Текст книги "Тайна предсказания"

– Его можно видеть каждый вечер. Порой он стоит там часами. Как думаешь, что у него на уме?

– Он молится.

– Папа?!

Леберехт пожал плечами.

Пока они вместе возвращались к строительному бараку, Леберехт, который все еще никак не мог переварить неожиданное происшествие в Ватикане, осведомился:

– Кто были эти трое зловещих священников?

– Не знаю, – ответил Карвакки. – До сих пор я не встречал ни одного из них, что, впрочем, неудивительно. У курии для всех и всего есть свои собственные сановники. Однако же не надо принимать это понятие слишком буквально, ведь известно, что не люди несут свой сан, а сан несет их.

– Как это понимать?

– Дело в том, что человек, домогающийся должности в курии, лишь изредка проявляет интерес к задачам, которые его ожидают, и куда больше заботится о тех выгодах, что сулит ему эта служба. К сожалению, это касается всех – от служителей до кардиналов и, как показали последние годы, даже Pontifex maximus.

Прежде чем они вошли в строительный барак, Леберехт задержал мастера и внезапно спросил:

– Кстати, кто такой Бенедетто Аккольти?

– Аккольти? Откуда ты о нем знаешь?

– Похожий на карлика монсеньор во время допроса заявил, что я заодно с этим Аккольти…

Тут лицо Карвакки прояснилось, а темные брови выгнулись полумесяцем.

– Теперь мне понятно! – воскликнул он. – По всей вероятности, они приняли тебя за подлого заговорщика из окружения Бенедетто Аккольти!

– Вам что-нибудь известно об этом таинственном человеке? Кто он?

– Был, сын мой, был. Он был таинственным человеком. Сегодня инквизиция сожгла его на костре. – Карвакки скроил гримасу и начал ловить носом воздух, как собака. – В полдень, на Кампо деи Фиори, по ту сторону Тибра, – добавил он.

Слова мастера заставили Леберехта содрогнуться. Он тихо спросил:

– Значит, инквизиция будет преследовать меня до самых дальних уголков земли?

Карвакки рассмеялся.

– Во-первых, Рим, конечно, не самый дальний уголок земли, к тому же и ты должен понять беспокойство курии. Аккольти был религиозным мечтателем и фанатиком. Он мог ходить по горящим углям и считал это доказательством того, что в нем живет Бог. Он утверждал, что Бог поручил ему вновь объединить католическую церковь с отщепенцами. Пий не годится для этой задачи. Поэтому он и жаждал его смерти. Но на него донес его ближайший доверенный, Антонио Каносса. Аккольти был схвачен и приговорен инквизицией к смерти на костре. Теперь прелаты и монсеньоры в Ватикане боятся каждого незнакомого лица. Это и понятно. Давно прошли времена, когда Пап убивали из-за угла.

Леберехт молчал. Он с трудом верил словам Карвакки. Он сомневался, что тот говорит правду. Может, мастер хочет успокоить его? Было ли его задержание простой ошибкой или над его головой вновь собираются тучи?

Во всяком случае, Микеланджело и его титаническая фреска в Сикстинской капелле утвердили молодого человека во мнении, что о звезде, неудержимо приближающейся к Земле, чтобы в обозримом будущем уничтожить все живое и тем самым опровергнуть Священное Писание и его пророчества, могут знать куда больше людей, чем он предполагал до сего дня. Но почему молчит мессер Микеланджело? Почему он занимается одной только зашифрованной сценой, смысл которой понятен лишь немногим? И прежде всего Леберехта занимал вопрос: как мастер пришел к этому своему знанию?

Чем дольше он над этим размышлял, тем глубже осознавал, что необходимо найти более надежное место для хранения книги Коперника. Тайник под крышей его дома не давал уверенности. Поначалу он хотел спрятать книгу в кладку собора Святого Петра, где, как ему казалось, никто не станет искать ее. Но, учитывая многочисленные перестройки, которые почти ежедневно требовали составления новых детальных планов, ему показалось разумным поискать иное решение. К счастью, на помощь Леберехту пришел случай.

