Текст книги "Двойник. Путешествие Юлиуса Пингвина. Повесть о Диком Человеке (сборник)"

Повесть о Диком Человеке

В месяце Квазимодо 19… года, в 8 часов 10 минут вечера господин Вьюн, начальник отделения и отец семейства, ужинал с женой и четырьмя детьми в своей комфортабельной столовой в квартире, занимаемой им в четвертом этаже дома № 3 на набережной Пей Чернила, в квартале Изюмины. У стола прислуживала молодая девятнадцатилетняя горничная Анна, недавно только приехавшая из провинции. Она только что поставила на середину стола дымящееся блюдо перепелов с капустой, как вдруг произошел тот первый феномен, который повел за собой целый ряд самых необыкновенных событий, когда-либо случавшихся среди цивилизованной нации и страстно взволновавших умы всех народов, остановив правильное течение всех дел, породив самые глубокие религиозные, политические и финансовые пертурбации, подняв с головокружительной быстротой тираж всех газет, – пока наконец не наступила столь желательная развязка, принесшая облегчение всему миру.

Вот в чем состоял этот феномен. Внезапно, без всяких признаков, по которым можно было бы предвидеть катастрофу и предотвратить ее, большой выкрашенный в белую краску крюк, на котором висела лампа, освещающая стол, сорвался с того места на потолке, в которое он был ввинчен с незапамятных времен, и лампа, лишенная своей поддержки, обрушилась на стол и, сама разбившись вдребезги, своей огромной тяжестью уничтожила перепелов с капустой, искрошив на мелкие кусочки блюда, расколола стол на две половины, разбила все стаканы и разбросала кругом массу твердых и жидких, горячих и жирных тел, засыпавших своими осколками всю семью господина Вьюна.

Вслед за тем из отверстия, образовавшегося в потолке, вытек целый литр какой-то зеленой пенистой, вонючей и тягучей жидкости, а на столе начался пожар от воспламенившегося керосина, но господин Вьюн не растерялся, скинул сюртук и затушил им огонь, что, конечно, не могло не подействовать разрушительно на его одежду. Само собой разумеется, что мирная семья, покой которой был столь неожиданным образом нарушен, пришла в состояние неописуемого ужаса и удивления. Госпожа Вьюн упала в обморок, а ее младший ребенок – головой в камин, вследствие чего остался калекой на всю жизнь. Горничная Анна побежала за полицейским, а барышни, во главе со старшей сестрой, недавно вышедшей из пансиона, стали испускать ряд пронзительных криков.

Когда огонь был потушен, господин Вьюн, вне себя от бешеного и вполне понятного гнева, закричал:

– Это снова проделка этой скотины над нами! Как он смеет так обращаться с человеком с моим положением!

Эти слова относились к целому ряду незначительных эпизодов, происшедших в последние дни, и содержали намек главным образом на недостойное предостережение (смотрите ниже), исходившее, по всей вероятности, от вышепоименованной «скотины», то есть от квартиранта, который жил над ними. С этими словами господин Вьюн, как был в брюках с подтяжками, сбежал вниз по лестнице и силой привел наверх привратницу Армандину Трость, которая хотя и не могла не констатировать свершившегося факта, но сделала это с очевидной неохотой, не обнаружив при этом того негодования, которое можно было бы ожидать от нее при данных обстоятельствах. (Впоследствии было доказано, что она пристрастно относилась к квартиранту, жившему на пятом этаже, так как он служил для нее источником определенного ежемесячного дохода.) Она даже осмелилась высказать предположение, что это просто несчастная случайность, каких бывает так много, но господин Вьюн немедленно разбил ее теорию, указав на вышеупомянутое предостережение, какое заключалось в дощечке, сделанной из твердого дерева, на которой раскаленным железом были выжжены следующие слова: «Запрещается под страхом наказания играть на рояле “La Priere d’une Vierge”».

Неизвестно, каким образом эта дощечка очутилась два дня тому назад на рояле, где ее нашла мадемуазель Аделаида Вьюн. Она, как известно, только что вышла из пансиона и, желая завершить свое музыкальное образование, посвящала часы своего досуга – около одиннадцати часов в сутки – изучению этой известной пьесы, столь не понравившейся автору надписи на дощечке. Само собой разумеется, что никто не обратил ни малейшего внимания на эту дерзкую выходку, и мадемуазель Аделаида продолжала неослабно совершенствоваться в своем искусстве, а ее отец затаил в себе злобу против верхнего жильца, которому он приписывал по разным признакам, о каких будет сказано ниже, это оскорбительное сообщение. Ничем не объяснимое падение лампы, в котором все члены семьи усматривали обещанное наказание, вполне подтверждало это мнение. «Таким образом, оба события, вытекая одно из другого, свидетельствуют о том, что они произошли из одного и того же источника», – говорил господин Вьюн привратнице Армандине Трость, излагая свой взгляд на дело. На это означенная почтенная особа молча покачала головой и ушла к себе вниз. После этого вечер прошел без дальнейших инцидентов.

На следующий день господин Вьюн с клокочущей злобой в груди отправился к комиссару полиции господину Шиповнику – тому самому, который играл такую значительную роль во втором акте драмы. Почтенный администратор выслушал с большим интересом рассказ господина Вьюна, обещал подать рапорт о случившемся в комитет общественной гигиены и посоветовал господину Вьюну дать делу законный ход. Господин Вьюн вполне с ним согласился и, простившись с господином Шиповником, отправился в свое министерство, где, смакуя каждое слово, рассказал по очереди всем своим сослуживцам о неслыханном оскорблении, нанесенном человеку в его положении. Все чиновники министерства, начиная от главы его и кончая последним писцом, принялись страстно обсуждать этот вопрос, ожививший однообразную скуку и томительное бездействие их рабочих часов.

Господин Вьюн возбудил дело. Прежде всего судебным приставом, господином Бакланом, проживавшим в доме № 1 по улице Гвоздь в Стене, был составлен протокол.

Господин Вьюн предъявил требование об уголовном преследовании и одновременно о взыскании вознаграждения за причиненные убытки, но обвиняемый квартирант ничего не ответил на вызывные повестки.

Туг случилось новое происшествие, потребовавшее нового протокола и присовокупившее новое, еще более важное обвинение к уже существующему и упомянутому в жалобе. 17 мая утром горничная Анна, войдя в темный чулан, служивший складочным местом для сундуков и всякого хлама, заметила на потолке какие-то перепутавшиеся нити, которые она с первого взгляда приняла за паутину. «Вот те на! – подумала она. – Надо снять ее поскорее, а то барыня забранит». Она принесла щетку на длинной палке и стала снимать ею паутину, но все ее старания были тщетны, так как нити оказались столь крепкими, цепкими и упругими, что не поддавались ее усилиям их смести; они выходили из потолка и разрушили во многих местах штукатурку, при малейшем прикосновении падавшую обильным дождем на голову горничной. Та, удивленная и слегка взволнованная этим странным инцидентом, пошла за своей барыней и возвратилась в чулан в сопровождении этой почтенной матроны и мадемуазель Аделаиды, не одолевшей своего любопытства и для удовлетворения его оторвавшейся даже от своей пьесы «La Priere d’une Vierge», которую она разучивала на рояле. С помощью стула и свечки им удалось удостовериться, что они имеют дело с разросшимися корнями какого-то неизвестного им дерева, и они решительно опровергли мнение Анны, принявшей нити, свисавшие с потолка, за волосы самого Сатаны. Удивлению трех женщин не было границ, и горничная полетела что есть духу в министерство сообщить новость господину Вьюну.

Господин Вьюн, задыхаясь от бешенства, поспешил возвратиться домой в сопровождении своего товарища и друга господина Варнавы Кувшина, известного публициста и репортера в газете «Среди бела дня», успевшего уже поместить в своей газете небольшую заметку по поводу первого события, происшедшего у господина Вьюна. Они оба зашли предварительно на улицу Гвоздь в Стене за судебным приставом Бакланом, которому они рассказали о новом оскорблении, нанесенном господину Вьюну, «человеку с его положением». Составили протокол; молодая Анна не могла удержаться, чтобы не разболтать о случившемся всем своим друзьям и знакомым, уже осведомленным о первоначальных событиях, и таким образом эта история вмиг стала сразу известна не только всему кварталу Изюмины, но и жителям всех соседних улиц. Любопытство по поводу таинственного квартиранта, живущего на пятом этаже дома № 3 на набережной Пей Чернила, было напряжено до последней степени, и на его счет носились уже самые фантастические слухи, основанные на его упорном молчании на вызывные повестки господина Баклана и на многих других странностях, замеченных еще раньше и являющихся в самом деле незаурядными. О них поверяли друг другу с загадочными ужимками и многозначительным недоговариванием, придававшими всему этому делу еще большую таинственность. Со своей стороны, господин Вьюн, сильно приукрашивая факты, рассказал о новом событии в своем министерстве, где его сослуживцы разделились на партии и держали пари на крупные суммы о причинах подобных феноменов – одним словом, все чувствовали себя накануне великих событий.

Однако на следующий день на второй странице газеты «Дальновидное око» появилась довольно длинная статья под заглавием: «Мнимая тайна набережной Пей Чернила», успокоившая немного взволнованные умы. В этой статье Варнава Кувшин, тщательно скрывая свою фамилию под анонимной подписью, сообщает подробные сведения о загадочном жильце, виновнике возникшего шума. По его словам, это был мизантроп, никогда не выходивший на улицу, не принимавший у себя ни мужчин, ни женщин, ни детей, не получавший писем и запретивший раз и навсегда привратнице пускать к себе кого бы то ни было, за исключением поставщиков провизии, под тем предлогом, что он погружен в глубоко научные занятия, имеющие целью доказать существование Бога. По мнению господина Кувшина, было весьма вероятно, что он не получил вовремя повесток господина Баклана и потому на них не ответил. По всей вероятности, писал далее Кувшин, он в конце концов все-таки явится в суд. Его фамилия – Дюбуа, и его знавали многие почтенные лица (автор как будто намекал на то, что он сам состоит в числе почтенных людей, знававших господина Дюбуа), и, в общем, он едва ли мог быть виновником происшедших событий, ввиду чего обвинения, возведенные на него, были в достаточной степени легкомысленны и голословны. Господин Кувшин сразу угадал жгучий интерес, кроющийся в этом таинственном деле, и своим ясным, деловым умом взвесил громадные выгоды, которые можно было извлечь из него при умелом с ним обращении, и ложными и неопределенными сведениями, которые он сообщал в своей статье, удовлетворил любопытство публики и обманул прозорливость своих собратьев по перу, как сыщик, вечно подстерегающий всякие сенсационные события. Он сумел привлечь на свою сторону и госпожу Армандину Трость, с которой, как рассказывали злые языки, он даже вступил в интимные отношения, вкрался в доверие господина Вьюна и подружился с судебным приставом Бакланом и комиссаром полиции Шиповником, усердно сражаясь с ними в карты. Таким образом, этот ловкий человек, следуя указаниям своего гениального ума, подготовил почву в ожидании того недалекого будущего, когда настанет час затрубить во всю мочь могучую фанфару, которая должна была, по его расчетам, прогреметь на всем земном шаре, пробуждая эхо в самых его отдаленных уголках, разжигая в читателях его газеты страстное желание узнать продолжение истории, создать ему самому, господину Кувшину, славу «короля репортеров» и превратить газету «Среди бела дня» в яркое зеркало, отражающее во всей их полноте текущие события, причем расходилась бы она в десять раз в большем количестве экземпляров, чем остальные соперничающие с нею листки.

Настал день, в который так называемый Дюбуа должен был предстать пред представителями правосудия своей страны. Этот день настал, но Дюбуа не пожелал явиться. За неявку без уважительных причин он был заочно приговорен к возмещению господину Вьюну убытков в размере десяти тысяч франков, и в установленный законом срок господин Баклан уведомил его о решении суда через посредство женщины, находящейся в его услужении (в данном случае через привратницу Армандину Трость).

Получил ли Дюбуа бумагу и если и получил, то прочел ли ее – никому не было известно. Во всяком случае, он поступал так, как будто и не получал и не читал ее, то есть не подал и признаков жизни. Между тем в темном чулане корни все больше разрастались и иногда, в особенности когда раздавались звуки «La Priere d’une Vierge», через отверстие в потолке столовой текла зеленая и вонючая влага прямо на обеденный стол господина Вьюна, упорно отказывавшегося питать свое тело в другой комнате, так как он считал подобную уступку неизвестному врагу несовместимой с достоинством человека с его положением.

Не можем не упомянуть о необыкновенно сметливом уме, который обнаружила при этом молодая горничная Анна. Она сумела воспользоваться настроением публики, разгоревшейся любопытством вследствие процесса господина Вьюна, и скопила себе порядочную сумму денег тем, что в отсутствие своих хозяев впускала любопытных в квартиру и позволяла им за единовременный взнос в размере одного франка смотреть на отверстие, образовавшееся в потолке, и на корни в чулане. За добавочную плату в размере еще одного франка она предоставляла право потрогать рукой и то и другое; один англичанин приобрел за десять франков небольшой отросток корня, имевший вид вилы, из которого сделал себе булавку для галстука, и затем продал его за триста пятьдесят франков какому-то иностранному принцу. Однако эта отрасль промышленности была пресечена почти в самом начале по вине одного театрального антрепренера, который вследствие постоянных и, как ему казалось, умышленных отлучек из дому госпожи Вьюн и ее детей заключил, что дело велось с согласия Вьюна, и предложил ему взять на себя антрепризу этого дела, организовать правильную рекламу и делить пополам барыши, которые он предполагал увеличить фабрикацией и продажей искусственных отростков корней, вправленных в золото, в виде брелоков. Само собой разумеется, что почтенный начальник отделения с негодованием отверг подобное предложение. «Если моя жена уходит из дому, значит, ей нужно отлучиться, – ответил он, – и я удивляюсь, как вы осмеливаетесь делать подобные предложения человеку с моим положением». В доказательство того, как ему были противны подобные коммерческие предприятия, он немедленно прогнал горничную Анну. По зрелом обсуждении вопроса мы пришли к заключению, что господин Вьюн действовал под несомненным влиянием господина Кувшина, так как этот публицист, понятно, опасался, чтобы подобная реклама не отозвалась на выгодах, которые он сам намеревался извлечь из этого дела.

Настал срок, когда должно было быть приведено в исполнение решение суда, обязывающее господина Дюбуа возместить убытки, причиненные им господину Вьюну, в размере 10 тысяч франков. Срок настал, но деньги не явились. Около этого же времени рапорт, поданный господином комиссаром полиции Шиповником в комитет общественной гигиены, возымел свое действие. Комитет командировал двух своих членов для производства следствия на месте, и эти господа, тая в глубине души некоторое беспокойство, 11 июня отправились прежде всего к комиссару полиции Шиповнику. Этот почтенный администратор объявил своим посетителям, что через день, 13-го числа, он должен будет по просьбе господина судебного пристава Баклана сопровождать его на квартиру господина Дюбуа для описи его имущества, так как деньги до сих пор еще не внесены. Господин Шиповник пригласил уполномоченных от комитета общественной гигиены присоединиться к нему, на что те изъявили свое согласие и откланялись. По-видимому, тайна должна была разоблачиться через два дня, и господин Кувшин решил, что настало время действовать.

На следующий день, в воскресенье, 12-го числа, появилась в газете «Среди бела дня» статья-бомба, оказавшаяся плодом столь усиленных трудов журналиста, что занимала половину первой страницы газеты и всю вторую и была снабжена фотографическими снимками, изображавшими фасад дома на набережной Пей Чернила, дверь, ведущую в квартиру пятого этажа, переплетающиеся корни в чулане и облик начальника отделения господина Вьюна, щеголявшего военной выправкой. Толстый палец указывал на сенсационное заглавие статьи и как бы запечатлевал его в зрении и уме читателя.

Статья произвела громадное впечатление, любопытство публики приняло стихийные размеры. Номера газеты брались с бою, и один опытный и искусный камло, носивший прозвище Глаз Без Кости, в один день заработал капитал, достаточный для покупки загородной дачи. Все вечерние и ночные издания перепечатали эти удивительные разоблачения со своими добавлениями и примечаниями, а заграничные газеты перевели статью каждая на свой язык и распространили ее по всему земному шару.

Приводим статью в ее подлинной редакции.

«Воскресенье, 12 июня 19…

“Среди бела дня”.

Дикий Человек с набережной Пей Чернила

В центре города, в доме № 3 на набережной Пей Чернила, в квартале Изюмины, происходят события столь невероятные и необычайные, что наука тщетно пытается подыскать им даже бледные прецеденты в истории человечества, даже в самые отдаленные времена, и самый уравновешенный ум, размышляя о них, колеблется, опасаясь впасть в помешательство. Когда вкратце сообщили нам о них наши репортеры, мы, конечно, не придали веры их словам, но личное тщательное расследование дела убедило нас в существовании этих фактов, по своей необычайности превосходящих не только все рассказы о них, но и все то, что может себе вообразить самая разнузданная фантазия. Мы предаем гласности эти события, считая нашим долгом сообщить о них все подробности, не обременяя наш рассказ собственными комментариями.

Среди нас живет Дикий Человек. В наше время науки и прогресса, справедливости и спокойствия, когда мы наконец пожинаем плоды горького труда прошлого столетия, когда мы живем в мире и на свободе, сознавая себя сильными, разумными людьми и властителями мира, – в нашу просвещенную и презирающую всякие эксцессы эпоху среди нас живет существо, отвергающее все выгоды, получаемые от общения с себе подобными, бросающее нам дерзкий вызов и живой загадкой стоящее перед нашими глазами. Этого человека никто никогда не видел, никогда не слышал его голоса; в продолжение многих лет он не входит ни в какие сношения с другими людьми и, попирая все общественные условности, стремится присвоить себе права рабовладельца по отношению к тем людям, которых злой рок ставит на его пути, – мы говорим только о достоверных фактах и оставляем в стороне ужасные предположения, невольно возникающие по поводу некоторых весьма знаменательных подробностей, которые давно уже должны были бы обратить на себя внимание полиции. Однако будем говорить яснее и восстановим случившиеся факты…»

Здесь мы опускаем два столбца, в которых господин Варнава Кувшин напоминает некоторые уже известные публике события, вдается в полемику по поводу своей собственной анонимной и оптимистической статьи в «Дальновидном оке» и, утверждая, что ее автор, очевидно, подкуплен правительством, рассказывает в исторической последовательности все случившееся, начиная от появления дощечки на рояле и падения лампы до решения суда, упоминая о корнях и о тине и еще о многих апокрифических инцидентах, составляющих, очевидно, плод его собственной фантазии. Он продолжает далее в следующих выражениях…

«Пораженные столь странными и таинственными явлениями, подозревая в них нечто из ряда вон выходящее, но все-таки не предполагая, что действительность превзойдет всякие наши ожидания, – скажу более, сомневаясь даже в верности доставленных нам сведений, мы лично тщательно расследовали дело, и наше расследование, подтвержденное сведениями, добытыми нашим просвещенным, энергичным и прозорливым господином комиссаром полиции Шиповником, разоблачило факты, не требующие комментариев и еще более сгущающие таинственный мрак вокруг этой удивительной истории.

Дом, помеченный № 3, на набережной Пей Чернила, принадлежит Обществу покровительства животных. Квартира, находящаяся на пятом и последнем этаже этого дома, занимает весь фасад, и окна ее выходят на реку. Она сдана за четыре тысячи восемьсот франков в год. Лицо, занимающее ее в настоящее время, живет в ней уже шесть лет и заключило контракта на имя Дюбуа – очевидно, вымышленное; мы не знаем подробностей его переезда на квартиру, потому что нынешняя привратница, свежая, симпатичная и сговорчивая женщина лет тридцати, еще не занимала в то время своей настоящей должности. Ее предшественник, бравый отставной солдат, украшенный медалью за храбрость, которого она сменила четыре года тому назад, не сообщил ей никаких сведений насчет этого жильца и ограничился тем, что передал ей регламент, как он по-военному выражался, касающийся жильца пятого этажа. Этот регламент довольно любопытен, и мы его приводим полностью. Он висит на стене ее комнаты и редактирован следующим образом:

“Правила относительно жильца пятого этажа.

1. Никогда не помышлять даже о том, чтобы под каким бы то ни было предлогом позвонить или постучать в дверь, ведущую в квартиру пятого этажа, а еще менее о том, чтобы войти в квартиру.

2. При наступлении срока платежа относить квитанцию господину Нытику, нотариусу, проживающему на улице Гнилая Груша в доме № 51, который заплатит нужную сумму и даст 20 франков на чай. 1 января привратник будет получать 60 франков и поступать точно так же, когда настанут сроки уплаты различных налогов.

3. Ходить каждый месяц к господину Нытику и получать от него сорок восемь франков для покупки трех килограммов табака. За исполнение поручения дано будет пять франков помимо награды, назначенной на 1 января. Этот табак надо отнести на пятый этаж, и в этот день, только в этот единственный день, не только разрешается, но и вменяется в обязанность подойти к двери ровно в двенадцать часов и протрубить в небольшую трубу, вставленную в маленькое отверстие наверху, налево от двери, известную песню:

 
Ура! Вино, любовь, табак!
Вот чем гордится бивуак —
 

и бросить табак в большое отверстие, которое откроется внизу направо, а затем сейчас же уйти и немедленно забыть на месяц о существовании жильца на пятом этаже.

4. Неукоснительно прогонять всяких нищих, шантажистов, монашенок, ассенизаторов, лиц, просящих на чай, и всякую подобную шушеру.

5. Малейшее нарушение данных правил повлечет за собой жестокое наказание”.

Мы привели полностью эти странные инструкции, которые до сих пор исполнялись и продолжают исполняться в точности привратницей. За все время своей четырехлетней службы она ни разу не видела своего или своих жильцов и не имеет ни малейшего представления о том, какого рода жизнь они ведут. Каждое утро поставщики приносят разную провизию и поступают точно так же, как и ей предписано поступать насчет табака, но каждый из них трубит другую арию, соответствующую профессии каждого. Расплачивается с ними точно так же господин Нытик.

Не решаясь самой отнести повестки господина Баклана и вместе с тем боясь оставить их у себя, она приняла среднее решение и первую повестку отдала мальчику мясника, который приносил каждый день говядину в пятый этаж. Он просунул бумагу в отверстие вместе с порцией мяса. Но, получив на следующий день прямо в рот и в лицо сильную струю помоев, когда он пел в трубу арию тореадора: “Тореадор, смелей!” – он принял это за наказание за свою нескромность и с гневом отказался взять на себя передачу других бумаг, которые так и остались лежать у привратницы. Несколько раз некоторым нищим и просителям удавалось обмануть бдительность привратницы и подняться на пятый этаж, но дверь для них никогда не открывалась, и, без сомнения, они от этого нисколько не потеряли. Соседи никогда не были обеспокоены особенно громким шумом в квартире пятого этажа, но иногда в тиши ночной раздавались глухие стоны, наводившие на них ужас.

Нам удалось узнать от лавочников, старожилов квартала, что загадочный незнакомец переехал в свою новую квартиру ночью. Он сам распоряжался разгрузкой вещей, и под его руководством какие-то четыре существа, похожие на негров, таскали наверх, как перышко, неимоверное количество громадных ящиков, из которых изредка слышались нечеловеческие стенания. Просто удивительно, как полиция, которая обыкновенно так любит соваться в то, что ее вовсе не касается, не вмешалась в этом случае! Мы решили сперва посетить господина Нытика, а затем уж заняться исследованиями на месте и отправились на улицу Гнилая Груша, № 61. К счастью, мы застали господина Нытика дома, но, к нашему разочарованию, он не мог сообщить нам каких-либо точных сведений. Он подтвердил, что действительно имеет клиента, живущего в доме № 3 на набережной Пей Чернила, которого он раньше вовсе не знал; что он ему вручил значительную сумму, из процентов с которой он, господин Нытик, платит по третным квитанциям, представляемым Обществом покровительства животных, и по ежемесячным счетам мяснику, зеленщику, дровянику, кондитеру, табачнику, виноторговцу и прочим поставщикам. По приказанию своего клиента он давал щедро на чай тому, кто приходил за деньгами. Господин Нытик получал свой гонорар из тех же процентов. Неизвестное лицо, вручая деньги (бумагами на предъявителя и звонкой монетой), не скрыло от него, Нытика, что он обязан своей клиентурой только своему положению нотариуса, гарантирующего сохранность денег. На нашу просьбу описать наружность его клиента и назвать точную сумму денег, вверенных ему, господин Нытик ответил, что к нему приходил господин средних лет и красивой внешности, одетый по-дорожному, и назвался, очевидно, вымышленной фамилией – Дюбуа. Сумма денег, по его словам, была очень значительна, хотя, конечно, бывают суммы более значительные, бывают и менее значительные, что не мешает им, однако, быть все-таки очень значительными… Одним словом, господин Нытик мялся, недоговаривал и наконец извинился, что не может дать просимых сведений, будучи связан необходимостью соблюдать профессиональную тайну и обнаруживая при этом безотчетную тревогу, охватывающую всех, так или иначе соприкасающихся с заключенным в загадочной квартире человеком, которой не удалось избегнуть и нам, когда час спустя мы очутились перед дверью его квартиры.

Питая слабую надежду узнать что-нибудь более определенное, мы направились к мяснику, адрес которого нам дал господин Нытик, одному из самых крупных на базаре, но и это посещение оказалось совершенно бесплодным. Хозяин лавки, громадный, мрачный и неприятный детина, наотрез отказался дать нам какие бы то ни было сведения, также ссылаясь на необходимость соблюдать профессиональную тайну.

– Я вовсе не желаю навлечь на себя неудовольствие крайне выгодного для меня клиента, который, пожалуй, узнает о том, что я болтал на его счет, – заключил он.

Так как мы все-таки настаивали, то это грубое животное пригрозило бросить нам в лицо связку бараньих внутренностей, который он держал в руке, и мы уехали, убедившись, что и этот невоспитанный коммерсант так же мало осведомлен насчет таинственной личности, как и мы сами.

Повинуясь требованиям долга, мы отправились во фруктовую лавку, где узнали, что каждый день из лавки посылалось в квартиру пятого этажа дома № 3, на набережной Пей Чернила, пятьдесят пучков салата, фрукты и три десятка свежих яиц, и при сдаче этой провизии применялся описанный уже выше способ. Ровно в восемь часов утра мальчишка, приносивший ее, пел в трубу, приделанную к отверстию налево наверху арию: “Connais-tu ce pays, оu fleurit l’oranger?”, проталкивал в большое отверстие внизу направо провизию и уходил. Кондитер нам любезно сообщил, что каждое утро он таким же способом препровождал сорок кофейных и шоколадных эклеров и двадцать пять баб с ромом (!), но он при этом упорно и энергично отказывался сообщить нам, какую мелодию ему было предписано напевать для того, чтобы сдать свой товар.

Мы вернулись в дом № 3 на набережной Пей Чернила. После наших усиленных просьб привратница согласилась наконец проводить нас до площадки пятого этажа, взяв с нас слово не производить ни малейшего шума. На каждом этаже поворот лестницы имеет двадцать пять широких и удобных ступенек, покрытых желтым с красными полосами ковром, прикрепленным медными прутьями. На пятом этаже напротив лестницы высится темная дубовая, солидная дверь, ведущая в квартиру. В ней вырезаны два отверстия, замкнутые металлическими заслонками. Одно из них находится налево на высоте приблизительно одного метра тридцати сантиметров от пола и представляет собою четырехугольник, имеющий двадцать пять сантиметров по каждому ребру. Из него-то высовывается отверстие трубы. Второе отверстие вырезано в правой половине двери до самого пола и представляет как бы маленькую дверь, открывающуюся в большой ящик, как калитка в больших воротах; в эту дверцу и просовывается провизия. Нигде не было видно звонка, а общий вид двери произвел впечатление какой-то несокрушимой и неумолимой силы, от которой становилось жутко. Мы приникли ухом к двери, но, очевидно, она страшно толста и, кроме того, обита внутри матрацем, потому что изнутри до нашего слуха не долетало ни единого звука. Несмотря на обещание, данное привратнице, мы не могли удержаться от того, чтобы не постучать тростью об эту грозную дверь, но привратница, наблюдавшая за нами с середины лестницы, где она опасливо стояла, страшно испугалась, пришла в негодование на нашу дерзость и кубарем скатилась вниз, умоляя нас последовать ее примеру. Повинуясь ее просьбе, мы сошли вниз и по дороге зашли к господину Вьюну, оказавшемуся на службе. Нас приняла очаровательная госпожа Вьюн, и с ее любезного разрешения мы удостоверились в том, что корни заполонили уже собой весь темный чулан, служащий не прачечной, как некоторые репортеры легкомысленно утверждали, а складочным местом для всякого хлама. Равным образом мы констатировали, что вонючая и густая жидкость теперь уже беспрерывно льется с потолка столовой и стекает в лохань, стоящую на столе. Господин Вьюн все еще не может решиться перенести свою столовую в другую комнату, не желая делать ни малейшей уступки своему гнусному и неизвестному врагу.

В ответ на наши расспросы госпожа Вьюн созналась, однако, в том, что она потихоньку от мужа отменила упражнения на рояле и что отныне мадемуазель Аделаида Вьюн разучивает “La Priere d’une Vierge” в одном знакомом доме.

Откланявшись госпоже Вьюн, мы вышли на набережную, желая изучить расположение окон. К сожалению, они снабжены большими балконами, которые так заросли разными вьющимися растениями, что нельзя решительно ничего различить. Вместе с тем река не позволяет отойти подальше, чтобы увеличить поле зрения, а дома по той стороне реки слишком удалены, чтобы можно было с их крыш попытаться что-нибудь различить даже в зрительную трубу.

Пока мы стояли с поднятыми головами, обсуждая эти неблагоприятные обстоятельства, к нам подошел какой-то бородатый человек с кожаным передником, какие носят слесаря, фамильярно похлопал рукой по нашим животам, сардонически захохотал и сказал, отплевываясь прямо нам на сапоги:

– Поди дверь-то крепка! Такой другой не найти. Я ее собственноручно ковал. За ней такая решетка, что ее слонам не под силу выворотить… Работа важная и, выходит… того, держи карман!

В надежде добыть важные сведения от этого человека, мы увлекли его назад, в тот же трактир, откуда он только что вышел. Там, облокотившись на прилавок, он под влиянием целой дюжины рюмок алкоголя, развязавшего ему язык, рассказал нам, что он по профессии слесарь и шесть лет тому назад оковал дверь пустующей в то время квартиры пятого этажа стальными перекладинами и брусьями, поставил решетку за дверью и исполнил еще некоторые работы. Лицо, нанявшее квартиру, щедро заплатило ему за работу. По словам слесаря, это был “человек-кремень, сам не сдастся и других не выдаст”.

Больше ничего мы не могли узнать от этого пьяного, дерзкого и фамильярного пролетария, который в конце концов вытолкал нас на улицу со словами:

– Дверь-то крепка! Я ее собственноручно оковал. А высадить ее… того, держи карман!

Этим инцидентом закончилось наше следствие.

Вот в каком положении дело в данное время. Всякие комментарии тут излишни. Напрасны и всякие сетования на бездействие властей, так как завтра же господин Баклан, господин Шиповник и еще несколько лиц, имена которых мы не уполномочены раскрыть во внимание к их высокому общественному положению, проникнут в таинственную квартиру (между ними будет и журналист – один-единственный, незачем нам называть его имени, но мы можем пообещать читателям, что от него они будут получать самые свежие и достоверные известия). Эти представители цивилизации увидят Дикого Человека, вступят с ним в переговоры и потребуют от него объяснения своего поведения и того удовлетворения, которое он обязан дать обществу… Мы льстим себя надеждой, что их предприятие будет удачно, но не верится нам что-то в успех их миссии. Какой-то смутной, неопределенной опасностью веет от этой загадочной квартиры. Нам кажется, что не мешало бы приготовиться к упорному сопротивлению. Очутятся ли они в присутствии буйного маньяка, бешенство которого достигнет крайних пределов при их появлении, или одного из тех холодных и беспощадных сумасбродов, находящихся во власти одной научной или художественной идеи и шествующих безучастно и не бледнея среди развалин окружающего их мира с глазами, фанатически устремленными на воображаемую химеру? Мы не смеем делать никаких предположений на этот счет и от всего сердца надеемся, что все обойдется благополучно, но согласитесь, что насилию можно противопоставить только насилие. Неужели придется прибегнуть к такому крайнему средству?

Варнава Кувшин».

Мы полностью воспроизвели эту статью, так как она имеет историческое значение и правдива почти во всех своих деталях. Впрочем, наши читатели, конечно, познакомились с ней и раньше, так как, когда она была впервые напечатана, ее прочел весь мир. На следующий день самые важные органы: «Синоптик», «Стоуст», «Гром», «Пальмипед» и другие – со скрежетом зубовным, что им не удалось быть первыми глашатаями столь важных известий, выпустили специальные издания с фотографиями дома, двери, корней, привратницы и т. д. Однако все их усилия остались тщетными, так как единственным органом, оставшимся в глазах публики неоспоримым руководящим маяком в этой истории, была газета «Среди бела дня», тираж которой в один день повысился со ста тридцати восьми тысяч до двух миллионов девятисот сорока семи тысяч экземпляров.