Текст книги "Тайна предсказания"

– Леберехт! – тяжело дыша, повторил трактирщик и заключил его в свои объятия, что, признаться, удивило юношу. – А я думал, ты…

– Умер? – язвительно ухмыльнулся Леберехт. – Сорная трава не гибнет. Чума застала меня у бенедиктинцев, на Михельсберге. Я не мог вернуться, но, честно говоря, для меня это было неплохое время.

Шлюссель оглядел своего приемного сына с головы до пят: он ли это? При этом трактирщик качал головой и улыбался. В самом деле, казалось, он радовался его нежданному возвращению. Наконец он сказал:

– Кристоф, твой брат…

– Мне жаль, – ответил Леберехт кратко и резко, хотя это, конечно, не соответствовало истине.

Но Шлюссель прервал его и воскликнул своим громким неблагозвучным голосом:

– Нет, не то, что ты думаешь! Кристоф за два дня до начала чумы отправился в Рим с двумя иезуитами.

– В Рим? Что забыл ваш сын в Риме?

Шлюссель пожал плечами.

– Он велел передать мне, что хочет учиться. Теологии или алгебре, а может, тому и другому – я не знаю.

– Теологии или алгебре… – задумчиво повторил Леберехт.

– Да. Он хитрец. Так говорят иезуиты.

Леберехт молчал. Куда больше, чем судьба противного малого, его интересовало, что с Мартой. Почему трактирщик ни слова не скажет о своей жене? Неужто Марта настолько ему безразлична?

Хотя это выглядело бы вполне естественно, Леберехт не отваживался спросить о ее судьбе. Он беспокойно переминался с ноги на ногу и молчал. То, что трактирщик говорил о своем сыне, воспринималось им словно издалека. Казалось, будто старый Шлюссель мучит его нарочно, умалчивая о Марте.

Леберехт готов был вцепиться в глотку своему приемному отцу, поскольку тот показывал, насколько мало для него значит его жена. Догадывался ли он об их отношениях? Знал ли, что Марта – его, Леберехта, возлюбленная, единственное и самое дорогое, что у него есть? Что он готов отдать за нее свой левый глаз? Что он – ее ненасытный любовник?

В то время как юноша пытался найти объяснение в мимике старика, его уха достиг шум на лестнице, скрип старой половицы, который в непривычной тишине дома прозвучал как свист плети.

Леберехт чувствовал себя так, словно его грудь сжали железными тисками. Он поднял глаза и увидел на верхней площадке Марту.

С какой радостью он бросился бы ей навстречу, схватил бы в свои объятия, прижал к сердцу и расцеловал! Но Леберехту пришлось устроить недостойный спектакль: отставив назад одну ногу и сделав глубокий поклон, он подошел к ней и сказал:

– Рад видеть вас здоровой!

Марта сыграла свою роль с таким же хладнокровием. Насколько мог видеть Леберехт в сумраке, окутавшем лестницу, его возлюбленная не утратила ничего из своей красоты. И даже если она изменилась каким-то образом, молодой человек не заметил этого. Рыжие волосы Марты стали длиннее, и она носила их открытыми, как Мадонна на алтаре Фейта Штосса. Хотя на ней была лишь простая грубая домашняя одежда, наглухо застегнутая от шеи до пят, как ризы у прелата, она выглядела обольстительно, как статуя «Будущность», и оставалась по-прежнему любима и желанна.

Но что бросилось Леберехту в глаза и составило для него загадку, так это серьезность, с которой Марта смотрела на него. Улыбка, которую он привык видеть в ее глазах, уступила место какой-то необъяснимой пустоте. Это обстоятельство не изменилось, когда любимая подошла и протянула ему руку.

Короткое приветствие, которым они обменялись после того, как легко прикоснулись друг к другу под взглядом старого Шлюсселя, казалось стесненным. Но едва Леберехт почувствовал в своей руке пальцы Марты, его охватило пьянящее волнение, напомнившее ему те ощущения, которые он испытывал во время их тайных свиданий. Он изо всей силы сжал ее узкую ладонь, словно хотел, чтобы она издала тихий вскрик, не замеченный мужем. Но Марта оставалась рассудительной и, спокойно убрав руку, непринужденно спросила:

– Где ты прятался все эти месяцы? Я очень волновалась.

