Текст книги "Людское клеймо"

Почти на середине замерзшего озера я увидел одинокую фигуру в коричневом пухлом комбинезоне и черной шапочке Сидя на невысоком желтом ведре и держа в руках короткую удочку, человек склонился над лункой. Я ступил на лед, только когда увидел, что он поднял глаза и заметил меня. Я не хотел ни заставать его врасплох, ни создавать у него впечатление, что намеревался это сделать. Если рыбак действительно Лес Фарли, всякую внезапность лучше исключить.

Разумеется, я думал о том, чтобы повернуть обратно. Дойти до дороги, сесть в машину, доехать до 7-го шоссе, по нему на юг через Коннектикут, там на 684-е и, наконец на Гарден-Стейт-паркуэй. Посмотреть на спальню Коулмена. Посмотреть на его брата, не переставшего ненавидеть Коулмена за то, что он сделал, даже после его смерти. Только об этом я и думал, пока шел по озерному льду к убийце Коулмена. До того самого момента, как пришло время сказать: «Здравствуйте. Как ловля?», я думал: врасплох, не врасплох – какая разница? Так или иначе, враг. На этой пустой белой ледяной сцене – единственный враг.

– Клюет? – спросил я.

– Так себе, средненько.

Коротко взглянув на меня, он опять сосредоточил внимание на лунке, одной из двенадцати-пятнадцати, хаотически разбросанных примерно по сорока квадратным футам твердого как камень льда. Судя по всему, они были просверлены орудием, лежавшим в нескольких шагах от его желтого ведра, которое оказалось семигаллоновой емкостью из-под моющего средства. Орудие представляло собой металлический стержень примерно четыре фута длиной, кончавшийся широким цилиндрическим «штопором». Серьезный, мощный инструмент, чья винтовая рабочая часть, приводимая в движение коленчатой рукояткой, блестела на солнце как новенькая. Бур.

– Да нормально, – пробормотал он. – Время провести, чего еще надо.

Можно было подумать, я не первый, кто посреди этого замерзшего озера в пяти сотнях шагов от глухой дороги в сельской холмистой местности спрашивает его, как рыбалка, а по крайней мере пятидесятый. Черную шерстяную матросскую шапочку он низко натянул на лоб и уши, и поскольку он носил вдобавок темную седоватую бороду и густые усы, незащищенная часть лица представляла собой подобие узкой горизонтальной ленты, чем прежде всего и привлекала внимание – не физиономия, а пустая вытянутая равнина. Темные, густые, длинные брови, голубые широко расставленные глаза, а по центру лица над усами – недоразвитый детский носик без переносицы. Полоса, которую Фарли оставил между волосяной порослью и шерстяной шапочкой, являла взору разнообразные начала, как геометрические, так и психологические, – причем ничто ни с чем не вязалось.

– Красивое место, – сказал я.

– Почему я и здесь.

– Спокойное.

– Близко к Богу, – заметил он.

– Да? Вы чувствуете?

В какой-то момент его настроение изменилось – он скинул внешнюю броню, в которой сначала меня встретил, и, казалось, решил сделать общение со мной более содержательным и тесным. Поза его осталась той же – скорее, позой рыбака, чем собеседника, – но ауру антисоциальности в какой-то мере рассеивал теперь тон его голоса, более богатый и раздумчивый, чем я мог ожидать. Я бы даже назвал этот тон глубокомысленным, пусть и в некоем чрезвычайно отвлеченном роде.

– Тут ведь холмы, высокое место, – сказал он. – Домов никаких нет. Никто не живет. Никаких коттеджей на берегу. – За фразой неизменно следовала многодумная пауза: веское заявление сменялось сверхнасыщенной тишиной и оставалось только гадать, кончил он беседу или нет. – Тут вообще мало чего делается. И шума почти никакого. Озеро – тридцать акров. И нет этой публики с бензиновыми бурами. Треск, вонь – ничего этого нет. Семьсот акров пустой хорошей земли и леса. Просто красивое место. Тишина, покой. И чисто здесь. Никакой грязи. Ни тебе суеты, ни суматохи, ни сумасшествия этого вечного.

Наконец – взгляд наверх. Увидеть меня, оценить. Быстрый взгляд, на девяносто процентов непроницаемый, на остальные десять пугающе прозрачный. Я не мог разглядеть в этом человеке ни крупицы юмора.

– Главное – в секрете это держать, – сказал он. – Тогда и дальше можно пользоваться.

– Разумно, – заметил я.

– Понастроили себе городов. Живут в суете и суматохе. Работа, работа. Утром на службу – сумасшествие. Днем на службе – сумасшествие. Вечером домой – то же самое. Транспорт. Пробки. Они во всем этом по уши. А я не хочу.

Можно было не спрашивать, кто такие «они». Пусть я не городской житель, пусть я не пользуюсь бензиновым буром, все равно я – «они», все мы – «они», все, кроме одного человека, сидящего на ведре посреди озера, покачивающего короткое удилище и говорящего в лунку, пробитую в толще льда. Сознательно обращающегося не столько ко мне (то есть к «они»), сколько к стылой воде под нами.

– Бывает, турист какой-нибудь пройдет, или лыжник, или кто-то вроде вас. Увидит мою машину и найдет меня, как-то они меня здесь находят, спустится ко мне, и, когда ты сидишь на льду, люди вроде вас, которые не рыбачат… – Тут он опять посмотрел на меня, мистически прозревая мою непростительную принадлежность к «они». – Вы, думается, не рыбачите.

– Нет. Увидел просто ваш пикап. Хороший день, решил покататься и погулять.

– Вот и они то же самое, – сказал он таким тоном, словно, когда я только показался на берегу, ему все уже со мной было ясно. – Увидят рыбака и обязательно подойдут, любопытство разбирает, и начинают спрашивать, сколько наловил. А я как делаю… – Тут ход его мысли, казалось, внезапно прервался, словно он подумал: «Что я говорю? О чем это я, к чертям собачьим?» Когда он снова начал, сердце у меня застучало от страха. Я подумал: теперь, раз рыбалка так и так испорчена, он решил со мной поразвлечься. Устроить маленький спектакль. Уже не рыбак, а Лес Фарли и все то многое, чем он является и чем не является.

– А я как делаю, – повторил он. – Положим, рыба у меня вся на льду. Я тогда как сегодня, когда вас увидел всю рыбу в пластиковый мешок и под ведро, на котором сижу. Вот рыбки-то и не видно. Человек подходит, спрашивает. «Ну как?» А я ему: «Никак. Похоже, здесь вообще нет рыбы». А я уже штук тридцать вытащил. День отличный. Но я говорю: «Без толку, домой уже собираюсь. Два часа сижу, и ни одной поклевки». Ну, они поворачиваются и уходят. И другим потом скажут, что на этом пруду делать нечего. Вот как я секрет берегу. Может, и нечестно маленько. Но место того стоит.

– А я-то знаю теперь, – заметил я.

Но мне было ясно, что никакими силами не заставить его заговорщически рассмеяться или улыбнуться хотя бы, вспоминая свои игры с такими же, как я, нарушителями его владений. Нечего было и пытаться смягчить его таким образом – и я не стал пытаться. Я вдруг понял, что, хотя ничего подлинно личного между нами сказано не было, мы если не моим, то его решением уже поставлены по отношению друг другу в такое положение, где не помогут никакие улыбки. Наш разговор в этом удаленном, морозном, безлюдном месте внезапно приобрел колоссальную важность.

– И еще я знаю, что в этом ведре уйма рыбы, – сказал я. – Сколько сегодня?

– Вроде на вид вы из тех, что умеют хранить секрет. Штук тридцать – тридцать пять. Да, похоже, вы честный человек Кажется, я вас узнал. Писатель?

– Он самый.

– Знаю, знаю. А живете у болота, где цапля. В доме Дюмушеля.

