Текст книги "Тайна предсказания"

– Покажи свои руки!

Леберехт показал предводителю свои широкие мозолистые ладони, которые и в самом деле не сочетались с остальным его видом.

Предводитель недоверчиво оглядел их, затем сравнил со своими, не слишком отличавшимися от ладоней каменотеса, поскольку выполняли столь же тяжелую работу, и заорал так, что голос его эхом прокатился по соборной площади:

– Тупицы! Ослы! Вы напали на одного из наших только потому, что он вышел не из той двери. Сброд, проклятый Богом!

Главарь, представившийся Людовигом, отер своим рукавом Леберехту кровь с лица.

– Ты должен понять их возмущение, – заметил он, понизив голос. – Наша ненависть к княжескому двору безгранична. А ты в своем благородном наряде выглядишь как один из них. – Людовиг мотнул косматой головой в сторону архиепископского двора.

– Достается всегда не тем, – с мрачным юмором ответил Леберехт, морщась от боли.

– Воды! – рявкнул Людовиг, теперь уже в полный голос. – Может, хоть кто-нибудь из вас, сволочей, принесет воды и тряпок, чтобы перевязать каменотеса? Вы чуть не забили его до смерти.

– Одним едоком меньше! – пробормотал кто-то из толпы.

Широкое лицо Людовига побагровело от гнева.

– Кто это сказал? – резко спросил он.

– Я, – последовал дерзкий ответ, – потому что это правда.

Тут Людовиг подошел к этому человеку и ударил его кулаком в живот, так что тот сложился пополам и осел, как неполный мешок с мукой.

Леберехт хотел вмешаться, объяснить, что его рана совсем не так опасна, но Людовиг оттолкнул его в сторону.

– Хотя все мы – крестьяне из окрестностей Вюргау и наша жизнь – жестокая борьба, у нас имеются понятия о приличии и чести. Мы – крестьяне, а не подонки, понимаешь?

– Честно сказать, нет! – ответил Леберехт. Хотя ему было уже двадцать, он никогда еще не удалялся из своего города дальше, чем на расстояние дневного перехода, и не знал тех проблем, которые угнетали крестьян в пригородах. Те немногие крестьяне, которых он встречал в прошлом, были набожными и не принимали участия в крестьянских восстаниях тридцатилетней давности, из-за которых нужда стала еще сильнее.

Тогда крестьяне прибивали ко всем деревьям и воротам «Двенадцать статей» скорняжного подмастерья Лотцера, наиболее часто печатаемый памфлет тех дней, и словами Евангелия требовали изменения их положения, а именно: отмены крепостного права, наемной работы вместо барщины, выплаты процентов соответственно урожаю и свободных выборов пастора, которому полагалась десятина. Крестьянский бунт ничего не дал; несмотря на то, что было разрушено множество замков и монастырей и погибли сотни тысяч людей, никаких изменений в их положении не произошло. Напротив, даже реформатор Мартин Лютер, который, казалось, вначале благоволил к крестьянам, после «Двенадцати статей» выступил против них, поскольку не желал злоупотреблений Евангелием в земных целях; а следствием было то, что многие селяне разочарованно отвернулись от нового учения.

– Я охотно объясню тебе, отчего люди так осерчали, – сказал Людовиг, подходя к Леберехту. Кто-то подал ему оторванный рукав, намоченный в воде, и предводитель принялся смывать кровь с лица нечаянной жертвы. – Мало того что мы услаждаем жизнь этих жирных, ленивых мешков, хозяев земли, наша десятина остается неизменной и в хорошие, и в плохие времена – как вот, например, в прошлом году, когда чума помешала севу. Там, где хозяева – церкви да монастыри, они ведут себя не лучше, чем мирские власти. Их черствость порождает еще большее недовольство, ведь они протягивают руку во имя Всевышнего и презирают нас, будто мы вредные насекомые. Хотя в Писании сказано, что мы, бедные, блаженны и нам дано Царствие Небесное! Может быть, потому князья Церкви и считают, что надо морить нас голодом, чтобы мы как можно быстрее попали в рай.

После того как Людовиг обработал рану и обмотал окровавленным лоскутом лоб Леберехта, тот вопросительно заметил:

– А разве еще в третьей книге Моисея не написано, что каждой власти положена десятина с урожая?

– Конечно, – ответил предводитель, – ни одному крестьянину не пришло бы в голову отказывать властям в десятине. И если бы так и было, то каждый крестьянин имел бы свою прибыль. Но мы, помимо прочего, платим еще малую десятину, десятину от скота или десятину крови, а часто даже не один раз, если граница общины поделена между несколькими господами.

– Малая десятина, десятина крови? Никогда о подобном не слышал!

– Вы, городские, понятия не имеете, что причитается крестьянину. Малая десятина выпадает на каждый плод и каждую гроздь винограда, на все сады и луга, на все, что варится в горшке, на каждое зерно чечевицы, гороха, репы и каждую травку. Когда твоя жена стряпает что-то съестное, то за столом всегда сидит незримый пожиратель. У одного это княжеский двор, у другого – жирный священник, у третьего – грозный дворянин.

– А почему вы пришли сюда?

– Чтобы протестовать против десятины крови! До сих пор даже самый умный книжник не мог отыскать в Библии место, где властям полагается каждая десятая пчела из улья и каждая десятая часть сот из рамок.

– Ты что же, хочешь сказать, что вы и пчел должны делить с епископом?

Людовиг молча кивнул. Бессильная ярость была написана у него на лице.

– Отойди-ка в сторонку! – потребовал предводитель и оттолкнул Леберехта от входа в ворота. Затем, сунув пальцы в рот, свистнул, и из рядов крестьян выступили четверо мужчин со старой рассохшейся бочкой. Они подняли ее перед входом и по команде бросили на мостовую соборной площади.

Бочка раскололась, и из нее хлынули коровий помет и фекалии, собранные крестьянами из ям для навозной жижи. Смрад стоял невыносимый. Но этим протест не кончился. Со второй бочкой мужчины поступили точно так же. В этой бочке были собраны всякие отвратительные насекомые: тараканы, личинки майских жуков, слепни, навозные мухи с оборванными крыльями. Насекомые копошились на зловонных фекалиях. И Людовиг крикнул так, что эхо разнеслось над площадью:

– Десятина княжескому двору! Десятина архиепископу!

Крестьяне с хохотом кинулись врассыпную. Леберехт тоже предпочел скрыться в одном из переулков за собором.

К вящей славе Господней, но еще и потому, что она готова была заменить ему мать, вдова Ауэрсвальд за несколько дней вы́ходила своего квартиранта и пансионера. Никогда в своей жизни Леберехт не наслаждался такой заботой, как в этом доме, в переулке Красильщиков. Оказавшись наедине с собой и своими мыслями, он не мог выкинуть из головы внезапный разрыв с Мартой. Он знал, что не совладает с этим быстро, а возможно, даже никогда. Несмотря на то что она без оглядки на чувства оттолкнула его и пожертвовала своей сердечной склонностью, послушав лицемерного проповедника, он все еще любил Марту и мучительно пытался избегать ее. Но всякая встреча вновь бередила старые раны, прежде чем они успевали зажить.

Не в меньшей степени занимал его и странный вызов к архиепископу, причины которого Леберехт не мог понять даже после продолжительных размышлений. Его положение было небезопасным, ведь он загадочным образом оказался между мирским и орденским клиром, которые, как всякому известно, враждовали между собой, как кошка с собакой. Они обвиняли друг друга в безнравственности, и эти обвинения были еще самым безобидным! Поскольку архиепископы ни в коей мере не вели себя, как подобает духовным лицам, то и обычный клир не видел причин умерщвлять плоть целибатом и аскезой. В тайной библиотеке бенедиктинцев Леберехт находил копии результатов ревизий, в которых ревизоры обвиняли священников в непристойном образе жизни, частоте конкубинатов и корыстолюбии. Каким образом эти копии попали в аббатство и какую цель при этом преследовали монахи, он не задумывался. В книгах упоминались не только преступления духовенства, как, например, нарушение постов, блуд, посещение домов разврата, лишение девственности и кровосмешение, но и наложенные наказания. За посещение священником борделя налагалось самое мягкое наказание, а за погребение отлученного от Церкви – самое суровое.

Церковники в миру, со своей стороны, метали громы и молнии против монашества и заявляли, что для истинной набожности не нужны ни орденское облачение, ни обеты. Ведь ни Блаженный Августин, который, вне всякого сомнения, обладал святостью, ни апостол Павел, ни Господь наш Иисус не носили сутаны. Исключением были такие, как Якоб Вимпфелинг, проповедник в Шпейере, и профессор поэзии в Гейдельберге, который, несмотря на критику непорядков в Церкви, оставался одним из самых верных ее слуг и даже занимал пост в Римской курии, не вызывая осуждения Папы.

Отсюда враждебность между отдельными орденами и монастырями обнаруживалась яснее, что бросало тень на Церковь и монастыри. Яростнее всего склока разгорелась между доминиканцами и францисканцами относительно учения о непорочном зачатии Матери Божьей. Монахи нападали друг на друга с пасквилями самого скверного содержания. Под влиянием своего магистра Томаса, отрицавшего зачатие Марии от Святого Духа, доминиканцы с напором отстаивали этот тезис. Францисканцы, напротив, чувствовали за собой народные массы с их отвращением к доминиканскому суду инквизиции, когда проповедовали со всех кафедр непорочное зачатие и называли сорной травой в розовом венке Божьей Матери каждого, кто его отрицал.

Так что Леберехт долго ломал голову над тем, что же могло интересовать архиепископа. Прежде всего, казалось, имелась таинственная связь между осуждением его отца и библиотекой бенедиктинцев. Зашифрованное послание Лысого Адама, которое он, впрочем, обнаружил случайно и значение которого все еще оставалось скрыто от него, приобретало в этой связи неожиданный смысл. Зачем отец даже после смерти мучит его такими загадками? Чего он хотел этим добиться? Впервые Леберехт проклинал своего отца.

Едва поправившись, он поздним вечером явился в «Кружку», чтобы попить темного пива и на короткое время обратиться к другим мыслям. В дальнем углу, за небольшим столом, теснилось не менее дюжины подмастерьев-каменотесов. Они приветствовали своего начальника и чествовали его как героя, поскольку он добился от архиепископа решения о сооружении новых деревянных лесов! При этом они пустили по кругу огромную, высотой с локоть, кружку с пивом.

Леберехт принялся было объяснять, что ему не потребовалось ни малейших усилий для того, чтобы убедить епископа в необходимости новых лесов (возможно, он и без того распорядился бы об этом), но тут кто-то положил руку ему на плечо. Обернувшись, молодой человек узнал брата Лютгера, облаченного в черное, но не в монашеское платье, а скорее в костюм странствующего студента.

– Ради всего святого! – радостно воскликнул Леберехт. – Где это вы так долго пропадали? На Михельсберге уже думают, что вы незаметно вознеслись на небо!

При этом он подмигнул.

Лютгер от души рассмеялся.

– Такие, как я, никогда не попадают в Царство Небесное прямой дорогой. Сначала их ожидает чистилище.

Пока они устраивались на краешке скамьи, брат Лютгер объяснил, что в один прекрасный день жизнь среди монахов стала для него невыносимой, причем не из-за тех ограничений, которые навязала чума и без того суровой монастырской действительности, но потому, что после ежедневного созерцания одних и тех же лиц в течение многих месяцев он не мог больше смотреть на своих собратьев.

– Даже Господь наш Иисус, – заметил Лютгер с чрезвычайно серьезным лицом, – спустя некоторое время удалился от своих учеников.

В то время как кружка в очередной раз двинулась по кругу, а подмастерья начали петь похабные песни, способные вогнать в краску бенедиктинца, Леберехт сообщил своему учителю о встрече с архиепископом, который предпринял все усилия, чтобы узнать, какие труды хранятся в библиотеке Михельсберга. Брат Лютгер, казалось, ничуть не удивился.

– И что? Что ты ему рассказал? – осведомился он.

– Конечно, не более того, что он уже знал, – ответил Леберехт.

– Что ж, это хорошо. Ничего другого я и не ожидал от тебя.

– Но почему вы не предупредили меня, ведь тогда я был бы подготовлен к разговору с архиепископом?

– Я не имел представления о том, – заверил его Лютгер, – что его преосвященство знает о твоем невольном пребывании на Михельсберге. – При этом он резко кивнул, словно хотел сказать: «Можешь мне верить».

В этот момент Леберехту пришло в голову, что Лютгер был единственным, кто знал о его присутствии в аббатстве и кто покинул монастырь еще во время чумы. Но даже при всем желании он не мог представить себе, что Лютгер является осведомителем архиепископа.

– Архиепископ, наверное, думает, – объяснил Леберехт, – что в библиотеке хранятся и запрещенные книги. У меня даже сложилось впечатление, что он имеет в виду совершенно определенную книгу.

– Господи Иисусе! – воскликнул Лютгер и ударил в ладоши. – И что же это он вздумал искать у нас? Может, учение Иоанна Дунса Скота[42]42
  Иоанн Дунс Скот (1265–1308, Кёльн) – английский францисканец, последний представитель «золотого» века средневековой схоластики. Получил прозвище doctor subtilis («доктор тонкий»). Придавал большое значение индивидуальности и индивидуальной свободе, чем резко отличался от доминиканца Фомы Аквинского, поборника авторитета в ущерб частной воле.


[Закрыть] или «Альмагест» Клавдия Птолемея? Да, эти ценные и достаточно редкие книги, конечно, не находятся в прямом согласии с христианским учением, но стоит ли из-за этого затевать такое дело? Сын мой, при такой умной голове у тебя избыток фантазии. Тебе надо бы стать поэтом, как Ганс Сакс из Нюрнберга, или Рабле из Франции, или флорентинец Данте Алигьери, у ног которого лежали все величайшие люди его времени, ведь он в равной степени умел играть как словами, так и числами.

Леберехту было не до шуток. Одержимый идеей, что отец мог оставить ему тайное послание, значение которого простиралось далеко за пределы его собственных интересов, настолько далеко, что на него обратил внимание сам архиепископ, он был взволнован как никогда. Таинственность, которой Лысый Адам окружил это послание, очень соответствовала его характеру. Адам ставил задачи знаниям и уму сына, и Леберехт должен был оправдать надежды отца и показать себя достойным. Да, пожалуй, так оно и было.

– Брат, – произнес Леберехт после длительного молчания и сделал большой глоток темного пива из кружки, которая все еще шла по кругу, – в аббатстве рассказывают, что отец Андреас, библиотекарь, потерял дар речи после того, как прочитал некую книгу. Что вам об этом известно?

– Ничего, абсолютно ничего! – встрепенувшись, ответил Лютгер и принял из его рук большую глиняную кружку. – Это одна из многих легенд, распространенных в аббатстве. О брате Гумберте говорят, что он несет груз своего кривого горба с тех пор, как черт прыгнул ему на плечи с кровли монастырской церкви. А хромой брат Эразм якобы заложил свою здоровую ногу дьяволу за одну-единственную ночь с послушницей-доминиканкой. Но ты ведь можешь сам спросить брата Андреаса. Только ответит он тебе столь же мало, как и мне!

– А вы у него спрашивали?

Лютгер смущенно кивнул.

– Брат Андреас имеет бесценное преимущество перед теми, кому дан дар речи и слуха. Если ему не хочется, то он не понимает наших вопросов. Поэтому у него есть возможность отвечать лишь тогда, когда он пожелает. Счастливый человек этот брат Андреас!

Подмастерья все громче горланили свои глумливые песни. Они ритмично стучали кулаками по столу и так орали, что Леберехт, в голове которого все еще шумело, предпочел распрощаться.

На улице Кожевников, через которую лежал его путь домой, воняло так, словно здесь справила нужду тысяча чертей. Хотя со времени чумы миновало уже два месяца, следы ее еще оставались повсюду. На улицах валялись обугленные трупы животных, и вокруг них сновали полчища крыс. Перед дверями домов высились груды тряпья, в которых рылись бездомные собаки. Каменные желоба, идущие к реке, были большей частью забиты фекалиями и отходами, оттого что во время эпидемии не хватало воды и они переполнились. Находчивые горожане привязывали к подошвам деревянные колодки, чтобы не испачкать дорогую обувь среди куч испражнений.

Было позднее время, но город не спал. Лето вступило в свои права, и все, кто пережил чуму, пели, плясали, ели, пили и любили больше, чем раньше. До прихода чумы в этот час едва ли можно было встретить хоть одну живую душу, теперь же на улицах шумели и стар и млад и во многих домах праздновали возвращение к жизни.

На Верхнем мосту, с которым у Леберехта были связаны противоречивые воспоминания, к нему подошел человек, который уже долгое время следовал за ним.

– Не бойся! Это я, Карвакки!

Леберехт удивленно обернулся. Мастера вот уже больше недели не видели на лесах; он объяснял свое отсутствие старым недугом, но подмастерья шептались между собой, будто на самом деле Карвакки снова ушел в запой, что спустя несколько дней приведет к особым достижениям в камне.

– Я думал, вы слегли из-за вашей подагры! – воскликнул Леберехт.

– Подагра? – Карвакки рассмеялся. – Это теплое лето способно выгнать из косточек последнюю подагру. Нет, это не болезнь!

– Понимаю, – ответил Леберехт, приложив ладонь к губам в знак того, что не хочет об этом говорить.

– Ничего ты не понимаешь! – набросился на него Карвакки. – Слушай! – Мастер огляделся по сторонам, не подслушивает ли кто. Затем, прикрыв ладонью рот, он забормотал: – Мне надо уехать отсюда, причем как можно скорее. Мне нужны деньги. Ты – единственный, кому я доверяю. Можешь мне помочь? Не прогадаешь!

Леберехт не понимал, с чего это мастер напустил такого туману и почему последовал за ним ночью на мост. Неужели только для того, чтобы прямо здесь поговорить о деньгах? Карвакки был известен как игрок. Его слабостью были триктрак и кости. Леберехт знал это с первого года обучения, хотя они никогда не обсуждали пристрастий мастера. Вероятно, это и было причиной, почему Карвакки еще ни разу не брал у него взаймы.

– Ты не прогадаешь! – повторил мастер.

– Да что там, – ответил Леберехт, – конечно же, я помогу вам!

Карвакки был заметно обеспокоен и схватил Леберехта за обе руки.

– Но мне нужна довольно большая сумма, – добавил он.

– Сколько?

– Сто гульденов, если возможно.

– Сто гульденов?..

– Пятьдесят. Понимаешь ли, меня выручит любая сумма!

Леберехт пытался разглядеть лицо Карвакки, насколько позволяла темнота. Тот не производил впечатления слишком уж пьяного, как это показалось вначале. Его взгляд казался скорее умоляющим, и Леберехт понял, что вряд ли сможет отказать мастеру в его просьбе. Карвакки всегда был добр к нему, считал своим любимым учеником и давал больше, чем требовалось от цехового мастера. Наследство Леберехта хранилось в городском совете, и он подумал: «Почему бы не помочь человеку, которому я стольким обязан?»

– Клянусь всеми святыми и Святой Девой Марией, что ты получишь свои деньги с процентами и долями процентов! – Карвакки сплюнул в реку, словно стараясь придать своим словам вес.

– И что вы собираетесь делать с деньгами?

– Прочь отсюда! Я возвращаюсь во Флоренцию.

– Во Флоренцию? – воскликнул Леберехт так громко, что мастер невольно взмахнул рукой, призывая его говорить потише.

– Инквизиция следует за мной по пятам. Они хотят устроить процесс за богохульство и поношение Господа.

– Над вами? Над человеком, который восстановил императорский собор в его былой красе, во славу Божью?! Не смешите меня.

– Объясни это ревнителям из инквизиции. С тех пор как место Бартоломео занял брат Каэтан из Регенсбурга, лицемерие во имя Бога расцвело еще сильнее. Чтоб их черт побрал!

Карвакки перегнулся через перила моста и глянул в воду. Издалека был слышен шум плотины, расположенной от ратуши на расстоянии броска камня.

– Перед началом чумы, – снова начал Карвакки, – я сбежал в Вайсмайн, к священнику Иоганну Куну, человеку bonae famae[43]43
  С добрым именем. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Он не святоша и умеет пить. Когда же к концу чумы я вернулся, оказалось, что сарай, служивший мне мастерской, был взломан…

– Догадываюсь, что произошло…

– …а статуи, которые воплощали для меня красоту и женственность, были сброшены со своих пьедесталов и разбиты на куски. Боже мой, если Бог вообще существует, как он мог допустить это?! – Голос Карвакки задрожал.

– И что? Кто это был?

– Кто? Те же самые люди, которые сожгли твоего мертвого отца на костре! Те же самые люди, что разрушили статую в соборе! Те же самые люди, что бьют своих жен и детей и покупают отпущение грехов у соборных врат, делая так, что их деяния как бы и не происходили… – Карвакки перевел дыхание и продолжил: – Головы этих святош полны самых низменных инстинктов. В любой наготе они видят зло; даже нагой камень смущает их инстинкты. Жизнь была бы слишком хороша, если бы текла, как эта резвая река, – без ограничений, меж берегов искусства и науки. Но тебе хорошо известно, насколько далеко это возвышенное желание от действительности и что приходится терпеть творческому человеку, которого небо наделило талантом.

– Как вы правы, мастер! Воистину, здесь не время и не место для муз. Искусство – богохульство?! Не смешите меня!

– Один из соборных священников, мой добрый приятель, слышал, что новому инквизитору бросилось в глаза сходство моих статуй с «Евой» в соборе. Это он и назвал богохульством!

Леберехт оторопел. Сходство было несомненным, однако какое это имело отношение к надругательству над святыми?

– Трудно сохранять веру в то, чему учит и что делает Святая Матерь Церковь, – заметил Леберехт.

Карвакки молчал. Конечно же, он был верующим человеком, но никогда не делал тайны из своего неприятия клира и Церкви. Пасторы и монахи пользовались его признанием, лишь если были умны и умели пить, а лучше – и то и другое. А коль скоро большинство из них думало, что Фидий – это святой, а пиво – пища на время поста, то общий язык Карвакки находил лишь с немногими из них. В действительности мастер проповедовал свободу искусства и классический образ мыслей, которому научился во Флоренции, и это неизбежно влекло за собой напряженность в отношениях.

– Значит, брат Каэтан лично вломился в вашу мастерскую! – снова взял слово Леберехт.

– Похоже на то, мой мальчик, похоже на то… – Мастер задумчиво смотрел на реку, на белые змеистые линии, прочерченные на воде лунным светом. Внезапно он спросил: – А почему бы тебе, собственно, не отправиться вместе со мной?

– Во Флоренцию? – испугался Леберехт. В его голове вмиг пронеслись сотни мыслей: Флоренция!

– Можешь мне доверять! – добавил Карвакки.

Леберехт кусал губу.

– Поверь мне, – прошептал мастер, – это другой мир, это даже другое время! Раньше или позже, но тебе необходимо попасть во Флоренцию. С такими способностями, как у тебя, парень…

Оба неотрывно смотрели в темную воду под ними. После долгой паузы Леберехт ответил:

– Не сейчас, мастер. Мне еще нужно какое-то время, чтобы закончить в этом городе дела, требующие прояснения. Они, возможно, важнее для меня, чем все мое восхищение вашей страной и ее художниками.

– Ты разбудил во мне любопытство. Не говори загадками!

Леберехт тихо рассмеялся.

– Как говорит пророк, в злые времена мудрый должен молчать. Избавьте меня от дальнейших объяснений. А что касается вашей просьбы, мастер, то вы получите деньги, сотню гульденов, под честное слово, ибо я следую принципу доверия и веры. Под доверием я имею в виду ваше всегдашнее отношение ко мне, а под верой – то, что однажды, когда дела у вас пойдут лучше, я получу эту сумму обратно.

Карвакки обнял Леберехта и поцеловал его, как сына.

– Леберехт, ты об этом не пожалеешь!

– Я возьму в магистрате сотню гульденов из своего наследства. Завтра на этом же месте и в это же время, да?

– Договорились, прощай! – И Карвакки скрылся, направившись в сторону Инзельштадта, откуда он и появился.

Последующие дни Леберехт провел в страхе: вдруг инквизиция устроила мастеру ловушку и лишь ждет повода, чтобы убить Карвакки при попытке бегства? Карвакки признался ему, что именно по этой причине он не двинется прямым путем на юг, а сначала задержится в Фихтельберге, Франкенвальде и Фогтланде, где находятся твердыни богемской ереси и где уже сотни лет лесные общины имеют многочисленных приверженцев. Там он может чувствовать себя свободно и там намерен дожидаться оказии, чтобы с торговым караваном отправиться через Регенсбург и Зальцбург в Венецию.

Исчезновение Карвакки вызвало в городе большой переполох и привело к тому, что жители его разделились на два лагеря. Большинство, которое считало мастера гениальным творцом, едва узнав о святотатстве над его статуями, винило темные происки инквизиции, в то время как меньшинство, состоящее из влиятельных святош, называло Карвакки жертвой собственных еретических интриг и не сожалело о нем.

Иначе было с Леберехтом. Он никогда не думал, что расставание с мастером может так сильно тронуть его. Именно Карвакки после смерти его отца открыл ему чудесные и таинственные вещи и мир, который был столь же далек от узколобых мыслей и действий на Соборной Горе, как чарующая луна от земной юдоли. Он пробудил в нем дотоле неизвестную, даже запретную добродетель – любопытство. И это любопытство подстрекало юношу к тому, чтобы овладевать знаниями и хранить добытое в своей голове. То, что ты носишь у себя в голове, любил говаривать Карвакки, уже никто не отнимет.

Среди многочисленных слухов, появившихся в связи с исчезновением мастера, был и такой: Карвакки, прежде чем раствориться в воздухе, выплатил все свои долги, до последнего кройцера. Про Освальда Пиркхаймера, оценщика шафрана из Гавани, поговаривали даже, что Карвакки возвратил ему долг на сумму в сотню гульденов. Это смутило Леберехта. Неужели мастер наплел ему с три короба? Неужели он выдумал байку о преследовании инквизиции для того лишь, чтобы заполучить деньги? Ему слишком хорошо были известны слабости Карвакки: деньги, женщины и выпивка. Он знал, что мастер не мог пропустить ничего из этих трех.

Чтобы в конце концов внести ясность, Леберехт разыскал Пиркхаймера. Это было душным августовским днем, перед самым закатом. У дома, стоящего неподалеку от Гавани, где Пиркхаймер продавал водку, хмель, мед, табак, канареек, но главным образом пряности, царило оживление. Пиркхаймер, жена которого Мехтхильд умерла, рожая последнего ребенка, считался одним из богатейших людей города. Обыватели шутили, что вместо правой ноги у него ставка процента. Прибыльное место оценщика шафрана, проверяющего чистоту и качество поставляемых по реке пряностей, он занимал уже почти два десятилетия, но еще дольше ссужал деньги.

Свое богатство Пиркхаймер выставлял с такой гордостью и сословным высокомерием, что мог игнорировать городские порядки и даже имперские законы, уже более полувека запрещавшие простым людям носить очень дорогое платье. На рубеже столетий рейхстаг запретил гордым горожанам Аугсбурга, не принадлежавшим к дворянству или ученому сословию, под угрозой штрафа в три гульдена носить шитые золотом, бархатные и шелковые наряды, одежду алого цвета, а также украшать свои плащи соболем или горностаем. Пиркхаймер доставлял себе удовольствие носить алый бархатный камзол, а под ним – рубашку из белого шелка, и никто никогда не слыхивал, чтобы он из-за этого уплатил хоть один гульден штрафа.