Когда Леберехт рассказал удивительную историю своего выживания, он узнал, что Марта все время находилась одна в большом доме на Отмели, поскольку старый Шлюссель, по его собственным словам, был захвачен новостью врасплох в поездке на саксонские серебряные рудники и отправился в Дрезден с одним судовладельцем. Марта, которая при свете дня была неестественно бледной, так что можно было видеть, как пульсируют тонкие жилки под ее белой кожей (в глазах Леберехта это вообще не было недостатком), рассказала, что она жила в страхе потерять рассудок. Но не только от ужаса перед чумой, а из боязни одиночества. Единственными ее собеседниками в течение недель были кошки, а когда обе с интервалом в четыре дня больше не вернулись, она говорила с крысами, которые прогрызли норы в полу и крыше. Дрожащие уголки рта выдавали волнение Марты, и Леберехт понял, что она все еще не оправилась от пережитого.

Будь его воля, Леберехт заключил бы свою приемную мать в объятия и утешил бы, но он не смел. Ситуация требовала известного равнодушия, какое проявлял Шлюссель. Трактирщика трогала, главным образом, потеря половины его работников, и он уже заявил, что прямо с утра похлопочет о новой рабочей силе.

Марта не страдала от нужды. Припасов в кухне и погребе хватило бы и на вдвое большее время. Еще довольно было муки, пшена, зерна, топленого сала и копченого мяса, а также меда, растительного масла и пива; туго стало лишь с дровами, но уж раздобыть их, считал Шлюссель, не составит больших усилий.

Бросалось в глаза, что Шлюссель обходится со своей женой с исключительной вежливостью, поэтому Леберехт счел разумным через какое-то время удалиться в свою комнату. Однако он оставил щелку в двери, чтобы от него не укрылось ничто из происходящего внизу.

Вскоре после Angelus[39]39
  Ангел Господень – католическая молитва. Произносится три раза в день: утром, в полдень и вечером. Время этой молитвы во многих городах, селах и монастырях возвещается особым колокольным звоном, имеющим то же название.


[Закрыть], которая впервые за много месяцев вновь оглашалась церковными колоколами и давала настоящее ощущение времени, он услышал, как Марта поднимается в свою комнату и закрывает дверь. У Леберехта, впавшего в полудрему, теплилась надежда, что возлюбленная подаст ему тайный знак. Но ничего не происходило.

Около полуночи он встал и прокрался к комнате Марты. У нее, как и прежде, горел свет, но окошко на лестницу, которое так часто дарило ему высшее наслаждение, на этот раз не давало никакой возможности заглянуть внутрь.

Робко, почти испуганно, но все же подталкиваемый необоримым желанием, Леберехт тихонько постучал в дверь.

– Марта! – вполголоса позвал он. – Это я, Леберехт!

Бесконечно тянулось время. Наконец послышались тихие шаги. Дверь отворилась. Но лишь на щелку. И в этой щелке возник силуэт Марты.

– Иди наверх, в свою комнату, мой мальчик, – прошептала Марта и после довольно длительной паузы добавила: – Завтра я тебе все объясню.

Марта собралась закрыть дверь, но Леберехт воспрепятствовал этому и уперся в дверь. Тогда Марта сдалась и впустила его.

Теперь он понял, что она плакала. Глаза Марты были красны. Слезы оставили заметные следы на щеках.

– Сердце мое, что с тобой? – тихо спросил Леберехт и подошел к ней, чтобы обнять.

Марта отпрянула. Она скрестила руки над своим одеянием, словно хотела помешать ему и не дать увидеть свое тело. Однако же он заметил, что грудь ее поднималась и опускалась в высочайшем возбуждении.

– Мне кажется, – прошептала она, устремив взгляд в пол, – что дьявол купил мою душу, что я своей кровью подписала договор. Святая Дева Мария, моли за меня.

