даже не помнит. Похоже на то, как он увидел двух детей своих мертвыми. После всей этой могучей подготовки – пусто. Так боялся перед сегодняшним, что слишком много всего почувствует, а не чувствует ничего, и это хуже. Значит, несмотря на всю эту возню, на Луи, на поездки в китайский ресторан, на лекарства и на трезвость, он правильно все время считал себя мертвым. В китайском ресторане он что-то чувствовал, и это ненадолго сбило его с толку. Но теперь-то он точно знает, что он мертвец: даже Кенни вспомнить не получается. Столько мучился этими воспоминаниями, а теперь не может к ним подключиться ни в какую.

Из-за того, что он в первый раз, другие толкутся рядом. Быстро по одному отходят отдать дань погибшим товарищам, но остальные постоянно дежурят около него и следят, а когда тот возвращается, он обязательно подходит к Лесу и обнимает его. Всем им кажется, что сейчас они ближе друг к другу, чем когда-либо, и, поскольку у Леса как раз такой оглушенный вид, как надо, всем им кажется, будто он переживает именно то, ради чего его привезли. Им и невдомек, что, когда он поднимает взгляд на какой-нибудь из трех приспущенных американских флагов или на черный флаг военнопленных и пропавших без вести, он думает не про Кении и даже не про День ветеранов – он думает, в Питсфилде потому все флаги приспущены, что смерть Леса Фарли – наконец-то установленный факт. Официально подтверждено: мертв в общем и целом, не только душой. Другим он об этом не говорит. Чего ради? Правда есть правда, и он ее знает. А Луи ему шепчет: «Я тобой горжусь. Знал, что выдержишь. Знал, что так оно и будет». А Свифт ему: «Если тебе захочется об этом поговорить…»

Покой, который на него снизошел, они все ошибочно принимают за некое терапевтическое достижение. «Стена-целительница» – вот что написано на плакате перед отелем, и они дружно думают, что так оно и есть. Постояв у имени Кении, они ходят с Лесом взад-вперед вдоль всей Стены. Повсюду люди ищут имена, и приятели дают Лестеру время воспринять все это как следует, понять хорошенько, где он находится и что делает. «На эту стену не лазают, радость моя», – спокойно говорит женщина, отводя назад мальчика, который хотел заглянуть за Стену у края, где она пониже. «Как фамилия? Какая у Стива фамилия?» – спрашивает жену пожилой мужчина у одной из панелей, внимательно отсчитывая надписи с помощью пальца. «Вот, – слышат они женский голос, обращенный к малышу, едва умеющему ходить; мать показывает пальцем на одно из имен. – Вот, родной мой. Это дядя Джонни». Она крестится. «Ты уверен, что двадцать восьмая строка?» – спрашивает женщина мужа. «Уверен». – «Должен быть здесь. Панель четвертая, строка двадцать восьмая. Я нашла его в Вашингтоне». – «Что-то не вижу. Опять придется считать». «Это мой двоюродный брат, – объясняет другая. – Стал там открывать бутылку кока-колы, а она взорвалась. Мина-ловушка. Ему девятнадцать было. В своем расположении. Упокой, Господи, его душу». Ветеран в кепке Американского легиона, стоя перед одной из панелей на коленях, помогает двум негритянкам, одетым в лучшие свои воскресные платья. «Как фамилия?» – спрашивает он у младшей. «Бейтс. Имя – Джеймс». – «Вот он», – показывает ветеран. «Вот он, мама», – говорит младшая.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 | Следующая
  • 4.4 Оценок: 5

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации