Текст книги "Тайна предсказания"

– Этот малый слишком хитер. Наверняка он давным-давно заказал фальшивку, – заметил Пий V, а великий инквизитор, вторя своему архипастырю, воскликнул:

– Чтобы священный трибунал пересмотрел приговор? Никогда! Скорее Земля будет вращаться вокруг Солнца или, пожалуй, вокруг Луны! Этого не бывало, этого нет и этому никогда не бывать!

– Честь и хвала вашему упорству, – возразил Пий V, – но неужели вы не видите всеобщего хаоса, неповиновения Церкви, надругательств над учением? Христиане, которые всю жизнь следовали заветам Церкви, пренебрегают святыми местами. Осененные крестом духовные особы, которые смиренно жили, теперь обращаются против собственной веры. Благочестивые отчаиваются, сомневающиеся оправдываются, врагов становится с каждым днем больше. Вот-вот вспыхнет первый храм и будут убиты первые представители духовенства! Что ждет меня, вашего Папу?!

В ответ ему было растерянное молчание.

Наконец государственный секретарь тихо произнес:

– Братия во Христе, на кон поставлено спасение души всего человечества. До самого последнего из всех дней, если прав был прусский каноник, осталось шесть тысяч пятьсот закатов и восходов. Не сочтите, что я боязлив, как женщина, но мне отказывает голос, когда я думаю об этом будущем… И даже если гипотеза Коперника окажется ошибочной после истечения срока, а Писание, наоборот, истинным, наша Святая Матерь Церковь никогда больше не будет прежней. Она потеряет доверие и авторитет, а та идея, которая все это принесет, будет жить дальше.

– И что из этого следует, господин кардинал? – подал голос льежский доктор Филипп фон Трапп, который тут же добавил, как бы утверждая: – Собственно, мы не сдвинулись ни на шаг в нашей дискуссии.

– Так предложите нам выход, господин каноник! – парировал Гамбара и ядовито усмехнулся.

Фон Трапп молчал.

Тогда Pontifex maximus поименно обратился к каждому из тринадцати кардиналов и спросил их мнения, как Церкви освободиться от этой дилеммы.

Двенадцать раз Папа пожинал молчание, пожатие плечами или ответ «Nescio»[116]116
  Не знаю. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Последним был немой кардинал Франческо Варезе. Он подал Папе доску, которую постоянно носил с собой его секретарь, и Пий V передал ее церемониймейстеру Иоганнесу Кустосу. Тот хотел зачитать написанное на доске, но запнулся. Дословно текст гласил: VIII XAD MDLXXXII deleatur.

Гамбара взял доску из рук Кустоса, но, не сумев расшифровать надпись, передал ее кардиналу Исуальи. Наконец доска попала в руки Паоло Сончино. Ученый муж без затруднений прочитал: «Восьмой день десятого месяца, Лета Господня 1582-го, надо уничтожить». Сончино в недоумении покачал головой и вернул доску.

Папа хотел перейти к повестке дня, но тут вскочил Гамбара, подошел к кардиналу Варезе и сказал:

– Неужели вы, брат во Христе, думаете, что надо стереть в календаре тот день, который по Копернику должен стать finis mundi?

Варезе довольно кивнул и указал на Папу.

– Понимаю, – произнес Гамбара, – его святейшество должен объявить, что восьмой день десятого месяца в названном году не состоится, а следовательно, заявление Коперника будет лишено всякого основания. Ведь Папа всегда изрекает абсолютную истину, поскольку просвещен самим Господом Богом.

Eminentissimi и reverendissimi, профессора и магистры изумленно переглядывались, словно на них сошел Святой Дух. Даже Пий V был смущен столь простым решением теологической проблемы и, радуясь, сказал на латыни:

– «Wide ut timidus ille, caritate suscitante, leone quovis animosior evadat»[117]117
  Смотри, как боязливый в любви нападает смелее, чем лев. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Лишь Кристоф Клавий, ученый иезуит, поддерживаемый профессором Луиджи Лилио, обратил внимание присутствующих на то, что таким образом теологическая проблема превратится в математическую и просто перейдет из одной области науки в другую. Он понимал, что легче обосновать новый тезис теологии, чем математики, поскольку под сенью теологии меняется вера, в то время как под сенью математики устанавливается знание.