Леберехт с недоумением смотрел на свою приемную мать и возлюбленную. У него появилось ощущение, что он попал в кошмар; словно неизвестный демон накинулся на него, доставив ему тысячу мучений; как будто мир, который, несмотря на всю сумятицу, еще недавно казался ему достойным жизни, теперь развалился, как трухлявый дом. Напрасно Леберехт пытался поймать взгляд Марты, заглянуть ей в глаза. Женщина отвернулась, создав незримый барьер, ледяной и непреодолимый.

Когда же к Леберехту после долгого обоюдного молчания вернулся дар речи, он беспомощно пробормотал:

– Это оттого, что ты долго была одна. Одиночество делает человека больным. Ты снова обретешь себя. Не волнуйся! Скоро все встанет на свои места и будет так, как до чумы.

– Молчи! – гневно воскликнула Марта. – Наш Господь Иисус не допустит, чтобы я еще раз пошла против его святых заповедей и предалась греху, нарушая супружескую верность. Больше никогда!

– Но мы же любим друг друга! А что касается меня, то я бы отдал жизнь за твою любовь! – Леберехт шагнул к Марте.

Но та выставила перед собой руку.

– Оставь меня! То, что ты называешь любовью, – самый отвратительный и непростительный грех перед Богом и миром, животное чувство. Оно посеяно дьяволом в сердцах человеческих! Оно заставляет нас идти на поводу своих страстей, не останавливаясь ни перед чем, даже перед умершими и супружеской изменой.

– Супружеская измена! – Леберехт ожесточенно рассмеялся. – Твой муж давным-давно нарушил супружеский обет и обходится с тобой как со служанкой. Вместо того чтобы любить и уважать тебя, как предписывает таинство, он одаривает богатыми нарядами епископскую шлюху. Ты забыла об этом? По закону Шлюссель в наказание и ради устрашающего примера должен три воскресенья подряд стоять перед воротами собора с горящей свечой, оголенными руками и закованный в железо. Кроме того, ему на весь срок жизни заказаны официальные должности и военная форма. Но почему-то ты, а не твой супруг мучаешься угрызениями совести!

Марта резко тряхнула головой и указала пальцем на Леберехта.

– Мы грешны перед Богом и людьми, и ты, как и я, должен покаяться.

– Я? – воскликнул Леберехт. – Я должен покаяться, потому что люблю тебя? Это не может быть волей Господа!

– Так написано в Библии!

– В Библии написано также, что любовь – величайший дар человеку.

Не слушая Леберехта, Марта преклонила колена на угловатой молитвенной скамеечке у постели, в которой она провела столько ночей страстной любви, и начала бормотать молитву. Леберехт сжал кулаки; он ощущал свое бессилие, чувствовал, как между ними разверзается непреодолимая бездна. И хотя он все еще испытывал влечение к ней, все же не осмеливался приблизиться. Ее неразборчивая молитва звучала монотонно и страстно, почти угрожающе, и заканчивалась пустой фразой: «…От зла плоти избавь меня, о Господи!» После чего Марта спрятала лицо в ладонях.

Что же, ради всего святого, тут происходило? Неужели страх и одиночество спутали все чувства Марты? Она вновь встретила проповедника? В мертвой тишине, царившей в комнате Марты, разливалась мучительная тоска. Леберехту казалось, что ему в живот вонзили зазубренный нож. Он едва мог дышать. Просьбы и упреки были в этой ситуации бессмысленными. Марта по каким-то причинам приняла вполне определенное решение, и ему не оставалось ничего другого, как этому решению покориться.

Он подумал, что будущее скрыто от него темной завесой, и ему захотелось уйти. Словно прощаясь навсегда, Леберехт взглянул на Марту со стороны. Жесткая тень, которая легла на ее бледное лицо, делала ее чужой. Глаза женщины смотрели в пол, губы сжались, готовые лишь к молчанию.

Леберехт повернулся и выскользнул из комнаты, как кающийся грешник. Он не осмелился возражать ей. В голове его все еще звучали слова: «От зла плоти избавь нас, о Господи! От зла избавь нас, о Господи!»

И тогда он горько заплакал.

Глава 4
Друзья и враги

В течение последующих дней и недель Леберехт пережил погружение в ад самопознания. Юноша понял, что благодаря удачным обстоятельствам и просто потому, что так сложилось, он пытался урвать от жизни больше, чем ему полагалось. Марта – замужняя женщина из зажиточных и вдобавок его приемная мать, а он – сын могильщика Хаманна, объявленного колдуном, ученик каменотеса, чуть ли не в два раза моложе своей возлюбленной. Бесстыдный соблазнитель и разрушитель брачных уз, он своим противоестественным поведением опорочил имя всеми уважаемой, благочестивой женщины.

А может, все было наоборот? Не сама ли Марта, раздираемая страстью и похотью, набожностью и самобичеванием, соблазнила и использовала его, невинного юнца, который не имел никакого опыта в любовных делах?

Ответы на эти вопросы менялись чуть ли не каждый день, а сам Леберехт колебался между готовностью к покаянию и убеждением в том, что он ни в чем не виноват. Бывали дни, когда ему казалось, что он перестал блуждать в лабиринте своей судьбы, но уже на следующее утро, встречаясь с Мартой (чего никак нельзя было избежать), он чувствовал себя самым беспутным человеком римской веры к северу от Альп.

Теперь, когда Леберехт повзрослел, его избрали уполномоченным движения подмастерьев-каменотесов, и никому, даже своему опекуну Шлюсселю, он не обязан был отчитываться в том, что касалось его дальнейшей жизни. Чтобы не встречаться с Мартой и вытеснить из души горечь и ожесточение, он решил покинуть трактир на Отмели и позаботиться о собственном жилье.

Через три улицы отсюда, в переулке Красильщиков, ему сдала комнату вдова Ауэрсвальд, муж которой, как говорят, упился до смерти после того, как все семь дочерей, произведенных ими на свет, умерли в младенчестве. Вдова, у которой от прежнего достатка остался один дом, взялась к тому же за два гульдена стирать белье и кормить своего жильца.

Подмастерья-каменотесы выбрали Леберехта предводителем своего движения, поскольку он был сведущ в чтении и письме и более образован, чем большинство членов городского совета. Движение пользовалось высочайшим авторитетом, и его влияние было значительнее, чем у всех остальных цехов. Это объяснялось тем, что в своих интересах каменотесы были едины. В отличие от кожевников, которые делились на дубильщиков и сыромятников, а также сапожников, шорников, резальщиков ремней, изготовителей кошельков и тесьмы, сумочников и даже кузнецов, подразделявшихся на ковочных кузнецов, ножовщиков, гвоздильщиков, мечников, шеломников, жестянщиков, котельщиков, игольщиков, медников, серебряных и золотых дел мастеров, каменотесы представляли одну целостную группу ремесленников. К тому же каменотесы считались смышлеными и красноречивыми, а их агитационных листков – памфлетов и писем, клеймивших жадных заказчиков, – боялись. Подмастерья разносили эти письма по городам и весям, так что молва о том, где по стране самые скверные, а где самые лучшие рабочие места, распространялась очень быстро. Говорили, что каменотесы несговорчивы и твердолобы, однако они – поборники справедливости не только в том, что касалось их прав, но и в защите интересов маленьких людей.

Поскольку архиепископ, вернувшись из своей чумной ссылки, отказался выдать цеху соборных каменотесов новые леса и требовал починки старых, коих вообще не имелось в наличии, дошло до конфликта. В знак протеста каменотесы отказались участвовать в процессии Праздника тела Христова, в которой по старой традиции они возглавляли ряды ремесленников, – провокация поистине протестантского размаха!

На другой день, в понедельник, Леберехта вызвали с архиепископского двора в резиденцию старого Придворного штата. Вдова Ауэрсвальд почистила лучший камзол Леберехта и напомнила, чтобы он, приветствуя его преосвященство, не забыл преклонить колена и приложиться к перстню.

Леберехт вошел в здание Придворного штата через боковой вход, обращенный к собору, где был встречен молодой монахиней. Черное складчатое одеяние девушки и прежде всего белый треугольный чепец напоминали скорее новомодный наряд, чем монашеское облачение. При этом прелестная особа сия оставалась нема как рыба и вела себя весьма холодно, когда жестом направила посетителя по каменной лестнице на второй этаж. Длинным коридором со множеством узких окон по правую руку и полудюжиной дверей по левую Леберехт дошел до просторной передней с большими изображениями прежних архиепископов и бесконечным рядом стульев с красной обивкой.

Словно по тайному приказу, створки двери в конце помещения распахнулись – и навстречу ему вышел соборный проповедник Атаназиус Землер. В большом проеме он казался еще тщедушнее, чем был. Попытка улыбнуться ему не удалась, и он протянул Леберехту правую руку для поцелуя.

Леберехт неохотно взял поднесенную руку и заставил себя изобразить намек на поцелуй. Как и монахиня, Землер не проронил ни слова, но препроводил посетителя в аудиенц-зал, почти лишенный меблировки и лишь одними размерами своими способный внушить посетителю трепет. Самым дорогим предметом обстановки был письменный стол в восемь локтей, схожий со столом в трапезной бенедиктинцев. За ним, на высоком стуле с прямой спинкой, украшенной львиными головами, восседал архиепископ. Он был в красной бархатной шапочке и в накидке из того же материала. Руки его прятались в длинных пурпурных перчатках с золотыми крестами на тыльной стороне.

– Laudetur Jesus Christus, – смущенно произнес Леберехт.

– Во веки веков, во веки веков, – ответил архиепископ, в то время как Землер, слегка приподняв свою черную мантию, занял место в сторонке, на одном из стоящих у стены стульев.

– Возможно, ты удивлен, что мы приказали тебе явиться сюда, – осторожно начал архиепископ, давая юноше знак сесть.

Леберехт покачал головой.

– Ваше преосвященство! Каменотесы вне себя, и их ничем не унять. Вряд ли можно требовать, чтобы они выполняли свою тяжелую работу, если есть опасность для жизни. Леса старые, ветхие, большей частью разворованы. Наверное, во время чумы они послужили топливом для погребальных костров. Как мы можем работать, если приходится больше беспокоиться о своей безопасности, чем о деле?

Обратившись к проповеднику, архиепископ спросил:

– Это так, Землер? Почему каменотесам не выданы доски для помостов?

Землер поднялся и с подобострастным видом приблизился к епископу.

– Дерево дорогое, как никогда прежде, ваше преосвященство. Из-за чумы цены на древесину выросли втрое, а каменотесам нужно столько дерева для их лесов, что хватит на новую церковь…

– С вашего позволения, ваше преосвященство, – прервал Леберехт коротышку священника, – мы просим не более того, что у нас было раньше!

– Одобрено! – воскликнул архиепископ и подался вперед за своим столом. – Я желаю, чтобы каменотесы были довольны.

Леберехт благодарно кивнул и собрался уже идти, но тут архиепископ начал снова:

– Однако мы хотели поговорить с тобой не о лесах…

Леберехт удивленно взглянул на него.

– Итак, отец твой Адам был сожжен на костре после честного процесса святой инквизиции…

– Спустя четыре месяца после его смерти, – взволнованно выпалил Леберехт, – потому что каким-то старым бабам и одному возчику, у которых с головой не в порядке, явились привидения! Да будет Господь милостив к его бедной душе!

Соборный проповедник, который вновь уселся на свой стул, вскочил и сделал пару шагов к Леберехту. Но архиепископ дал ему знак удалиться.

– Я очень хорошо понимаю твое волнение, – продолжал архиепископ, – и далек от того, чтобы придавать значение твоим еретическим словам, но и ты должен знать, что Святая Матерь Церковь с недоверием следит за каждой своей овечкой.

С недоверием? Леберехт был озадачен. Разве Господь наш Иисус, когда ходил по земле, заботясь об основании Церкви, не проповедовал любовь?

– Я вас не понимаю, – ответил Леберехт, теперь уже робко. – Что вы хотите этим сказать, ваше преосвященство?