– Точно. Так была фамилия человека, который мне его продал. Но скажите мне, раз уж я умею хранить секреты, почему вы сидите здесь, а не вон там, к примеру? Как вы на этом большом озере выбираете место, где ловить? Даже если он не прилагал всех усилий, чтобы я побыл здесь подольше, я, казалось, сам прилагал к этому все усилия.

– Наверняка никогда нельзя знать, – сказал он. – Дня начала пробую, где в последний раз рыба брала. Если в ту ловлю был порядок, там же и начинаю.

– Ясно теперь. А то меня давно уже это интересует.

Все, уноси ноги, подумал я. Поговорили – и хватит. Более чем. Но представление о том, кто он такой, удерживало меня. Фарли как факт – вот что удерживало. Не умозаключения. Не медитация. Не писательское размышление. Нет – сама реальная штука. Закон самосохранения, который за пределами моей работы так строго управлял моей жизнью последние пять лет, вдруг перестал действовать. Как я не мог повернуть назад, когда шел к нему по льду, так и теперь я не мог прервать разговор и дать дёру. Храбрости тут не было никакой. Рассудка, логики – тоже. Он передо мной! Вот и все, что тут было. Плюс страх. В плотном коричневом комбинезоне, в черной шапочке, в резиновых сапогах на толстой подошве, в надетых на большие руки охотничьих или солдатских камуфляжных перчатках без кончиков пальцев передо мной сидел человек, убивший Коулмена и Фауни. В этом у меня не было сомнений. Просто так они не вылетели бы с дороги и не упали бы в реку. Вот он, убийца. Он самый. Как же я уйду?

– А всегда потом клюет? – спросил я. – Всякий раз, как возвращаетесь на старое место?

– Да нет. Рыба, она стаей ходит. Там, подо льдом. Сегодня она на северном краю пруда, а завтра уже на южном. Бывает, два дня подряд стоит на одном месте. Стоит и стоит. Рыба, она как: держится стаей и не очень много сейчас движется, потому что вода холодная. Они подстраиваются под температуру воды, и когда вода холодная, замирают и мало едят. Но если ты наткнулся на стаю, можно до черта рыбы поймать. А бывает, приходишь на тот же самый пруд, весь его ведь не истыкаешь лунками, и пробуешь в пяти, в шести местах – без толку. Ни одной. Значит, бьешь мимо стаи. Ну и сидишь себе просто.

– Близко к Богу, – сказал я.

– Во-во.

Я ожидал от него чего угодно, но только не разговорчивости – она поразила меня, как и его рьяное желание объяснить мне, что делается в пруду в холодное время года. Откуда, интересно, он знает, что я писатель? Знает ли он также, что я был другом Коулмена? Знает ли, что я был на похоронах Фауни? Можно было предположить, что в его сознании сейчас роится столько же вопросов обо мне и о цели моего появления здесь, сколько в моей голове – о нем. Громадное светлое обведенное дугами пространство, холодные округлые берега, обступившие большой овал чистой воды под слоем твердого, точно камень, льда, извечная жизнь озера – образование льда, обмен веществ у рыб, множество беззвучных, древних, неуклонно действующих сил – все это создавало картину встречи двух людей на вершине мира: неслышно тикают два скрытных недоверчивых мозга, и вся интроспекция, какая тут есть, – это наша взаимная ненависть и паранойя.

– И о чем же вы думаете, – спросил я, – когда рыба не клюет?

– Да вот хотя бы сейчас, перед тем как вы пришли. Я много о чем думал. Например, о президенте нашем, о Проныре Билли. О том, как ему везет, гаду. О том, как ему всё, а кому-то шиш с маслом. О тех, кто не уклонялся от призыва и получил шиш с маслом. Не больно-то справедливо.

– Вьетнам, – сказал я.

– Да. Мы там на вертолетах, пропади они пропадом, – во второй срок я был стрелком. Думал сейчас про тот случай, когда мы рванули в Северный Вьетнам забирать двух наших пилотов. Сидел вот только что и думал про это. Проныра Билли. Тварюга. Думал сперва, как этот говнюк на наши с вами денежки дает ей сосать в Овальном кабинете, а потом перешел на этих двух пилотов – они летали на Хайфонский порт, ну их и подбили, мы по рации приняли сигнал бедствия. Мы-то были не спасатели, но оказались близко, они сообщили по рации, что дело плохо и они будут прыгать – высота уже такая, что либо прыгать, либо разбиться вместе с машиной. А мы даже не спасатели, мы на боевом вертолете, просто захотелось выручить ребят. Разрешения даже никакого не спрашивали – просто полетели туда. Инстинкт, больше ничего. Просто посовещались между собой и согласились – два стрелка, пилот и второй пилот, хотя шансы были не очень, потому что без прикрытия. Но мы решили, что попытаемся их забрать.

Неспроста, подумал я, он рассказывает мне военную быль. Он знает, что делает и зачем. Хочет кое-что мне внушить. Хочет, чтобы я кое-что унес с собой на берег, в свою машину, в свой дом, который он знает где находится – он намеренно дал мне это понять. Унес в качестве «писателя»? Или в качестве человека, которому известен другой его секрет, более важный, чем секрет этого озера? Он хочет мне внушить: не все видели то, что он видел, были там, где он был, делали то, что он делал и, если понадобится, может сделать опять. Он убивал людей во Вьетнаме, и вьетнамский убийца теперь здесь, в Беркширах – прибыл вместе с ним из страны, где царили война и ужас, в эти ничего не подозревающие мирные края.

Бур на льду. Что может быть откровенней? В чем может явственней воплотиться наша взаимная ненависть, чем в этом безжалостном винтовом лезвии, лежащем посреди ледяной пустоты?

– Мы думаем – ладно, погибнем значит погибнем. Летим туда, пеленгуем их сигнал, видим один парашют, садимся на ровное место и спокойно берем парня на борт. Подбегает, мы его втаскиваем и сразу взлетаем, никакой пока что стрельбы по нам. Спрашиваем: «Где второй?», он отвечает: «Вон туда отнесло». Как поднялись в воздух, так они сразу нас и заметили. Мы сунулись было в ту сторону поискать другой парашют, но они открыли такой дикий огонь, что волосы дыбом. Ад кромешный. Второго, в общем, забрать не смогли. По корпусу жарило так, что страшное дело. Бах-бабабах-бах. Из пулеметов. Нам только развернуться и драпать оттуда, пока живы. И тут парень, которого мы спасли, начинает плакать. К чему я все это и стал говорить. Он был из морской авиации, с «Форрестола». Понял, что второго либо убьют, либо возьмут в плен, и поднял вой. Ужас для него был. Его дружок. Но мы не могли вернуться – слишком рискованно для всех пятерых. Одного забрали, уже хорошо. Прилетели на базу, вышли, стали осматривать машину – сто пятьдесят одна пробоина. Топливопроводы и гидравлика, слава богу, целы, но лопасти винтов все были избиты, пуль в них попало черт-те сколько. Слегка покорежены в этих местах. Если в хвостовой винт, машина падает, но нам повезло. Знаете, сколько они сбили вертолетов за всю войну? Пять тысяч. Реактивных истребителей мы потеряли две тысячи восемьсот. Бомбардировщиков В-52 – двести пятьдесят штук во время налетов на Северный Вьетнам. Но правительство шиш вам в этом признается. Какое там. Они говорят нам то, что им выгодно говорить. Проныра Билли из всего выходит сухим. Достается тому, кто честно свое отслужил. Всегда и везде. Справедливо это? Знаете, про что я думал? Я думал, будь у меня сын, он бы здесь был со мной сейчас. Ловил бы рыбку. Вот про что я думал, когда вы подошли. Поднял глаза, вижу – человек, а я вроде как замечтался и думаю: а мог бы мой сын. Не вы, не такой, как вы, а мой сын.

– У вас нет сына?

– Нет.

– И женаты не были?

На этот вопрос он не ответил сразу. Сначала посмотрел на меня – запеленговал, как будто от меня исходил сигнал, подобный радиосигналу от двух попавших в беду вертолетчиков. Посмотрел, но не ответил. Знает, подумал я. Знает, что я был на похоронах Фауни. Кто-то сказал ему, что видел там «писателя». Каким, интересно, писателем он меня считает? Автором книг о преступлениях вроде того, что он совершил? Автором книг об убийствах и убийцах?

– Обречен, – проговорил он наконец, опять уставившись в лунку и мелко подергивая удилищем. – Брак был обречен. После Вьетнама слишком много у меня было злости и обиды. У меня ПТС нашли – посттравматический стресс. Так врачи сказали. Вернулся – никого знать не хотел. В цивилизованную жизнь никак войти не получалось. Так долго был на войне, что гляжу и ни в чем не вижу смысла. Носить чистую одежду, здороваться, улыбаться, в гости друг к другу ходить, на машинах культурно ездить – не мог я в это войти. Не знал, как с людьми разговаривать, не знал, как «здрасте» сказать. Надолго отключился. Садился в машину, гонял вокруг без толку, в лес заходил, бродил по лесу – чудные дела. Я и от себя-то самого отключился. Ни черта не понимал, что со мной творится. Приятели мне звонят – я не отзваниваю. Они боялись, что я убьюсь на машине, боялись, что…

Я перебил его.

– Почему они боялись, что вы убьетесь на машине?

– Пил потому что. Пьяный садился за руль.

– Дорожные происшествия были?

Он улыбнулся. Не стал брать паузу и пришпиливать меня к месту взглядом. Не стал принимать угрожающий вид. Не вскочил, не схватил меня за горло. Легкая добродушная улыбка – я и не думал, что она есть в его арсенале. Пожал плечами с нарочитой беззаботностью:

– Экий вы мне вопросик. Да не знал я, что со мной творится, понимаете вы? Происшествия? Да случись что, я и не почувствовал бы. Может, и не было. У меня нашли посттравматический стресс, так врачи это называют. Значит, к тебе в подсознание то и дело лезет всякая дрянь вроде того, что ты опять во Вьетнаме, опять воюешь. А я ведь без образования, я и не понимал даже этого. Люди на меня злились за всякое, а сами понятия не имели, что со мной творится, и я тоже понятия не имел – вот оно как было. У меня нет образованных друзей, таких, которые в этом разбираются. У меня не друзья, а дерьмо. Точно вам говорю, не друзья, а самое настоящее стопроцентное дерьмо, слово даю. – Опять пожал плечами. Что, хочет произвести комический эффект? Да нет, скорее уж выглядеть этаким зловеще-бесшабашным – Ну и как мне быть прикажете? – спросил он с ноткой беспомощности.

Развлекается. Играет со мной. Потому что знает, что я знаю. Вот мы встретились, вот мы одни на этих холмах и я знаю, и он знает, что я знаю. И бур знает. В его стальном винтовом лезвии заключено «знанье все и все, что надо знать».[56]56
  Из «Оды греческой вазе» Дж. Китса: «Краса – где правда, правда – где краса!» – / Вот знанье все и все, что надо знать». Перев. И. Лихачева.


[Закрыть]

– Как вы узнали, что у вас ПТС?

– От одной врачихи цветной в ветеранской больнице. Извиняюсь, от афроамериканки. От очень умной молодой афроамериканки. У нее диплом магистра. У вас есть диплом магистра?

– Нет, – сказал я.

– Ну вот, а у нее есть, и от нее-то я и узнал, что у меня такое. А то и посейчас бы не знал. Вот когда я начал понимать, что со мной творится. Она мне объяснила. И я не один такой. Не воображайте, что я один. Тысячи и тысячи переживали то же самое. Тысячи и тысячи просыпались посреди ночи и думали, что они опять во Вьетнаме. Тысячи и тысячи не отвечали на звонки друзей. Тысячи и тысячи мучились из-за поганых снов. Я про все про это рассказал афроамериканочке, и она поняла, что со мной такое. Диплом магистра ведь не зря дают, вот она и объяснила, как все это лезет ко мне в подсознание, и то же самое у тысяч и тысяч таких, как я Подсознание – над ним ведь никакого контроля нет. Это как правительство. Это и есть правительство. Снова и снова правительство, оно самое. Заставляет тебя делать то, чего ты не хочешь делать. Тысячи и тысячи женятся, и брак у них обречен, потому что в подсознании сидит злость и обида из-за Вьетнама. Она все мне разобъяснила. Из Вьетнама меня хоп – на Филиппины на С-41, на военном самолете, потом оттуда на «Уорлд эйруэйз» на базу Тревис, там тебе двести долларов в зубы, и вали домой. Так что от Вьетнама до дома получилось дня три, около того. Вот ты и опять внутри цивилизации. И ты обречен. И жена твоя обречена, пусть даже и десять лет прошло. Обречена, а в чем, спрашивается, она виновата? Да ни в чем.

– И что, до сих пор у вас ПТС?

– Я же вот все один да один, примечаете? Зачем, по-вашему, я сюда пришел?

– Но пьяный за руль больше не садитесь, – услышал я свой голос. – Дорожных происшествий больше не случается.

– Не было никаких происшествий. Я же вам сказал. Вы слушаете, нет? Если что было, я про то не знаю.

– И брак был обречен.

– Это да. Моя вина. На сто процентов. Она была очень славная. Ничего мне плохого не сделала. Всё я. Только я. Разве она такого мужа заслуживала?

– Что с ней произошло? – спросил я.

Он покачал головой. Вздохнул, печально пожал плечами – спектакль, нарочито явный спектакль.

– Понятия не имею. Сбежала, так я ее напугал. До чертиков напугал. Я ее никогда не забуду, где бы она сейчас ни была. Совсем безвинная.

– Детей, значит, нет?

– Нет. А у вас?

– Нет.

– Женаты?

– Был, теперь нет, – ответил я.

– Ну, мы с вами два сапога пара. Свободны как ветер. Книги-то какие пишете? Детективы?

– Нет, я бы не сказал.

– Истории из жизни?

– Вроде того.

– Про что? Про любовь? – спросил он, улыбаясь. – Надеюсь, что не порнография. – Он сделал вид, что ему даже вообразить такое неприятно. – Я очень надеюсь, что наш местный писатель в доме Майка Дюмушеля не тем занят, чтобы распространять порнографию.

– Я пишу о людях вроде вас, – сказал я.

– Да неужто?

– Да. О таких же людях. Об их проблемах.

– А название какой-нибудь книги можно узнать?

– «Людское клеймо».

– Занятно. Она есть в продаже?

– Пока нет. Еще не закончена.

– Я бы ее купил.

– Я вам пришлю. Как ваша фамилия?

– Фарли. Лес Фарли. Да, пришлите, пожалуйста. Как закончите, пришлите через городской гараж: «Городской гараж, дорога номер 6, Лесу Фарли».

Опять меня подстрекает, подначивает, как и всех вообще – себя, своих друзей.

– Наш местный писатель, – сказал он со смешком. – Сам прочту и парням дам почитать.

Он не столько смеялся в голос, сколько покусывал наживку хохота, подкрадывался к нему и ходил вокруг да около, не запуская в него зубы по-настоящему. Поблизости от крючка, на который насажено опасное веселье. Но глотать не глотает.

– Надеюсь, вам понравится, – сказал я.

Я не мог в этот момент просто повернуться и уйти. Только не сейчас, не на этой ноте, ведь он начал по чуточке раскрываться, отказываться от эмоционального инкогнито, и это сулило возможность заглянуть в его внутренний мир еще немного глубже.

– А каким вы были до армии? – спросил я.

– Это вам для книжки нужно?

– Да. Угадали. – Тут не кто иной, как я, разразился громким смехом. И неожиданно для себя с глупым грубоватым вызовом добавил: – Это всё мне для книжки нужно.

Теперь и он засмеялся более развязно. Не озеро, а психушка какая-то.

– Вы раньше были общительный парень?

– Да, – ответил он. – Был когда-то.

– От людей не бегали?

– Нет.

– Любили поразвлечься в компании?

– Да. Куча друзей. Быстрая езда. Ну и всякое такое, вы понимаете. Вкалывал, конечно. Но в свободное время – само собой.

– А теперь что, все вьетнамские ветераны занимаются подледным ловом?

– Не знаю.

Опять эта смеховая поклевка. Ему легче, подумал я, кого-нибудь убить, чем отпустить вожжи и развеселиться по-настоящему.

– Я не так уж давно, – сказал он, – начал зимой удить. Когда жена от меня ушла. Я снял домишко в лесу, на Стрекозином пруду. В лесу, у самой воды, на Стрекозином – так этот пруд называется. Летом я ловлю всю жизнь, но зимой раньше никогда. Мне всегда казалось – холодно, ну вы понимаете. Когда я первую зиму жил на пруду, я был сам не свой – все ПТС этот чертов, – и я смотрел на одного рыбака, который выходил на лед ловить. Пару раз на него посмотрел, а потом оделся потеплее и пошел к нему. Он кучу рыбы в тот день наловил – желтый окунь, форель, все что хочешь. Ну я и увидел, что зимняя рыбалка не хуже летней, а то и лучше. Только надо одеваться как следует и снасть иметь подходящую. Я поехал в магазин и купил бур, отличный бур, – сказал он с ударением, – удилище, приманки всякие. Сотни разных приманок есть в продаже. Сотни сортов и видов. Все размеры, какие хочешь. Сверлишь во льду лунку, опускаешь туда свою любимую приманку и шевелишь вот так рукой – вверх-вниз, вверх-вниз. Потому что там у них темно подо льдом. Очень темно, – повторил он и в первый раз за весь разговор посмотрел на меня почти открыто, почти без маски, почти без двуличия. В голосе появилась недобрая ледяная звучность; – Тьма-тьмущая. – Ледяная, повергающая в дрожь звучность, не оставляющая никаких сомнений насчет причин гибели Коулмена. – Так что если какой проблеск, – добавил он, – рыба реагирует. Она приспосабливается к темноте.

Нет, он далеко не глуп. Он зверюга и убийца, но ум ему не занимать. Если чего недостает, то явно не соображения. Какой бы личиной он ни прикрывался.

– Потому что им надо как-то питаться, – пустился он в научные объяснения. – Они там пишу себе находят. Тело привыкает к этой холоднющей воде, глаза к темноте. Они реагируют на движение. Видят проблеск или, может, чувствуют колыхание воды от твоей приманки и плывут к ней. Раз движется, значит, живое и съедобное. Но если не шевелить удилищем, в жизни не клюнет. Был бы у меня сын – вот, вы спрашивали, о чем я думаю, – я бы учил его правильно шевелить удилищем. Учил бы наживлять. Наживок разных очень много – по большей части личинки мух и пчел, их специально разводят для подледного лова. И мы бы с ним, с Лесом-младшим, ездили в рыболовный магазин и покупали наживку. Ее продают в таких маленьких стаканчиках. Будь у меня сейчас маленький Лес, сынишка, а не этот ПТС проклятый на всю жизнь, я бы всему его тут учил и все ему показывал. Научил бы буром работать. – Он показал на орудие, лежащее на льду в нескольких шагах позади него. – Я пользуюсь пятидюймовым. Вообще бывают диаметром от четырех дюймов до восьми. Я лично люблю пятидюймовые лунки. Самое лучшее. Никогда еще не было проблемы вытащить рыбу через пятидюймовую. Шесть – чуть широковато. Я объясню, в чем дело. Кажется, что дюйм – разница небольшая, но если посмотреть на пятидюймовый бур – вот, дайте я вам покажу. – Он встал, подошел к буру и взял его. Несмотря на сапоги и пухлый комбинезон, из-за которых он, коренастый от природы, выглядел чуть ли не грузным, он перемещался по льду проворно, и бур в его руке размашисто двигался, как бита в руке бейсболиста, трусящего к скамейке после хорошего высокого удара и перебежки. Он подошел ко мне и поднес длинное блестящее лезвие прямо к моему лицу. – Вот.