Это возражение не нашло сочувствия у Пия V. Чуть ли не гневно он обратился к обоим kalendarii:

– Сколько времени вы уже занимаетесь реформой языческого календаря?

– Семь лет, четыре месяца и двадцать три дня, – ответил профессор Лилио.

– Два года и семнадцать дней, – добавил Клавий.

– Ну и как далеко вы продвинулись?

– Если оставаться в рамках тайного совещания, – сказал Клавий, – мы еще не дошли до второй трубы.

– Ладно, тогда приказываю вам ex officio в своих расчетах нового христианского календаря вычеркнуть из него ужасный день, предсказанный Коперником, чтобы он не был роком для Церкви и благочестивых верующих, а лучше вычеркните целую неделю вокруг этого дня, дабы исключить всякие недоразумения.

Клавий и Лилио украдкой обменялись взглядами. Требование казалось им почти невыполнимым, но потом оба ответили: «Как пожелаете, ваше святейшество».

Неожиданный ход дискуссии привел в величайшее возбуждение профессора математики Паоло Сончино. Он вскочил, подошел к астрономам, сидевшим слева от него, и воскликнул, воздев руки:

– Вы же мудрые господа, как же вы можете быть столь глупы, чтобы верить, будто порядок во Вселенной можно изменить теологическими увертками? Вы можете хоть сотню раз вычеркнуть из календаря и из памяти людей роковой день, но Astrum minax все равно уничтожит все живое. Ваш план не имеет значения для природы, ибо он основан на фантазиях…

– Замолчите! – вдруг возвысил свой мощный голос Папа. – Не желаю больше слышать ваши речи. И будьте уверены: в трудные времена только фантазия может сделать человеческую жизнь сносной. Одни считают, что это значит выдавать желаемое за действительное, другие же называют это верой.

Лишь немногие из кардиналов, сидевших полукругом, полностью осознали значение папской мысли. Только Гамбара и лишенный речи Франческо Варезе, читавший каждое слово Папы по губам, вздрогнули – незаметно для других, – осознав слова Пия V, и непроизвольно зашелестели складками своих красных сутан. Но ни тот, ни другой не осмелились бы задать Папе вопрос, насколько серьезно тот принимает учение Церкви.

Вопрос остался открытым, поскольку Pontifex maximus вновь возвысил голос, шипя и бушуя с дьявольской одержимостью:

– Мы, Пий V, милостью Божьей двести двадцать второй наместник Всевышнего, который мучимы мыслью, что имя наше на все времена может быть связано с беспомощностью и хаосом, как имя Александра VI с блудом и извращенностью. Поднимите очи свои и взгляните на потолок и стены этого зала. Здесь увековечили себя самые великие художники, и даже если это не в вашем вкусе и вызывает у вас скорее неприятие, чем благоговение, то все это неразрывно связано с именем Юлия II. На мне лежит бремя и упрек за то, что я не привнес ничего подобного; и если событие Коперника не состоится, то мы, Пий V, будем забыты быстрее, чем куртизанки известных господ кардиналов. Будучи монахом, я думал, как монах; будучи великим инквизитором, я думал лишь об инквизиции. Но теперь, как наместника Божьего, меня переполняют божественные мысли. Достоин ли этот Ватиканский дворец наместника Божьего, высшего из князей Церкви и наследника апостола Петра? Разве большинство из вас, господа кардиналы, живут не в большей роскоши? Или вы придерживаетесь другого мнения, кардинал дель Монте, кардинал Капоччио или вы, господин государственный секретарь?

Все названные ответили Папе растерянным молчанием. Гамбара смущенно пожал плечами.

– Поэтому, – продолжал Пий V, – мое желание и папский приказ таковы: в кратчайшее время сделать собор Святого Петра больше и роскошнее, чем любой другой христианский храм, а тех, кто сомневается в дальнейшем существовании Земли и отказывается работать, заменить другими. Удвойте число работников, попытайтесь привлечь евреев и язычников. В готовом соборе ни один глаз не распознает руки язычника!

– Ваше святейшество! – воскликнул Гамбара. – Все это лишь вопрос денег. Ведь не кто иной, как вы, запретили продажу должностей – столь выгодную продажу должностей священников, епископств, патриархатов и кардиналов, даже отпущений грехов. Ваша честность приведет Святую Матерь Церковь к развалу!

– Как я уже сказал, тогда я думал по-монашески, – раздраженно ответил Папа. – Монах может ошибаться, Папа – никогда. Итак, давайте снова введем старые законы.

Тем и завершилась тайная консистория, продолжавшаяся пять часов. Она закончилась, как и началась, призванием Святого Духа, вторичным предоставлением полного отпущения грехов всем участникам, а также вторичным предупреждением, что все сказанное останется никогда не сказанным, а все решения – никогда не принятыми. Доктору медицины и профессору астрономии Луиджи Лилио и математику и профессору астрологии Кристофу Клавиусу было specialissimo modo[118]118
  Совершенно особо. (Примеч. авт.)


[Закрыть] поручено так рассчитать новый календарь, чтобы восьмой день десятого месяца в году 1582 от Рождества Христова исчез.

Государственный секретарь Клаудио Гамбара получил указание объявить об ошибке прусского астронома Николая Коперника, рассчитавшего день конца света, которого никогда не было. Великий инквизитор должен преследовать со всей суровостью каждого, кто будет распространять коперниковскую ересь.

После того как Сикстинская капелла опустела, кардинал Капоччио еще долго сидел на своем стуле и плакал. Хотя речь шла о finis mundi, никто не спросил его мнения… Никто.

Глава 12
Альфа и Омега

Вначале Леберехт обыскал район вокруг Ватикана и замка Ангела, то есть лежащий между ними Борго, единственное место в Риме, где могла бы жить одинокая женщина. Он поймал себя на том, что, расспрашивая о Марте незнакомых людей, становится все более восторженным в своих описаниях.

Наконец, когда Леберехт начал опасаться самого худшего, его поиски распространились на северный и южный пригороды. Он упорно прочесывал древние руины, но находил лишь бесчисленные зловонные трупы животных, а также кошек и собак, дравшихся из-за добычи.

Со времени исчезновения Марты минуло семнадцать суток, семнадцать мучительных дней и ночей, в которые Леберехт обыскал каждый уголок города. В своих блужданиях по городскому лабиринту он постоянно думал о том, не стала ли Марта жертвой инквизиции. Отрицательный ответ из священного трибунала ничего не значил. Сплошной обман и, как показал опыт, даже убийство были в порядке вещей для господ в красных мантиях, что уж говорить о шантаже! И все же, когда после трех недель ожидания не последовало никаких требований, Леберехт отмел и эту мысль.

Необъяснимым для него образом настроения в Риме начали меняться. Никто не мог сказать, откуда пошел этот слух, но на рынках, улицах и во время буйных празднеств люди шептались, что обещанный конец света не состоится, что доктор Коперник ошибся и назвал дату рокового дня, которого нет.

За слухами этими скрывался коварный кардинал – государственный секретарь Клаудио Гамбара, который точно знал, что изгнать слух можно только в том случае, если заменить его новым, и что рядовой христианин скорее поверит слуху, чем любой папской булле. Так случилось, что грабежи и убийства, драки и беспутства закончились сами собой. Священники вспомнили о своей службе, монахи – о добродетели, простые христиане – о прежней набожности. А палачи инквизиции, которых в те недели, пока царило ожидание конца света, били и изгоняли из города, потихоньку направили стопы к священному трибуналу и, как и прежде, стали хозяйничать на своей службе.

Леберехт знал причину апокалипсического хаоса лучше, чем любой другой, и теперь удивлялся его внезапному концу; но это мало беспокоило молодого человека. Его единственный интерес составляла судьба Марты.

Сильнее, чем когда-либо, проклинал он книгу Коперника, которая (в это он все еще верил) необъяснимым образом была повинна в исчезновении Марты. Теперь он передал бы ее великому инквизитору безо всяких условий, хотя и знал, что его собственная жизнь после этого не будет стоить и гроша. Но что значила теперь его жизнь без Марты?

Дом, где они познали совместное счастье, был холодным и пугающим, ведь каждый предмет напоминал здесь о любимой женщине. Леберехта прямо-таки бил озноб, когда он возвращался в пустой дом, и поэтому он решил перебраться в строительный барак у собора Святого Петра. Леберехт мало говорил и почти не ел, он только размышлял и искал объяснение столь внезапного исчезновения любимой.

Ночами, не находя сна, он вставал, одевался и бродил по темным пустынным улицам. Как преступник, преследовал он одиноких женщин, которые походкой или статью напоминали Марту, и часами стоял на страже перед своим домом недалеко от Пантеона, не входя в него и надеясь, что Марта тайком вернется. Но все было напрасно. Во время этих ночных прогулок Леберехт делал открытия, узнавая о существовании вещей, о которых раньше не имел представления. Так, он натыкался на беглых монахов и монахинь; недалеко от Санта Мария Маджоре обнаружил обветшалый палаццо, входить в который мужчинам запрещалось, поскольку, как говорили, там поклоняются однополой любви на манер поэтессы Сафо; за церковью Иль Джезу сходились благородные мужи, даже представители монашества, чтобы служить черные мессы с похотливыми женщинами, бесстыдно предлагавшими себя на каменном алтаре; он узнал о трактирах и постоялых дворах, где подавали не пищу, но преимущественно юных девушек, почти детей; его глазам предстали многочисленные сумасшедшие дома, где душевнобольные мужчины и женщины в ремнях и цепях вели апатичное существование, как пойманные звери. Но ни в одном из этих заведений не обнаружилось следов Марты.

Совсем отчаявшись, Леберехт решил навестить своего смертельного врага, Кристофа Клавия. В конце концов, Марта была матерью Кристофа и ее судьба не могла быть безразлична иезуиту. Леберехт готов был просить его о прощении, но готов был и сцепиться с ним; во всяком случае, он со смешанным чувством переступил порог мрачного дома на Виале Сан-Джорджио, где Клавий обитал в окруженной тайнами лаборатории.

Тот был в берете, который подчеркивал важность его работы, и едва взглянул на Леберехта из-за горы пергаментов и бумаг, когда тот неожиданно вошел в низкое помещение с мощными потолочными балками – в кухню алхимика, обстановка которой могла обратить в бегство любого непосвященного. Клавий, несомненно, узнал его, но молчал и с равнодушным видом продолжал возиться со своими приборами.

Леберехт начал без приветствия:

– Я хотел бы поговорить о твоей матери!

– У меня нет матери, – жестко ответил Клавий, даже не посмотрев на него.

– Марта пропала уже более трех недель назад…

– Ты имеешь в виду эту шлюху?

– Называй ее как угодно, но скажи, что тебе известно о ее судьбе.

– Ничего. Я ничего не знаю, и мне безразлична ее судьба. Раньше или позже каждый грешник получает наказание, которого достоин.

– Ты выдал свою мать инквизиции? Я должен это знать!

Клавий отложил в сторону перо и безучастно произнес:

– Нет, но мне надо было это сделать.

– Что это значит, иезуитская гадина? – Леберехт сделал шаг вперед и угрожающе навис над Клавием.

Монах забеспокоился, ибо боялся соперника, который был выше его на целую голову. Сгорбившись, будто готовясь к прыжку, иезуит выжидал за своим столом и, прищурившись, смотрел на Леберехта.

– Долг клирика – сообщать инквизиции о проступках христиан.

– Даже собственной матери?

– Да.

– Ты, наверное, был бы доволен, если бы твою мать сожгли на костре!

Клавий молчал.

Глаза Леберехта между тем привыкли к сумраку, царившему в помещении. Ставни были закрыты, на столе мерцал отшлифованный изумруд, какие часто носят с собой монахи. Учение алхимиков приписывало камню особую силу в усмирении похоти. Леберехт презрительно фыркнул.

Клавий, заметив, что его противник распознал значение изумруда, отреагировал бурно.

– Хотел бы я, чтобы твоя шлюха имела при себе такой же камень! – воскликнул он. – Тогда бы мы многого избежали.

Леберехт хотел было ответить, но в это мгновение взгляд его упал на цифры, начертанные на стене. Сангиной на белой известке было выведено: 1582. Клавий, проследив за его взглядом, усмехнулся:

– Что, попытка шантажировать инквизицию оказалась тщетной? – Он указал на дату, написанную на стене: – Восьмой день десятого месяца никогда не наступит. Коперник ошибался. Таково желание Папы.

– Желание Папы?

– Да. Его святейшество поручил мне составить новый календарь, соответствующий новому времени. И будь уверен, того дня, на который по Копернику приходится finis mundi, в этом календаре не будет.

– Но ведь сам факт не упраздняется из мира!

– Так считаешь ты и тебе подобные! Большинство христиан все еще верят предписаниям Церкви, потому что она просвещена Святым Духом. А Коперник был лжепророком, и тебе больше нет в нем никакого проку. Можешь сжечь его книгу.

– Сжечь?! Такое кощунство пристало только Церкви, во всяком случае, ни о каком другом учреждении, которое сжигало бы книги, я не слышал.

Клавий начал раздраженно рыться в своих бумагах.

– Почти все книги от дьявола, их надо сжечь! – заявил иезуит. – Того, что скрывают в своих стенах монастыри, достаточно, чтобы тысячу лет питать адский огонь. Будь проклят Генсфляйш[119]119
  Иоганн Гутенберг (сменил отцовскую фамилию Генсфляйш на фамилию матери).


[Закрыть] из Майнца, который изобрел книгопечатание! Книги принесли человечеству одни лишь беды.

– Они сделали человечество умнее, а это – беда для Церкви, ведь знание – величайший враг веры, – возразил Леберехт.

Иезуит сорвал с головы берет, швырнул его наземь и выкрикнул, указывая пальцем на непрошеного гостя:

– Однажды тебя схватит инквизиция, и я не могу сказать, что буду сожалеть, видя, как ты горишь на костре. Людей вроде тебя Бог не оставляет безнаказанными. Ты можешь быть рослым и сильным, но ты слабак в сравнении со священным трибуналом. Неужели ты всерьез верил, что сможешь шантажировать инквизицию и перевернуть весь мир? В этом потерпели поражение даже великие люди, которым ты не чета. Твой отец был сожжен как колдун, и тебя, Хаманн, ждет та же участь…

Не успел Клавий закончить, как Леберехт прыгнул через стол, схватил своего врага обеими руками за воротник и начал душить. Глаза иезуита вылезли из орбит, в остальном же он не выказал ни малейшего волнения. Лишь когда ему стало недоставать воздуха, он попытался вырваться из объятий противника. В смертном страхе Клавий начал махать руками и при этом правой рукой задел свечу, стоявшую на столе. Та упала, и уже в следующее мгновение загорелись бумаги и пергаменты. Но Леберехт не отпускал его.

– Ты же любишь пламя! – кричал он с демоническим выражением на лице. – Тебе наверняка приятно смотреть на него!

Борясь из последних сил, Клавий все-таки высвободился из удушающей хватки каменотеса. Он опрокинул стол, стоявший у него на пути, и кинулся к двери. Когда он ее распахнул, в комнату ворвалась струя воздуха, и огонь быстро охватил пол и стены.

Леберехт одним прыжком выбрался наружу через дверной проем. Волосы и одежда его были опалены огнем. Он кашлял, плевался и тер лицо рукавом.

Между тем со всех сторон сбегались люди, чтобы наблюдать зрелище горящего дома. Пламя считалось карой Божьей, и, если она наступала, сочувствия не было. Зеваки орали, старухи даже пританцовывали, никто не делал попыток потушить пожар. Хотя Леберехт своими глазами видел, что Клавий оставил дом перед ним, он не мог разглядеть иезуита среди зевак. Когда он покинул место пожара и вернулся в свой барак, его начало мучить гнетущее предчувствие.

Следующей ночью Леберехт впервые за долгое время провалился в глубокий сон и, вероятно, проспал бы этим утром, если бы вскоре после рассвета не был разбужен яростным стуком в дверь. На пороге стоял Карвакки, который явился, чтобы сообщить ему, что Туллия произвела на свет сына. Большеголовый был весел, как дитя, размахивал руками, показывая размеры ребенка, который, судя по всему, был просто великаном. Туллия чувствует себя хорошо, сообщил счастливый папаша, она стала даже красивее, чем прежде, и их совместное желание заключается в том, чтобы он, Леберехт, стал крестным отцом малыша. Леберехт согласился.

Молодому человеку с трудом удалось отговорить Карвакки от того, чтобы отменить в этот день работы на строительстве собора Святого Петра и устроить грандиозное пиршество с каменщиками, каменотесами и возчиками. Он убедил мастера, что Папа вряд ли поймет такое озорство. В конце концов они договорились устроить совместную круговую чарку после работы.

В этот день Леберехт привычно выполнял свою работу, несмотря на то, что мысли его были заняты теперь не только Мартой, но и Клавием. Ни одного человека он не ненавидел так, как иезуита, но неизвестность его судьбы вызывала у него беспокойство.

К полудню из Ватикана прибыл гонец с новостью: государственный секретарь Гамбара желает говорить с ним. Весть эта не предвещала ничего хорошего. Леберехт не сомневался, что вызов связан с Клавием.

– Когда? – коротко спросил он.

– Немедленно, если вас устраивает, – ответил благочестивого вида посланник.

Леберехт оглядел свою запыленную одежду, раздумывая, соответствует ли его внешний вид появлению в Ватикане, но потом гневно сказал:

– Устраивает. Пойдемте!

Когда, следуя за благородным посланцем, он шел в папский дворец, в голове его теснились тысячи мыслей. Возвышавшийся посреди гигантской строительной площадки собор Святого Петра, будучи невероятно массивным строением, производил неважное впечатление: он не казался ни прекрасным, ни вызывающим благоговение, как того желал Пий V. Но это впечатление обращалось в противоположное, едва посетитель переступал порог главного портала. В бесконечных переходах, залах и коридорах белый, красный и зеленый мрамор чередовался с фресками и картинами в золотых рамах, а поскольку ни одна из многочисленных дверей, ручки которых находились над головами посетителей, не имела номера или таблички, этот святой лабиринт, как никакой другой, годился для того, чтобы затеряться в нем. Монсеньоры в одеяниях с пурпурной каймой и сановники в черных сутанах с одухотворенным видом плыли по коридорам по двое, словно грешные души. Спрятав в рукава свои грешные руки, они ни разу не удостоили чужака благочестивым взглядом.

На долгом пути, который после множества поворотов вокруг своей оси, казалось, начал повторяться, у Леберехта появилось ощущение, что его внушительный рост сократился до роста карлика. Наконец молчаливый посланец остановился перед двустворчатой дверью. Она вела в холодный вестибюль с затянутыми красной парчой стенами, где не было никакой мебели. Когда дверь со скрипом захлопнулась, Леберехт оказался один в центре помещения. Он никогда не видел подобной роскоши и чувствовал себя так, будто попал в ловушку.

Утрата Марты сделала его равнодушным к собственной судьбе. Он готов был отказаться от реабилитации отца, лишь бы только получить свою возлюбленную обратно. Ничего иного этот вызов означать не мог.

Тут перед ним отворилась дверь, которой он до сих пор не замечал. Пурпурный сановник сделал пригласительное движение рукой.

Зал, в котором оказался Леберехт, носил название Станца делла Сегнатура. Леберехт узнал его по стенной живописи, шедевру Рафаэля, который изображал языческую сцену: бог Аполлон на Парнасе в окружении льнущих к нему муз, способных ввергнуть в греховные мысли даже кардинала, имеющего в своем кармане преогромный изумруд.

У ног муз пристроился государственный секретарь Клаудио Гамбара. Возле его кресла, лишенного каких-либо украшений, стояли упитанные ассистенты в строгих служебных облачениях и с такой же строгой миной на лице. Что касается тучности, то в этом Гамбара лишь слегка уступал ассистентам, однако его бледное одутловатое лицо излучало известную приветливость.

На подобающем удалении Леберехт остановился. Среди всего этого великолепия его замызганное платье казалось жалким – ощущение, столь же противное ему, как помпа и чванство.

Тем не менее Гамбару, казалось, не беспокоил потрепанный вид каменотеса, и еще до того, как начать разговор, он недвусмысленным движением головы приказал своим ассистентам удалиться.

Удивленный посетитель смотрел вслед сановникам, своей бесформенностью и отвратительным послушанием напоминавшим тех бульдогов, которых на радость римлянам иногда выгуливала по Виа Джулиа куртизанка Панта. Леберехт испытывал сомнения по поводу того, не кроется ли за уходом обоих ассистентов какая-нибудь хитрость; интуиция подсказывала ему, что стены помещения с невидимыми дверями имеют и невидимые уши.

Едва сановники покинули зал, кардинал с подчеркнутым дружелюбием произнес:

– Вас, возможно, удивляет, что я приказал вам явиться.

Леберехт неопределенно пожал плечами.

– Вы не только превосходный ремесленник, – начал Гамбара издалека, – вам приписывают также большой ум, даже если он критически настроен по отношению к Святой Матери Церкви. И это неудивительно, ведь вы пришли из земли протестантов, всезнаек и философов.

Леберехт поморщился, но удержался от раздраженного ответа. Вместо этого он сказал:

– Вам виднее, ваше высокопреосвященство! Но вы не стали бы вызывать меня, чтобы объяснять мне все это. Говорите со мной как с простым человеком, который привык возвышенное называть возвышенным, а низкое – низким.

– Тогда отбросим околичности. Вы и сами понимаете, что ваш план побудить священный трибунал к тому, чтобы отменить обвинение в ереси, потерпел крах, хотя, несомненно, дело это было очень хорошо продумано.

– Мой отец Адам был порядочным человеком и далеким от сговора с дьяволом. То, что его гроб выкопали, а тело сожгли на костре, было великой несправедливостью и даже грехом против законов Церкви!

– Знаю, – ответил кардинал.

Этот ответ был для Леберехта как удар под дых. Молодой человек, едва сдерживаясь, уже хотел высказать Гамбаре свое мнение, но мысль, что он может тем самым все испортить, охладила его пыл. Сейчас Леберехта занимал лишь один вопрос.

– Скажите, ваше высокопреосвященство, где Марта?

Гамбара озадаченно посмотрел на него.

– Ваша незаконная спутница?

– Господин кардинал, давайте не будем дискутировать о законности и незаконности. Если уж на то пошло, то надо начинать с сожительниц Пап. Тогда придется сказать пару слов о кардиналах дель Монте, Карафе и Ровере, не говоря уже о клириках и монахах по обе стороны Альп. Я только хочу знать, где Марта…

Слова Леберехта привели кардинала в замешательство, он начал теребить застежку своего одеяния и поспешно возразил:

– Клянусь Богом и всеми святыми, я не знаю этого. Можете мне верить. Ни инквизиция, ни курия никак не связаны с исчезновением этой женщины. Какие основания у нас могут быть, чтобы скрывать ее от вас?

Леберехт ничего не понимал.

– Вы знаете, что вчера произошло? – снова начал Гамбара.

Леберехт кивнул. Он не ждал ничего хорошего.

– Дом, где иезуит Клавий занимался своими астрономическими расчетами, выгорел дотла. Невнимательность ученого! – воскликнул Гамбара.

– Кто это сказал?

– Он сам признал, что небрежно обращался с огнем.

– Клавий цел и невредим?

– С ним ничего не случилось, лишь пару волосков подпалил. Но…

– Но? – Леберехт сделал шаг к Гамбаре.

– Все расчеты и наброски нового календаря стали добычей пламени. Выходит, что труды многих лет были напрасными. Вы понимаете, что это значит?

Леберехт вопросительно смотрел на кардинала.

– Это означает, – продолжал тот, – что могут пройти годы, прежде чем Лилио и Клавий заново рассчитают календарь и уничтожат роковую дату апокалипсиса Коперника. Но, я думаю, вы достаточно умны, чтобы вновь затевать свою дьявольскую игру. И вам не повредит, если вы ясно покажете это Церкви. У курии есть много пожизненных должностей: кураторы без прихода, пенитенциарии без исповедальни, префекты без префектур, просекретари без секретариата, аудиторы без службы, официалы без судебной палаты, приоры без монастыря, титулярные архиепископы без епископства…

– И кардиналы курии без поручений в курии, – продолжил Леберехт.

– Что ж, похоже, я не открыл вам ничего нового.

– Нет, конечно нет. И вы думаете… – Леберехт оглядел свою пропыленную одежду и прыснул от смеха, представив себя титулярным архиепископом в красной альбе. Вначале он смеялся сдержанно, затем все громче и громче, пока не разразился громким хохотом. Задыхаясь и ловя ртом воздух, он сказал: – Простите, господин кардинал, порой жизнь бывает слишком уж забавна!

Такое бесстыдное поведение в Станца делла Сегнатура было делом неслыханным, даже невозможным, а потому привлекло целую толпу ассистентов, смотрителей и монсеньоров, которые устремились в зал с озабоченными лицами и выстроились в ряд по обе стороны от кардинала, готовые дать бой злу.

Опасаясь за свой авторитет, несколько растерянный Гамбара (двадцать девять лет он носил пурпур и ни разу не вызвал смеха в Ватикане, не говоря уж о таком мерзком хохоте) простер руку и громко произнес:

– Вывести его за дверь!

Леберехт, успев коротко поклониться, удалился в сопровождении куриальных чиновников.

Он был уже у двери, когда кардинал крикнул ему вслед:

– Идите и в надлежащий срок объяснитесь!

Беседа с кардиналом укрепила Леберехта в мысли, что ни курия, ни инквизиция не причастны к исчезновению Марты. В противном случае Гамбара вел бы себя иначе. Покидая Ватикан, Леберехт пришел к выводу, что о местонахождении Марты надо спрашивать гостей кардинала Карафы.

С той роковой ночи, разрушившей счастье его жизни, он лишь однажды встречал Лоренцо Карафу. Это произошло на следующий день, когда он мог быть уверен в том, что кардинал снова стал господином своих чувств. Тогда кардинал, вопреки обыкновению, держал себя замкнуто и сдержанно, и у Леберехта сложилось впечатление, что Карафа был рад, когда он удалился.

Жизнерадостного кардинала, который притворялся, что ненавидит курию и Папу, Леберехт никогда не мог правильно оценить, но именно эта противоречивость характера и привлекала к этому необычному человеку. Можно ли доверять Карафе? Получив приглашение на празднество, Леберехт удивился, поскольку ни он, ни Марта не относились к сливкам римского общества. Теперь же он вспомнил, что кардинал очень выразительно намекал на свое желание видеть Марту. Поразмыслив, Леберехт решил при ближайшей возможности снова встретиться с Карафой.

У строительного барака, который в последнее время стал ему вторым домом, Леберехта ожидал посланец с сообщением, что мастер Карвакки приглашает его на большую ротонду, что на кровле собора Святого Петра.

– Что ему надо? – резко спросил Леберехт.

Посланец пожал плечами.

– Мессер Карвакки в превосходном настроении. Его жена родила ему сына!

– Знаю, – ответил Леберехт и запрокинул голову.

Стоял один из тех ужасных дней, когда воздух в Риме был сырой, как в прачечной, а с крыш и деревьев капало, будто недавно прошел дождь. Весь город был окутан желтовато-мутной дымкой.