Приветливая мина архиепископа моментально превратилась в язвительную усмешку.

– Как я уже сказал, мы с недоверием следим за каждой овечкой, особенно если она общается с еретиками, сторонниками переворота и пророчествующими.

– Мой отец Адам был богобоязненным человеком, почитавшим законы Божьи и человеческие!

– Но душа! – воскликнул архиепископ с демонической улыбкой на лице и резко вскочил со стула. – Его душа, его бедная душа не нашла покоя!

Леберехт едва не взорвался от возмущения. Ему хотелось закричать, вступиться за своего отца, хотелось спросить: «Кто это сказал? Какое доказательство вы можете привести?» Но он усилием воли сдержал себя и с внешним спокойствием произнес:

– А почему вы объясняете это мне, ваше преосвященство?

Архиепископ снова занял место за письменным столом и сложил руки перед собой.

– Мы не хотим, – ответил он, понизив при этом голос, – чтобы ты шел той же дорогой, что и твой отец.

К чему клонит архиепископ? На мгновение Леберехт заподозрил, что его заманили в ловушку и ему никогда уже не выйти живым из этого мрачного здания. Но потом он сказал себе, что архиепископ не тратил бы свое время, вовлекая обреченного на смерть в подобные дискуссии. Правда, в общении со Святой Матерью Церковью сложно было следовать законам логики, однако же, если рассуждать логически, архиепископу от него что-то нужно…

Долго ждать Леберехту не пришлось, ибо благонамеренный муж заговорил откровенно:

– Отец твой Адам проводил много времени с бенедиктинцами Михельсберга и достиг таких познаний в современных науках, что равных ему трудно было найти.

– Пожалуй, это верно. И многое из своих знаний отец передал мне. Я научился читать и писать и был силен в латыни еще в том возрасте, когда мои ровесники считались слишком юными для латинской школы иезуитов.

– А ныне ты поступаешь подобно своему отцу и посвящаешь себя тайным наукам у монахов?

– Тайным наукам? Простите, ваше преподобие, но науки, которыми занимаются бенедиктинцы на горе Михельсберг, не более тайные, чем «Записки о галльской войне» Цезаря, или «Метаморфозы» Овидия, или искусство вычислений Адама Ризе из Штаффельштайна. Конечно, эти труды не благочестивы, но разве наука благочестива?

– Вот-вот! – прервал архиепископ юношу. – Разве наука благочестива? Всякое знание исходит от дьявола, оттого и презираемо Церковью. Церковь в течение полутора тысячелетий обходилась без науки, она взросла сама в себе и породила мучеников и святых – без науки о звездах, геометрии и учений греческих философов.

Леберехт хотел возразить, что для строительства любой церкви, хоры которой обращены на восток, необходимо учение о звездах, что любая башня собора без геометрии давно бы обрушилась, не говоря уж об учениях великих философов, мудростью которых пользовался даже Господь Иисус, когда пребывал в земной юдоли. Но он предпочел промолчать.

Архиепископ перегнулся через стол, придвинувшись совсем близко к Леберехту.

– До наших ушей дошло, что во время чумы ты был у бенедиктинцев, посвятив себя учебе в их библиотеке.

– Не по собственному желанию, – рассмеялся Леберехт, – во всяком случае, поначалу. Эпидемия застигла меня там, когда я оторвался от работы в соборе, чтобы изучить травы и растения, произрастающие в саду монастыря.

– Дьявольские травы! – вскипел архиепископ. – Все это знахарские и дьявольские травы! Монахи, наверное, околдовали тебя!

– Клянусь мощами святого Бенедикта, нет! Это благочестивые монахи, которые служат Господу трудами и молитвой.

– Ха! – возмутился архиепископ. – Мужи, которые по пять раз в день сходятся на общую молитву, отнюдь не святые. Напротив, они говорят исключительно по-латыни, чтобы никто из посторонних не понял их тайных проклятий, и хулят Бога. Поверь мне, в монастырях гнездятся грех и скверна.

Соборный проповедник, следивший за обвинениями архиепископа не дыша и напрягшись, молча кивнул и возвел очи горе. Леберехт задыхался. От душной атмосферы этой сумрачной комнаты у него сжималось горло.

– Только в монастыре, – продолжал свои поношения архиепископ, – могли вызреть семена Реформации. Ведь кто такой этот доктор Мартин Лютер? Августинец! Почему все монастыри окружены высокими стенами? Чтобы никто не видел, что совершается за ними! Бенедиктинцы с Михельсберга пользуются монастырской неприкосновенностью. У них существуют – если вообще существуют – собственные законы, и ни светский судья, ни инквизиция не могут покарать их постыдное поведение, хотя они насилуют монахинь, растлевают детей, а также совершают непотребства со своим собственным полом. Sodomia natione sexus[40]40
  Гомосексуальность. (Примеч. авт.)


[Закрыть] – ты знаешь, что я имею в виду. Скажи, что ты там видел?

Леберехту стало не по себе. Он не знал в точности, с какими намерениями архиепископ задает свои вопросы. Если он заступится за монахов с Михельсберга, то его, как их сторонника, могут ожидать гонения; с другой стороны, не мог он и очернять монастырь как гнездо порока. Как же, ради всего святого, ему поступить, чтобы не попасть впросак перед архиепископом?

– В монастырской жизни видел я не более того, что ожидает там увидеть благочестивый христианин, – солгал Леберехт. – Я был безмолвным свидетелем их служб и разделял их трапезы. Я спал в крохотной келье, а в остальное время предавался своим занятиям. И хотя библиотека открыта для всех монахов аббатства, за все время я встретил там лишь троих. Таким образом, за короткий период я смог прочитать больше, чем ученый студент в школе.

– И какие же книги вызвали твой сугубый интерес?

– Все, ваше преподобие. Глупец тот, кто штудирует лишь определенные книги! Но в основном я обнаружил там теологические труды, посвященные мистицизму святых, таинству покаяния, аскезе и толкованию Библии.

Лицо архиепископа скривилось в гримасе, которая должна была выражать отвращение.

– До ушей моих дошло, что бенедиктинцы хранят также и еретические книги, такие как «Против Римского Папства, учрежденного дьяволом» Мартина Лютера и «Прорицания» Мишеля Нострадамуса. Что ты можешь сообщить об этом?

Озадаченный щекотливым вопросом, Леберехт задумался, как ему вынуть голову из петли. Что известно епископу о библиотеке бенедиктинцев? И главное, какие сведения он хочет получить?

– Во время своих занятий, – объяснил Леберехт, – я не обнаружил никаких еретических трудов. Кроме того, ни та ни другая из названных вами книг мне незнакома. Однако я не могу с уверенностью утверждать, что их не существует. В библиотеке сотни тысяч книг, и ни один человек за целую жизнь не сможет изучить все труды, которые там хранятся.

Но и этим ответом архиепископ не удовольствовался. Он побарабанил пальцами по столешнице и пробормотал нечто, похожее на проклятие.

– А наука о звездах? – вдруг произнес он шепотом, словно употребил греховное слово. – Науку о звездах ты тоже изучал?

– Астрономию и астрологию? Ну конечно, ваше преподобие! – облегченно вздохнув, ответил Леберехт, не видя в этом вопросе никакого подвоха. И увлеченно заговорил о том самом греке Фалесе, который почитался как всезнающий, потому что предсказал солнечное затмение 585 года до Рождества Христова. На самом деле Фалес отнюдь не был всезнающим, а просто хорошим математиком. Затем он вспомнил о пифагорейцах, которые первыми заявили, что Земля – шар, доказательство чего лишь сейчас обнаружил Христофор Колумб. А еще об Аристархе из Самоса, который еще 1800 лет назад рассчитал размеры Солнца и Луны и их удаленность (истинность чего, впрочем, некому было проверить). Упомянул Леберехт и об «альфонсинских таблицах», которые Альфонс Кастильский триста лет назад заказал иудейским ученым, чтобы описать Солнце, Луну и пять планет в их движении по отношению друг к другу. Не забыл молодой каменотес и благочестивого Николая Кузанского, который после знакомства с новым учением о светилах на Базельском соборе выдвинул предложение заново пересчитать древний календарь римлянина Юлия Цезаря, но не встретил ожидаемой поддержки.