Поэтому неудивительно, что гордый Пиркхаймер отказался дать Леберехту сведения о том, каков был долг, погашенный Карвакки в один прием. Оценщик шафрана выставил юношу из конторы в грубых выражениях, крикнув вслед, что не желает якшаться со шпиками.

Когда Леберехт вышел на улицу, следом за ним из дома выскользнула девушка, и, когда он остановился и оглянулся, в свете фонаря разглядел самые прекрасные голубые глаза, какие когда-либо видел.

– Меня зовут Магдалена, – представилась девушка, – я младшая дочь этого изверга. – Она рассмеялась, словно не принимала все это всерьез, и поспешила добавить: – Мой отец так держит себя только с чужаками.

Под прикрытием темноты Магдалена прошла с Леберехтом небольшой участок пути в направлении Верхнего моста; она весело болтала, давая понять, что он ей нравится.

Затем она поинтересовалась, не просил ли он денег у ее отца. Леберехт ответил отрицательно и рассказал о своих сомнениях насчет Карвакки, заметив, что для него важно знать правду.

Тут красавица остановилась.

– Мне надо возвращаться, – заявила Магдалена, – но если ты хочешь, я все разузнаю, а завтра в это же время отвечу на все вопросы в переулке у Гавани, который не виден из отцовского дома.

Если он хочет! Леберехт украдкой пожал девушке руку, и красавица исчезла.

Над холмами, окружавшими город, нависли черные грозовые тучи, когда Леберехт вечером следующего дня направился в переулок, не имевший названия, но который все знали как переулок Лодырей, поскольку он давал должникам возможность по пути в ратушу незаметно проскользнуть к дому Пиркхаймера.

Юноше не пришлось долго ждать: горничная принесла ему известие о том, что долг Карвакки составлял не сто, а десять гульденов, и все они были выплачены вместе с тремя гульденами процентов. Что же касается прочего, ему лучше побыстрее забыть Магдалену. Отец запретил девушке любое общение с ним и следит за ней.

Из низких черных туч по мостовой, как лягушки, запрыгали крупные капли. Запахло сухой пылью. Вспышки молний, сопровождаемые громовыми раскатами, через короткие промежутки времени освещали улицы города, башни собора и аббатства на горе Михельсберг, которые острыми кинжалами вонзались в небо.

Леберехт нашел укрытие от дождя под широким, выходившим на реку навесом у Гавани. От удушающей жары по его лицу струился пот. Что касается женщин, подумал он, счастье ему не улыбается. А ведь Магдалена, девушка с прекрасными глазами, возможно, могла бы помочь ему забыть Марту.

Поднялся ветер, гоня перед собой дождевую завесу. Баржи скрипели и стонали на своих канатах. Река, обычно лениво катившая свои воды, яростно билась о парапет, и, словно по команде, все тучи разверзлись одновременно, обрушив на город потоки воды, которая во многих местах, не находя стока, затопила улицы и начала проникать в дома.

На мгновение, когда молния осветила местность, Леберехту почудилось, что в одном из корабельных окошек он видит знакомое лицо. Юноша с любопытством уставился в темноту. Следующая вспышка молнии подтвердила очевидное: в каюте скрывалась женщина, явно наблюдавшая за ним.

Понадобилось еще несколько вспышек молнии и приветственный кивок, чтобы Леберехт узнал ее: это была Фридерика! Господи, Фридерика!

Едва ненастье немного поутихло, Леберехт перепрыгнул на старую баржу и дернул дверь маленькой каюты, но она была заперта.

– Открой же! – крикнул Леберехт в окошко. Фридерика не отреагировала, и он по свернутым канатам, мешкам и ящикам пробрался к передней части каюты.

– Почему ты не открываешь? – спросил Леберехт, успевший промокнуть до нитки.

Крохотное окошко позволяло разглядеть только голову девушки. Сначала Фридерика протянула ему руку. Леберехт взял ее и нежно погладил. Когда же показалось ее лицо, он увидел, что Фридерика плачет.