Вот оно, самое-самое. Первооснова. Вот она.

– Пятидюймовый бур и шестидюймовый, – продолжал он, – это большая разница на самом деле. Когда сверлишь слой льда от фута до восемнадцати дюймов толщиной, шестидюймовый требует гораздо больше усилий. Этим я могу просверлить полтора фута за двадцать секунд. Если, конечно, лезвие острое. Тут все зависит от заточки. Оно всегда у тебя острым должно быть.

Я кивнул.

– А холодно тут на льду, – сказал я.

– Еще бы.

– Только сейчас почувствовал. Мерзнуть начал. Лицо. И вообще пробирает. Я пойду, пожалуй.

Я сделал первый шажок назад – прочь от него и от его лунки, окруженной валиком ледяной крошки.

– Ладно, бывайте. Ну, вы все теперь знаете про подледный лов. Может, книжку про это написать заместо детектива?

Мелко пятясь, я уже отошел на четыре-пять футов в сторону берега, но Фарли по-прежнему высоко держал бур одной рукой – винтовое лезвие поблескивало на уровне моих глаз. Полностью побежденный, я отодвигался все дальше.

– И место мое секретное знаете. Вы все теперь знаете, – сказал он. – Но вы ведь никому не скажете, да? Это очень большая выгода, когда у тебя есть секретное место. Кто удит, никому про свои места не говорит. Учишься этому.

– Я буду молчать, не волнуйтесь, – сказал я.

– С горы тут ручей течет, с уступа на уступ. Я вам не говорил? – спросил он. – Не знаю, где он начинается. Получается, что озеро проточное. На южной стороне другой ручей из него вытекает. – Он показал где. Показал все тем же буром, который крепко держал одной здоровенной лапой в перчатке без кончиков пальцев. – Плюс масса ключей там, на дне. Вода снизу поднимается и крутится все время. Озеро само себя чистит. Рыба в такой воде растет крупная, здоровая. Все, что ей нужно, здесь имеется. И все Богом сделано. Люди тут ни при чем. Потому здесь и чисто, потому я здесь и ужу. Где люди замешались – оттуда держись подальше. Вот мое правило. Правило человека, у которого все подсознание забито этим ПТС От людей подальше, к Богу поближе. Так что не проговоритесь насчет моего секретного места. Секрет, мистер Цукерман, остается секретом, пока рот остается на замке.

– Я понял вас.

– Да, мистер Цукерман! Про книгу не забудьте.

– Про какую книгу?

– Про вашу. Прислать мне обещали.

– Не волнуйтесь, – сказал я. – Получите обязательно.

И я двинулся по льду обратно. Он стоял позади меня, все еще держа в руке бур. Я шел медленно. Идти было неблизко. Я знал, что, даже если я дойду без происшествий, моей жизни в доме, где я провел в одиночестве пять лет, можно считать, пришел конец. Когда я допишу эту книгу – если допишу, – мне придется куда-нибудь уехать.

Благополучно поднявшись на берег, я оглянулся посмотреть, не идет ли он следом, чтобы разделаться со мной в лесу; если так, то не судьба мне войти в дом, где Коулмен Силк провел детство, не судьба сидеть, как некогда Стина Палссон, белокожим гостем на воскресном обеде у его ист-оринджской родни. Сам вид Фарли заставил меня вновь почувствовать ужас бура – хоть он и сидел уже снова на своем ведре. Крохотное человеческое пятнышко посреди ледяной белизны озера – единственное во всей округе, что говорило о людском присутствии, – было похоже на косой крестик, поставленный неграмотным вместо подписи на чистой странице. Это была если не вся история, то вся картина. Крайне редко в конце нашего века жизнь являет взору настолько чистый и мирный образ: одинокий человек на импровизированном сиденье, удящий рыбу сквозь восемнадцатидюймовую толщу льда на озере, чьи воды неторопливо и вечно крутятся среди идиллических холмов сельской Америки.