Диомеде Леони, ученику великого мессера Микеланджело, была доверена задача, заключавшаяся в том, чтобы дважды в день совершать путь от строительного барака, мимо гротов, вокруг Сикстинской капеллы, вдоль Страдоне аи Джиардини к Ватиканскому тайному архиву и брать там необходимые в течение дня чертежи, а вечером возвращать их. Это соответствовало желанию мастера, жившему в постоянном страхе, что какой-нибудь мошенник из ремесленников или каменотесов сможет скопировать его идеи и привести их в исполнение в совершенно ином месте. К слову, объем этих идей, до мельчайших подробностей зарисованных Микеланджело, наверняка занял бы телегу, а то и больше. В связи с этим Леони каждый вечер уносил необходимые планы в Riserva[77]77
  Закрытое отделение. (Примеч. авт.)


[Закрыть] архива.

Должно быть, черт вызвал в памяти Леберехта ту фразу, которую однажды сказал ему в библиотеке Михельсберга бенедиктинец Лютгер: «Где надежней спрятать книгу, как не среди других книг?» Конечно, на свете не было другого такого места, где сыщики инквизиции менее всего ожидали бы найти книгу Коперника, а именно в тайном архиве Ватикана.

Леберехт долго раздумывал над тем, как, не поднимая шума, протащить книгу в Sala degli Indici, где среди Summarien, Indices и Buste[78]78
  Папка-регистратор. (Примеч. авт.)


[Закрыть] хранились планы мастера, и, возможно, все тот же черт внушил ему следующий план. Под предлогом, что для продолжения работ ему еще раз потребуются определенные эскизы (эскизы, которых на самом деле не было), Леберехт вместе с Леони посетил Archivio Seggeto. В то время как Диомеде Леони, знакомый с планами мастера как никто другой, искал этот эскиз, Леберехт достал из камзола книгу Коперника и незаметно положил ее в папку с надписью «De prebendis vacaturis»[79]79
  «О предоставляемых свободах». (Примеч. авт.)


[Закрыть], не забыв запомнить знаменательное название и ссылку «Hadr.VI, anno I»: первый год понтифика Адриана VI, то есть год 1522-й от Рождества Христова.

Диомеде Леони болезненно отреагировал на то, что ему не удалось найти искомый чертеж мастера, и выразил опасение, что эскиз могли украсть. Чтобы развеять его подозрения, Леберехту пришлось использовать всю свою силу убеждения и даже извиниться: возможно, он ошибся. После этого Леони стал относиться к нему с некоторым недоверием. И все же с Леберехта свалился огромный груз, и теперь он мог собраться с силами для осуществления своего большого плана.

Марта, которая ничего не понимала в замыслах своего возлюбленного, свела дружбу с молодой женой Карвакки, Туллией, что было не так-то просто из-за языковых проблем у обеих и порой вело к недоразумениям. Туллия, конечно, знала о сложных отношениях пары; к тому же Карвакки рассказал ей, что Кристоф, сын Марты, живет иезуитом в Риме и что его отношения с матерью в течение многих лет были далеко не простыми.

Самым сокровенным желанием Марты было встретиться с сыном, и, хотя Леберехт высказывал опасения, что такая встреча способна только разбередить старые раны и привести к новым осложнениям, она его не послушала. Одним пасмурным холодным зимним днем Марта и Туллия собрались в путь к Пьяцца дель Колледжио Романо, где иезуит преподавал математику.

В отличие от других монашеских орденов иезуиты жили не монастырскими общинами, а среди мирян. Сын Марты обитал в доме с узким фасадом на Виале Сан-Джорджио – улице, ведущей на площадь и расположенной в двух шагах от Колледжио. Люди рассказывали, что с тех пор, как здесь поселилась духовная особа, ставни были всегда наглухо закрыты, и даже называли причину этого: по улице порой любила прогуливаться известная куртизанка, к которой благоволил Павел IV. После его смерти она оставила свое ремесло, объяснив, что настолько привыкла к тиаре, что даже император не имел бы шансов со своей простой короной. И хотя она была не так уж молода, ее походка и наряды вполне могли смутить благочестивого иезуита, а он и без того казался смущенным.

Когда они вошли в темную переднюю, Марта так разволновалась, что готова была развернуться и уйти, но Туллия подтолкнула ее вперед, указав на черную дверь сбоку. Марта нерешительно постучала, потом, когда никто не отозвался, постучала сильнее. Наконец, не выдержав, она повернула ручку вниз и открыла дверь.

В центре мрачного помещения, куда почти не проникал свет с улицы, за широким столом сидел мужчина. На столе стояла большая астролябия – путаный каркас из железных обручей, шаров и шкал. Таинственно подсвеченный пламенем свечи, прибор отбрасывал на потолок дрожащие тени. Человек поддерживал свою большую голову ладонями и неотрывно смотрел на огонь, словно ожидал озарения. Марта узнала его тотчас: это был ее сын Кристоф.

Прошло немало времени, прежде чем иезуит оторвал взгляд от огня и направил его на обеих женщин. Марте почему-то показалось, что Кристоф не узнал ее, и она поспешила снять с головы длинный шарф.

– Это я, твоя мать, – тихо произнесла она.

Иезуит, казалось, окаменел. С кажущейся безучастностью он смотрел на Марту, но при этом взгляд Клавия был направлен сквозь нее, как будто эта встреча никоим образом не трогала его. Он даже не пожал матери руку, когда она почти с робостью протянула ее.

Женщина, пытаясь изобразить радостную улыбку, подавленно пролепетала:

– Ты стал большим и умным мужчиной, мой мальчик. Думаю, что могу гордиться тобой…

Клавий не реагировал. Он словно бы не понял обращенных к нему слов Марты.

Помедлив, Марта повернулась к своей спутнице и сказала изменившимся голосом:

– Это Туллия, жена Карвакки. Возможно, ты знавал мастера раньше. Он был наставником Леберехта, а теперь сделал его бригадиром всех каменотесов на строительстве собора Святого Петра…

Стоило Марте упомянуть имя Леберехта, как Клавий вскочил, так что стул отлетел в задний угол комнаты, где стояла ветхая кровать, единственный предмет мебели во всем помещении, если не считать грубо сколоченной полки с книгами и бумагами. Он гневно сверкнул на нее глазами, при этом выпятив вперед нижнюю губу подобно актеру, который пытается показать эмоции так явно, как только возможно. Маленькая коренастая фигура ученого в черной мантии и его поза (со стороны казалось, что он приготовился к прыжку) производили настолько неприятное впечатление, что Туллия нашла ладонь Марты и сжала ее.

Но та, несмотря на угрожающую мимику своего сына, не дала запугать себя.

– Я бежала вместе с Леберехтом, – объяснила Марта. – Нам пришлось это сделать. Инквизиция шла за нами по пятам. А что касается моих чувств к Леберехту, то здесь ничего не изменилось. Я люблю его, а он любит меня.

Тут Клавий воздел руку, как ветхозаветный пророк, указал на дверь и крикнул сдавленным голосом:

– Вон отсюда, чертовы шлюхи, persona non grata![80]80
  Нежелаемая персона. (Примеч. авт.)


[Закрыть]

Памятуя об их последней стычке, Марта не ждала иной реакции. Хотя внутренне она дрожала всем телом, ей удалось сохранить внешнее спокойствие.

– А как бы ты описал поведение своего отца, мой благочестивый сын?

– Не называй меня сыном! – огрызнулся Клавий. – У меня больше нет матери. Мать мертва, мертва, мертва! Она задушена грехом вожделения. Nullum est iam dictum, quod non dictum sit prius[81]81
  Нечего сказать, кроме того, что уже было сказано. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Марта не понимала латыни своего сына, но она догадывалась, что он хотел сказать, и в тот же миг в ней поднялась беспомощная ярость.

– Ты обходишься со своей собственной матерью куда строже, чем со служителями Церкви, которые ведут себя как свиньи, – с упреком заметила она. – Но своей матери ты не желаешь простить отношений с человеком, которого она любит. Знай, сын мой, что жизнь идет неисповедимыми путями, но тебе вряд ли удастся справиться со своей жизнью, если ты по-прежнему будешь держать ставни закрытыми и беседовать со свечой.

– Loquax loquacitas![82]82
  Пустая болтовня! (Примеч. авт.)


[Закрыть] – выкрикнул иезуит. Латинские слова, очевидно, давали Клавию почувствовать превосходство над матерью и при этом лишали ее возможности ответить ему.

Но Марта все же бросила ему в лицо:

– Ну разве не грустно, что ты скрываешься в запущенном кабинете и осуждаешь все, что осуждают твои иезуитские книги? Делай что хочешь, однако позволь и мне делать то, что я считаю правильным. Если ты убежден в том, что должен отправить меня на костер как изменившую супружеским узам, то донеси на меня инквизиции. Известно ведь, как беспощадно выполняют эти господа свое дело. Прощай, сын мой!

Марта накинула на голову платок. Уходя, она заметила на стене путаницу цифр и математических знаков, а ниже число «1582», многократно обведенное.

Долгое время Марта не рассказывала о своей неутешительной встрече с сыном. Она не хотела еще больше волновать Леберехта, поскольку чувствовала, что его что-то тревожит и не дает покоя. Спрашивать возлюбленного о его переживаниях она не отваживалась, потому что знала: Леберехт не скажет ей всей правды. Итак, она решила молчать, пока тот сам не заведет об этом разговор.

Беспокойство, охватившее Леберехта после лицезрения «Страшного суда» Микеланджело, не отпускало его. Конечно, он не мог ничего доказать, но в том, что зашифрованным намеком на фреске была книга Коперника, теперь не было ни малейших сомнений. Благодаря Диомеде Леони он узнал, что мастер работал над картиной почти восемь лет. Последний мазок он нанес в конце 1541 года, спустя год после появления «De astro minante» Коперника. Леберехт хотел поговорить с мессером Микеланджело. Он понимал, что должен сделать это, должен сказать ему, что книга Коперника находится у него, и спросить, как ему поступить.

Почти ежедневно Леберехт справлялся у Леони о здоровье мастера. Новости становились все хуже. Еще три года назад Микеланджело начал терять сознание во время работы, но теперь эти сбои стали учащаться, а когда он вновь приходил в себя, то говорил путано и не ориентировался. В ясном сознании его интересовали лишь две вещи: купол Святого Петра и смерть. Что касалось купола, то Микеланджело взял с Леони и Вольтерры, своего второго любимого ученика, священную клятву следить за его сооружением и не допускать ни малейших отступлений от его планов. Относительно своей кончины мастер дал знать, что ему безразлично, где его похоронят, ибо после его смерти и так все закончится.

Уже на Сретение Леберехт отправился к Микеланджело, который жил на Мачелло деи Корви, представлявшей собой старый комплекс зданий посреди еще более старых домов с высокой башней в центре и пристройками по обеим сторонам, а также с густым лавровым садом. Небогатый район, населенный обычными людьми, которые, как однажды посетовал мастер, с удовольствием взяли манеру испражняться у него под дверью. Уже у самого дома Леберехта оставило мужество, и он, так ни на что и не решившись, вернулся обратно.

В середине февраля Диомеде Леони сообщил, что мессер Микеланджело снова несет околесицу, требует трость для прогулок и говорит, что ему, дескать, нужно отправиться в долгое путешествие. А потом мастер притянул Диомеде вплотную к себе и шепнул ему, что тот должен, если это возможно, на короткое время задержать движение Земли.

Услышав это, Леберехт бросил работу и поспешил на Мачелло деи Корви, на ходу подбирая нужные для серьезного разговора слова. Он выбрал короткий путь и подошел со стороны Виа Бенедетти. Когда же при звоне вечерних колоколов он достиг своей цели, то увидел у дома Микеланджело большую толпу народа.

По обе стороны от входа в дом горели факелы; коленопреклоненные женщины стояли на ступенях и плакали. Очень быстро площадь заполнилась людьми, так что едва можно было протиснуться.

С большими усилиями Леберехту удалось пробиться к входу в дом. Оттуда вышел крупный бородатый мужчина в длинной черной мантии и треугольном берете, изобличавшем в нем врача. Он прикрепил на дверях написанную от руки бумагу и тут же исчез. Леберехт прочитал хорошо сложенные строки витиеватого почерка флорентийца:

Сегодня вечером

на девяностом году своего земного существования

отошел в лучший мир

достославный

мессер Микеланджело Буонарроти,

поистине чудо природы.

И поскольку мы обслуживали его вместе с другими докторами,

в числе коих был превосходный медик Федериго Донати,

то смогли оценить его редкие добродетели.

Итак, довожу до сведения последнюю волю мессера, а именно:

похоронить его во Флоренции,

где останки величайшего человека,

которого только рождал мир,

должны покоиться вечно.

Рим, 18 февраля, год Спасения нашего 1564

Джерардо Фиделиссими из Пистойи,

милостью и щедростью его превосходительства

герцога Флоренции

доктор медицины

Буквы поплыли перед глазами Леберехта. На мгновение ему показалось, что Земля и впрямь остановилась. Из верхних окон квадратной башни пробивался бледный свет. Плакальщицы, приближавшиеся с улицы, по которой он пришел, жалостливо причитали, и все больше людей вторили их плачу. Вскоре на Мачелло деи Корви стало так тесно, что Леберехт предпочел удалиться из этой толчеи.

С того дня, когда умер его отец, которого он любил и чтил, ни одна смерть так не тронула Леберехта. И хотя он даже словом не обменялся с Микеланджело, флорентиец был для него идолом, чем-то вроде духовного отца. Слова доктора Фиделиссими о том, что Микеланджело был величайшим человеком, которого когда-либо рождал мир, для Леберехта не были преувеличением. Теперь он упрекал себя за то, что раньше не сделал попытки поговорить с мастером.

Погруженный в скорбь, Леберехт вернулся домой. Там он обнаружил вторую неожиданность этого богатого событиями дня, правда, на этот раз – более приятную: брат Лютгер на своем пути из Монтекассино сделал остановку в Риме.

Хотя на душе у него было очень скверно, Леберехт не мог удержаться от вопроса:

– Ну что, брат Лютгер, вручили вы свою святую крайнюю плоть?

Лютгер поднял палец.

– Надо с большей серьезностью относиться к реликвиям Святой Матери Церкви! В противном случае тебе грозит значительная церковная кара!

– Хорошо, господин великий инквизитор!

Они обнялись, и Леберехт сообщил о смерти великого Микеланджело. Однако, как ему показалось, эта новость не особенно тронула бенедиктинца.

Марта подала вино, и Лютгер рассказал о своих впечатлениях от монастыря Монтекассино, который имел такие невообразимые размеры, что возникала опасность заблудиться там, как в лесу. И в самом деле, никто, даже аббат, не мог сказать, сколько келий, комнат и залов было скрыто в его стенах, потому что каждая попытка подсчетов до сих пор давала разные результаты. Привычно воздавая должное вину, монах во всех подробностях поведал о том, как мизинец левой стопы святого Бенедикта, покоящегося в стеклянной раке, был изъят, оправлен в золото и зашит в его сутану, заняв место крайней плоти Господа нашего Христа.

Марта испуганно посмотрела на облачение бенедиктинца, а затем перевела взгляд на Леберехта, который, похоже, в мыслях был где-то очень далеко. Лютгер, слишком хорошо знавший молодого человека, конечно, заметил отсутствующее выражение его лица, а потому осведомился:

– Ты довольно близко к сердцу принял смерть мессера Микеланджело?

Леберехт кивнул.

– Но меня волнует не только его смерть, – признался он. – Однако сейчас мне не хочется об этом говорить.

Марта поняла намек и под каким-то предлогом покинула комнату.

Некоторое время монах и его ученик молча сидели, разглядывая друг друга. Наконец Леберехт, глубоко вдохнув, начал:

– Вы знаете об открытии Николая Коперника, которое он изложил в книге «De astro minante»?

– Разумеется. И время это неумолимо приближается. – Лютгер перекрестился. – Порой я спрашиваю себя, а имеет ли земная жизнь вообще какой-нибудь смысл?

– Вы говорите именно так, как того опасаются в курии, – заметил Леберехт и добавил: – Если, конечно, исследования Коперника вдруг станут известны.

– И что в этом удивительного? Допустим, я не могу больше верить Церкви, курии и Папе. Ну и ладно, в конце концов, они – люди. Но если я не могу больше верить Писанию, то во что же мне, доброму христианину, верить? Хорошо еще, что почти никто об этом не знает.

– Несколько дней назад я тоже так думал, но потом внезапно сделал ужасное открытие, которое заставляет меня предположить, что знание о близком конце света широко распространено между посвященными.

– Это невозможно. Тайна, вероятно, известна паре бенедиктинцев, горстке астрономов. Sapienti sat[83]83
  Знающему достаточно (по Плавту). (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Но рассказывай!

Леберехт сделал большой глоток, словно хотел прибавить себе мужества. Он склонился к Лютгеру, который, полный любопытства, по-прежнему сидел напротив него, и тихо спросил:

– Скажите честно, сочли бы вы возможным то, что Микеланджело Буонарроти, упокой Господи его душу, знал о прорицании?

– Микеланджело? Насколько мне известно, он был скульптором, художником, архитектором и поэтом, но не занимался ни астрологией, ни теологией. Откуда ему иметь представление о таких вещах?

Слова наставника, из которых явствовало, что он не слишком высоко оценивал труды Микеланджело, возмутили Леберехта и заставили его горячо выступить в защиту мастера.

– Вы сильно недооцениваете Микеланджело, брат Лютгер. Он был не просто каким-то художником, который писал какие-то картины, ваял какие-то статуи, строил какие-то церкви и писал какие-то стихи. Он был величайшим из всех. Он писал как Леонардо, ваял подобно Фидию, строил храмы как бессмертный Брунеллески, а стихи его равноценны стихам Данте. Вы считаете, что такой, как он, был бы не в состоянии сообщить о себе потомкам?

– Друг мой, ты говоришь загадками.

– Тогда постараюсь говорить яснее. Давно уже, с тех самых пор как я работаю на строительстве собора Святого Петра, где однажды увидел Микеланджело, дикие мысли гнали меня в место, которое остается обычно недоступным для простых христиан. Речь идет о капелле, которая носит имя в честь Папы Сикста и для которой ни в коей мере не подходит определение «капелла», поскольку размерами она далеко превосходит многие приходские церкви к северу от Альп. Но скажу сразу: меня влекла – неудержимо, как грех черта, – не сама капелла, а большая фреска мессера Микеланджело «Страшный суд». Я не мог успокоиться до тех пор, пока с помощью Карвакки и одного знакомого кардинала, который позднее оказался только помехой, нашел ход в это таинственное царство.

– Таинственное? Что же таинственного в этой церкви? Я имею в виду, что каждая церковь скрывает тайну, и это – реликвия святого под алтарной доской.

– Возможно, это и правда, брат Лютгер, – согласился Леберехт, – однако «Страшный суд» содержит послание, непостижимое для праздного наблюдателя, скрытое в меланхолии приглушенных оттенков. Я уверен, что ни один Pontifex maximus не нашел еще доступа к этому посланию, иначе они давно бы уже заставили мастера переписать фреску.

– И в какую же аллегорию облек Микеланджело Astrum minax?

– Мастер изобразил трубящих ангелов, которые возвещают Страшный суд, с двумя книгами. Одна из них, без сомнений, Священное Писание, в котором идет речь о сотворении мира. Но что же находится во второй книжке?

Лютгер кивнул и уставился в потолок, как делал всегда, если ему требовалось подумать. Но Леберехт в своем возбуждении опередил его:

– Во второй книге должен быть описан конец света, как его представляет Коперник. Если бы Микеланджело верил Священному Писанию, то изобразил бы только одну книгу, ведь Библия описывает начало и конец мира в одной-единственной книге.

– Но зачем было Микеланджело увековечивать это таким образом? – спросил Лютгер.

– Мастер не был другом Пап, девять из которых изводили и закабаляли его.

– De mortius nil nisi bene![84]84
  О мертвых либо хорошо, либо ничего.


[Закрыть]

– Я не говорю плохо о Микеланджело!

– Я говорю о Папах!

Леберехт отмахнулся, словно хотел сказать: «Бросьте вы этих Пап!»

Брат Лютгер, выдержав паузу, продолжил:

– Что бы то ни было и о чем бы ни ведал Микеланджело, он унес свою тайну в могилу.

Леберехт потер лоб, а затем устало произнес:

– Поверьте, я уже голову себе сломал, думая об этом. С тех пор как я узнал об апокалипсическом знании мастера, меня мучают адские боли. – В голосе молодого человека звучало отчаяние.

– Но ведь ты знал об этом и раньше, из Astrum minax!

– Да, конечно. Но я думал так же, как и вы. Я исходил из того, что я – один из немногих на этой земле, кто знает об этом. Это дало бы мне ужасную власть и возможности, если вы понимаете, о чем я.

– Извини, не могу понять.

Леберехт медленно поднялся, обошел стол и опустился на стул рядом с бенедиктинцем. Потом направил на него пронзительный взгляд и сказал:

– Брат Лютгер, когда я выразил намерение сопровождать вас в Рим, я не открыл вам всей правды. Мы с Мартой должны были бежать от палачей архиепископа, это так, но одновременно я преследовал и другую цель…

Монах слушал речь Леберехта с большим любопытством; он видел яростные искры в его глазах и не ждал ничего хорошего.

– Я хочу, – продолжал Леберехт, – чтобы священный трибунал пересмотрел приговор в отношении моего отца. Чтобы посмертно ему была оказана та честь, которая подобает его памяти, понимаете? – Голос его зазвучал резко и требовательно.

«Господи Боже, – хотел было возразить ему Лютгер, – да твой отец уже десять лет как мертв, а священный трибунал никогда не слышал имени Адама Хаманна!»

Но монах промолчал; он понял, что Леберехт, одержимый своей идеей, будет бороться за честь отца, чего бы это ему ни стоило. Однако же Лютгер хорошо знал и то, как непреклонна папская инквизиция, которая за триста лет еще ни разу не пересматривала приговор.

– Я понимаю тебя, сын мой, – ровным голосом произнес Лютгер. – Я не отрицаю, что инквизиция скверно поступила с твоим отцом, но, поверь мне, скорее Папа станет протестантом, чем священный трибунал отменит приговор еретику.

Леберехт встал; он казался смущенным и взбешенным, как ребенок, который не понимает, что происходит. Скрестив руки, он начал ходить взад-вперед за спиной Лютгера. Монах знал Леберехта как разумного и высокоодаренного человека, и все же теперь, слушая Леберехта и наблюдая за его мимикой, он спрашивал себя, что за перемена произошла вдруг в его подопечном. Или он с самого начала ошибся в характере Леберехта? Неужели вместо благородного духом человека, каким он до сих пор видел Леберехта, перед ним стоит вероломный сектант и преобразователь мира?

Внезапно, словно приняв мучительное решение, Леберехт подошел к Лютгеру.

– Возможно, вы считаете меня ослепленным, – сказал он, – но это ничего не значит, хотя именно ваше одобрение для меня очень важно. Во всяком случае я заставлю курию заново поднять дело моего отца.

– И как же ты хочешь это сделать? – Лютгеру с трудом удавалось сохранять самообладание.

– Ну, архиепископу была так дорога тайная книга Коперника, что он готов был выше себя прыгнуть и не только похоронить пепел моего отца, но и поставить ему надгробие, пусть и анонимное. Он действовал по поручению курии, правда, безуспешно, как потом оказалось. Ведь, обладая этой книгой, архиепископ и курия забыли бы обо всех своих обещаниях, а я ничего бы не добился.

– Леберехт, что ты собираешься делать? – Брат Лютгер разволновался не на шутку.

– Теперь, если вы поняли, безвредная комета, которая возвращается каждые сто лет, неся за собой светящийся звездный шлейф, превращена курией в особый знак. Именно это дало повод Папе и кардиналам, живущим в ожидании конца света, обжираться, пьянствовать и развратничать, поскольку каждый день может стать последним. Наверняка вы тоже знаете, какая власть кроется в книге Коперника, ведь ученый точнейшим образом рассчитал, когда Astrum minax столкнется с Землей.

– Я признаю твою правоту, но господа кардиналы курии и инквизиторы не воспримут это всерьез и арестуют тебя. У тебя нет доказательств проклятия Коперника. Единственное доказательство хранится в библиотеке на горе Михельсберг.

Тут возникла бесконечно долгая пауза, и Лютгер уже надеялся, что наконец-то убедил Леберехта. Но когда он взглянул на молодого человека, то увидел, что лицо его с правильными чертами разом, в одну секунду, превратилось в ухмыляющуюся гримасу, а глаза вспыхнули беспокойным и опасным светом, похожим на адский огонь.

– Это вы так думаете, брат Лютгер, а также ваш аббат, архиепископ, инквизитор и красные мантии курии! – торжествующе выкрикнул Леберехт. – На самом деле труд Коперника находится здесь, в Риме. Я, Леберехт Хаманн, сын Адама Фридриха Хаманна, которому Святая Матерь Церковь отказала в последней чести и лишила доброй памяти, привез эту книгу сюда!

При этом он пританцовывал, переступая с ноги на ногу, подобно фавну.

Лютгер воспринял это сообщение как удар обухом по голове.

– Это неправда, – пробормотал он. – Я не верю тебе, ведь это означает, что ты имел при себе книгу во время нашей совместной поездки… А я… я помогал тебе провезти ее через все границы.

– За это я вам благодарен! – прокаркал Леберехт и, вылетев из комнаты, исчез где-то в доме.

Лютгер думал, что тот принесет таинственную книгу, но Леберехт вернулся с облачением бенедиктинца в руках, которое так пригодилось ему во время бегства.

– Передайте аббату мою благодарность, – ухмыльнувшись, сказал он. – Все же путешествовать монахом куда надежнее.

Между тем к бенедиктинцу вновь вернулось самообладание, и он прикрикнул на Леберехта:

– Где ты спрятал книгу?

Леберехт пожал плечами.

– Там, где ее не рассчитывают увидеть даже всезнающие господа из курии.

– Ты обманул мое доверие, – тихо произнес монах. – Этого я от тебя не ожидал. Теперь в первую очередь заподозрят меня.

– Никто вас не заподозрит, – возразил Леберехт, – для этого вообще нет оснований. Я уверен, что на Михельсберге пока не заметили пропажи книги.

Брат Лютгер знал, что убеждать Леберехта вернуть книгу бессмысленно. И что теперь делать? Он взял монашеское облачение и встал. Ночь он собирался провести в монастыре на Авентине, а утром с оказией держать путь в республику Сиена или в герцогство Флоренция.

– И что ты намерен предпринять? – спросил Лютгер, уже уходя.

Леберехт промолчал.

Марта вышла, чтобы попрощаться с монахом. Она подала Лютгеру обе руки, вложив при этом ему в ладонь кошель с деньгами.

Окинув Леберехта долгим взглядом, брат Лютгер бросил кошель наземь и исчез в темноте.