Архиепископ повернулся, обращая вопрос к соборному проповеднику:

– И что, все эти труды находятся в согласии с учением Святой Матери Церкви?

Землер смиренно закатил глаза, словно хотел предоставить ответ Всевышнему, затем услужливо ответил:

– Моего разумения не хватает, чтобы постигнуть движение светил, ваше преподобие. Я держусь первой книги Моисея, где написано: «И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так. И назвал Бог твердь небом»[41]41
  Первая книга Моисея. Бытие 1: 7–8.


[Закрыть].

– А ты, сын мой? Каково твое мнение об истории сотворения мира, изложенной в Ветхом Завете?

Архиепископ напряженно вглядывался в Леберехта. «Только бы не ошибиться теперь с ответом, – думал юноша. – Одно неверное слово – и судьба моя решена!» Но от волнения нужный ответ не приходил в голову, и он не в состоянии был точно сформулировать мысль. Пауза заметно затягивалась. И вдруг Леберехт услышал, как повторяет фразу, прочитанную в одной из бесчисленных назидательных религиозных книг в библиотеке аббатства.

– Ваше преосвященство, – сказал он, – Священное Писание недосягаемо для сомнений. Оно выше всех прочих учений и наук.

Архиепископ удивленно взглянул на него. Землер тоже. Леберехт, улыбнувшись, кивнул и опустил глаза. Теперь он знал, как общаться с клириками.

У архиепископа, в свою очередь, создалось впечатление, что ему будет трудно подступиться к подмастерью цеха каменотесов. Тот не производил явного впечатления еретика, возможно, оттого, что действительно не был им и давно отрекся от козней своего отца, а может быть, и потому, что этот самонадеянный юноша с сильными руками настолько красноречив и изощрен, что прячет свою истинную точку зрения за умными ответами.

Так что Леберехт был отпущен с серьезным увещеванием: никогда не подвергать сомнению учение Церкви, используя средства науки, следить за кознями бенедиктинцев с Михельсберга и о каждой подозрительной книге, которая не имеет разрешения к печати от святой инквизиции, сообщать капитулу соборных каноников.

Леберехт пообещал и удалился – не удержавшись от того, чтобы не кинуть восхищенного взгляда на юную монахиню, несшую свою службу у входа.

В тот момент, когда Леберехт пересекал старый двор, чтобы выйти через большие ворота, над соборной площадью стояли проклятия и крики. Навлек ли на него беду его вычищенный камзол или ученый вид? Перед резиденцией архиепископа толпилась сотня буйных парней, босоногих и одетых в лохмотья, вооруженных косами, цепами и длинными деревянными кольями. Те, у кого не было оружия, сжимали кулаки, грозя фасаду резиденции, и орали: «Кровосос! Свинья надутая! Душегуб!» и другие ругательства. Из задних рядов в ворота летели свиные пузыри, наполненные кровью.

Нарядный вид Леберехта привел к тому, что его сочли сторонником, секретарем или лакеем архиепископа. Недолго думая, трое мрачных парней повалили выходящего с архиепископского двора Леберехта и стали избивать его.

– Что вам надо? Что я вам сделал? – кричал возмущенный юноша, но все было тщетно.

– Спроси у своего епископа! – был ответ. – Можешь ему за это отплатить!

От удара в левый глаз по лицу Леберехта потек кровавый ручеек, запачкав дорогой камзол, унаследованный им от отца. Леберехт поднял руки, защищая лицо, и был уже близок к тому, чтобы потерять сознание, как вдруг, словно по божественному внушению, из последних сил крикнул:

– Послушайте, я – Леберехт, каменотес! Я ничего вам не сделал!

Внезапно все стихло, а предводитель разбушевавшихся мужланов проложил себе дорогу к истекающей кровью жертве и грубо потребовал: