Текст книги "Двойник. Путешествие Юлиуса Пингвина. Повесть о Диком Человеке (сборник)"

Скрепил: Судебный пристав Баклан.

Одобрили: доктор Клетка, вице-президент комитета гигиены; Нарыв, слесарь-либерал, собственноручно оковавший дверь; Армандина Трость, бывшая привратница, за господина сенатора Борова – павиан»[17]17
  Этот ультиматум возбудил страстные прения и обсуждался но пунктам на заседании парламента, длившемся с 9¹/₂ часов утра до 6¹/₂ часов следующего дня. (За это время были одно за другим свергнуты три министерства.) Наконец пришли к соглашению и отредактировали ответ, который немедленно же был отправлен Дикому Человеку.


[Закрыть].

– Теперь пиши телеграмму, – сказал Дикий Человек. – «Лондон. Ионафану Карниби, Королю осетров. Дикий Человек искренне благодарит дорогого друга Карниби. Согласен. Прошу приготовить средства передвижения вторник 28 двенадцать ночи. Шлю сердечный привет. Дикий Человек».

По привычке я прибавил: «Скрепил судебный пристав Баклан».

– Болван! – пробормотал Дикий Человек, прочитав написанное, но оставил все без изменения[18]18
  Господин Карниби вставил эту телеграмму в платиновую рамку, осыпанную рубинами и опалами, и поместил ее на самом видном месте в своем музее редкостей. Он завещал ее после своей смерти Музею великих открытий, основанному в Чикаго, на берегу озера Мичиган.


[Закрыть].

Эти документы были выброшены на площадку лестницы, и нас накормили.

Я с лихорадочным нетерпением ожидаю ответа. Мое сердце плавает в блаженстве – завтра вечером мы будем свободны!.. Каждым своим помышлением, каждым жестом я воздаю хвалу Богу. Благодарю Тебя, Создатель! Меня охватывает чувство беспредельной радости, которую разделяют и остальные пленники. Один только господин Боров кажется мне грустным, но я думаю, что он не осознает всего ужаса ожидающей его судьбы, и приписываю его печальное настроение общему ослаблению его умственных сил; он теперь способен воспринимать только мучения, которым его подвергает его палач-павиан.

Гиппопотам также что-то не в духе; впрочем, это животное вообще отличается скверным характером. Зато коза очень весела, а удав осыпает меня своими ласками; он не требует больше, чтобы я его чесал, но все время лижет меня своим раздвоенным холодным и липким языком и молит меня о чем-то своими стальными, блестящими и томными глазами. При одной мысли о том, что я вскоре расстанусь с этим неприятным товарищем, безумная радость наполняет мою душу.

Ночью

Мне пришлось принимать участие (конечно, против воли) в адской сатурналии… Оказывается, сегодня день рождения павиана, и его друзья приносили ему свои поздравления. В двенадцать часов ночи гориллы прикрепили к стволу баобаба электрическую лампу, и при ее ярком освещении шабаш начался. Павиан лежал, притворяясь спящим; его разбудил его лучший друг, гнусный Нарыв, протрубив веселую фанфару над самым его ухом. К нему подошли негры-гориллы в сопровождении господина Борова, которого они заставили нарвать букет цветов. Шатаясь и дрожа от страха и от пьянства, он поднес его своему мучителю. Павиан поцеловал его трижды, крепко ущипнув его при этом, затем вскочил к нему на спину и теперь, сидя на нем, с приветливой улыбкой принимает поздравления, приносимые ему его друзьями и товарищами. Это наглое животное корчит радостные гримасы и представляется очень удивленным и сконфуженным. Негодный слесарь извлекает из своей трубы самые ужасные звуки, которые я когда-либо слышал, а гориллы пустились в бешеный пляс. Меня самого заставили изо всех сил колотить ржавым ключом по дужке помойного ведра, вследствие чего я должен бросить писать. Нечего и говорить, что алкоголь льется рекой.

Наплясавшись всласть, они наконец успокоились, улеглись и храпят во всю мочь. Павиан спит тяжелым хмельным сном на животе господина Борова. Я также постараюсь вздремнуть.

Не тут-то было! Мой удав приполз ко мне. Он много пил и вздумал курить; с непривычки с ним сделалась морская болезнь, и я должен за ним ухаживать. Что за жизнь! К счастью, это последняя ночь, которую я провожу здесь.

Вторник, 28-го, 6¹/₂ часов утра

Получен ответ на ультиматум. На дворе страшная гроза, я всю ночь не спал. Сперва мне мешал удав, а когда он наконец оставил меня в покое, сильные удары грома не позволили мне уснуть.

Дикий Человек, стоявший совершенно нагим на веранде под дождем, прочел ответ и сказал мне с легкой усмешкой на устах:

– Баклан, пиши! «Согласен. Уезжаю сегодня в двенадцать часов ночи. Подпись: Дикий Человек. Скрепил: судебный пристав Баклан».

Я прибавил от себя: «Тысячу раз благодарим вас, дорогие друзья, за то, что вы возвращаете нам свободу, жизнь и даете нам возможность вступить в отправление наших обязанностей. От всей души благодарим. Б.».

Моя записка была отправлена по назначению, а Дикий Человек вернулся на балкон и продолжал принимать свой душ. Безумная радость наполняет все мое существо. Я просто наслаждаюсь последними часами своего пленения. Все кругом ликует, один только удав грустит при мысли о разлуке со мной. Бедное животное! В общем, он довольно мил, и его любовь ко мне просто трогательна. Господин Боров дремлет, он во сне улыбается, и у него слюнки текут, как у младенца. Мне от всей души жаль этого несчастного старца, обреченного провести остаток дней своих среди подобных чудовищ (его судьба, конечно, уже окончательно решена), но надо ведь, чтобы один из нас пожертвовал собой для других, и он так слабоумен и так свыкся со своими мучениями, что, пожалуй, впоследствии нуждался бы в них.

Интересно, однако, прочесть ответ наших правителей, наших освободителей, которых я готов неустанно превозносить и восхвалять до небес. Эта бумага валяется на полу, как раз подо мной. Господин Варнава Кувшин, обнаруживающий необычайное волнение, неоднократно пытался овладеть ею, но его мучитель кенгуру всякий раз злорадно мешал ему. Подо мной проходит слесарь; может быть, он исполнит мою просьбу и передаст мне это послание. Я попросил его об этом. Грубиян послал меня к черту, сам поднял бумагу и стал ее читать… Вдруг лицо его озарилось улыбкой и он закричал:

– На, читай! Читай, пожалуйста! Вот умора!

Он протянул мне благословенное письмо и стал набивать трубку. Я его горячо поблагодарил за его неожиданную любезность, развернул бумагу и стал читать:

«28-го июня 19….

Ответ правительства на ультиматум Дикого Человека.

ИМЕНЕМ СТРАНЫ, ЗАКОНА и ПАРЛАМЕНТА

Параграф первый и последний.

Условия, поставленные Диким Человеком, принимаются без изменения, за исключением следующих параграфов:

1. Господин Вьюн и его дочь Аделаида, играющая на рояле пьесу “La Priere d’une Vierge”, не будут отданы Дикому Человеку. Вместо них будут присланы тридцать пять ящиков шампанского extra-sec самой лучшей марки.

2. Грамота на главнокомандующего сухопутными и морскими военными силами и мундир, присвоенный этой должности, не могут быть присланы Дикому Человеку для поднесения их многоуважаемому господину Ионафану Карниби, потому что лицо, носящее в настоящее время это звание, не желает его уступить, а двух главнокомандующих сухопутными и морскими военными силами не может быть по закону. Вместо него предлагается звание академика с зеленым вышитым мундиром, треуголкой и шпагой (это звание дает чин полковника). Место генерального консула на Тихом океане и командорская лента ордена Почетного легиона будут препровождены Дикому Человеку.

Правительство не согласно расстаться с господином Боровом: он слишком ему полезен, и оно не решается им пожертвовать.

Взамен него предлагают взять…»

Ах! Ах!

(Следующие строки написаны рукой Нарыва.)

«Баклан (он когда-то описал мое имущество, чтоб ему пусто было!) только что упал в обморок и выронил мне на башку свою записную книжку. Я сам и запишу, что его так взволновало, но я весь трясусь от смеха – пожалуй, не разобрать будет моих каракуль. Десять минут тому назад он попросил меня передать ему бумагу с ответом. Разумеется, я послал его к черту, но, когда сам прочитал письмо, конечно, немедленно передал ему, чтобы видеть его рожу.

Вот слово в слово то, что в нем стоит:

“Правительство не согласно расстаться с господином сенатором Боровом (черт его побери, эту старую калошу сенатора!). Взамен него предлагают взять господина судебного пристава Баклана”.

Вот умора-то!.. Тут-то он и сковырнулся в обморок, как баба. Мне довольно тошно, что он с нами останется, но видеть его рожу – помереть со смеху! Ой-ой-ой! Животик надорвал!.. Никогда не забуду… Он приходит в себя. Отдаю ему его дневник и сажусь, так как сейчас лопну от смеха.

Как я рад, что уберусь отсюда вместе с господином Диким Человеком и не буду больше слышать про поганых свиней, управляющих нами. Да здравствует свобода!

Нарыв, слесарь, либерал, собственноручно оковавший дверь, которую слонами не выворотишь».

(Далее снова продолжается рукопись Баклана.)

Боже мой, не сон ли это? Нашлись существа, носящие название людей, у которых хватает жестокости обречь одного из себе подобных на такую ужасную судьбу! Меня, Баклана, принесли в жертву! Они предпочитают скорее выбросить меня из лона цивилизации, чем расстаться с этим мерзким Боровом, никому не нужной тряпкой, между тем как я в полном расцвете таланта и сил… Они этим сами себя приковали к позорному столбу. Надо было всех спасти или дать нам умереть всем вместе. Мы составляем одно однородное целое; надо было спасти это целое ценой каких угодно жертв… Спасти только часть его – значит ничего не спасти.

О низкие люди, предавшие меня, желаю вам испытать ту же участь. О новые Иуды, желаю вам понести за ваше преступление наказание, постигшее первого Иуду. Да, преступники, негодяи, низкие и подлые лицемеры, я призываю на ваши головы век несчастья в этой жизни в ожидании судьбы, которую Праведный и Справедливый Судья уготовит вам в будущей. Вас ожидает гнев Великого и Страшного Бога, Который спросит вас: Каин, что ты сделал с братом твоим?

О горе! Я останусь в этом ужасном обществе с Диким Человеком, который меня просто гипнотизирует и мне диктует что-то такое, которое когда-то диктовал другим; с этими грубыми и похотливыми чудовищами, которые без стеснения обнаруживают предо мною все свои грубые пороки; с этим проклятым удавом, навязчивым, как проститутка, требовательным, как извозчичий кучер. Что за мерзость!

Итак, все кончено, я не буду больше жить на моей маленькой подгородной даче, откуда виден громыхающий мимо поезд, не буду есть волованчиков, которые так вкусно приготовляет моя кухарка Пульхерия, не буду больше пить большие кружки холодного пенящегося пива, не буду больше производить описей, не буду играть в карты, не буду… Одним словом, не буду больше судебным приставом Бакланом, а буду несчастной его тенью, доживающей свою разбитую, горькую жизнь и приближающейся к нечистой, поганой могиле.

Ах, лейтесь, лейтесь, мои слезы!

Я выплакал все свои горькие слезы, и у меня нет больше сил восставать против судьбы. Приступ бешеного отчаяния сменился тупым равнодушием. Пока я рыдал, меня сняли с крюка. Я сижу на земле, так как ноги отказываются мне служить, но мне все равно, отныне мне все равно. Во мне умерла надежда на будущее, надежда на бегство; я дописываю свой дневник только для того, чтобы развлечься, – не думаю и докончить начатое дело. В последнюю минуту, перед тем как проститься с цивилизованным миром, с неблагодарной родиной, с изменниками, продавшими меня, и со всем тем, что я любил (я снова плачу), я каким-нибудь путем доставлю эти строки внешнему миру.

Господин Варнава Кувшин, избавившийся от своего кенгуру, занятого приготовлениями к отъезду, подошел ко мне и обратился с чудовищной, по моему мнению, просьбой. Он попросил меня отдать ему мой труд, дабы он мог издать, когда будет на свободе, и проставить на нем и свое имя, как будто я его писал в сотрудничестве с ним! Он мне великодушно предлагает поделиться с ним авторскими правами!

– Нет, милостивый государь мой, – ответил я с негодованием, – мой дневник – плод моих бессонных ночей и плоть от плоти моей, и я не желаю, чтобы вы приписали его себе. Я предпочитаю потерять все мои авторские права, если найдутся люди, достаточно несправедливые, чтобы лишить меня вознаграждения за мои труды… Я изобрету верное средство, которое мне подскажет вдохновение минуты, для того чтобы этот документ попал в руки тех, кто может дать ему такое широкое распространение, какого он достоин. Во мне не угасла еще жажда посмертной славы, и я хочу, чтобы весь мир знал, как высока и чиста была моя душа.

– Милостивый государь, – воскликнул он, – вы меня приводите в отчаяние! Помилуйте, неужели я потратил столько трудов с целью дать такой прекрасной афере надлежащее направление, и слава, принадлежащая мне по праву, будет похищена у меня другим? Я, журналист, обманывал своих собратьев по перу посредством индейских хитростей, проиграл множество партий вам и исчезнувшему Шиповнику, слушал скучнейший рассказ этого идиота Вьюна, спал с противной жирной привратницей (я, который люблю только изящных женщин!), съел неудобоваримую газету, переносил непрерывные мучения от непочтительной двуутробки в продолжение пятнадцати бесконечных дней, проведенных в некомфортабельной обстановке и среди отъявленных негодяев. Я перенес это все с изумительным терпением – и для чего же?! Для того, чтобы какой-то судебный пристав сообщил все это всему свету и приобрел этим всемирную славу! Что могут стоить те неясные описания, которые мне подскажет изменяющая мне память, чего может стоить мой голословный рассказ и даже самые гениальные выдумки в сравнении с теми страницами, которые вы писали день за днем, час за часом и которые, конечно, отличаются точностью исторического документа?! Подумайте, дорогой Баклан, подумайте об этом! Я вам отдам три четверти авторских прав и поставлю вашу подпись раньше своей. Смилуйтесь надо мной и дайте свое согласие, прошу вас!

– Нет, – ответил я твердо.

– Хорошо, чудесно, – сказал он. – Вы разбиваете мою карьеру и лишаете меня чести! Я вам этого никогда не прощу.

На этом мы расстались.

Я от глубины души ненавижу этого человека и весь дрожу от негодования при мысли о том, что он дерзает помышлять о лишении меня моей громкой, по его же словам, славы. Кроме того, он будет на свободе, а я… Но довольно, довольно об этом…

3 часа

Дикий Человек получил телеграмму следующего содержания:

«Лондон 28—6—19—7—60. Буду ровно двенадцать ночи. Приветствую. Карниби».

Итак, свершилось! Идут последние спешные сборы. Только что пришли ящики с шампанским, предложенные взамен господина Вьюна и его дочери.

Пришли также деньги, вверенные Нытику, и ящики с мундиром и академическими аксессуарами, предназначенными для господина Ионафана Карниби. И сорок трубок для Нарыва. Доктор Клетка хладнокровно укладывает только что присланный ему гардероб и объясняет Дикому Человеку способ введения зонда в пищевод. Кувшин расхаживает взад и вперед и смотрит на меня недобрым взглядом.

Борова отвязали от баобаба и надели ему его фрак, но павиан отвел его в сторону, чтобы мучить его на свободе до самой последней минуты. Его крики доносятся до нас. Старая свинья!.. И подумать, что его предпочли мне! Но довольно об этом!..

6 часов

Все официальные документы только что пришли. Я распечатываю министерский пакет с помощью медведицы и Сильвена. В нем заключается условие, заключенное между Диким Человеком и правительством, квитанции и свидетельство Нарыва, указ о разводе привратницы Армандины Трость, грамота на звание командора ордена Почетного легиона и указ о назначении генеральным консулом на Тихом океане.

Наше трусливое правительство, желая подлизаться к Дикому Человеку, прислало ему бриллиантовый крест и этот глупейший орден.

10 часов

Совсем темно. В ожидании отъезда все поют, смеются, пляшут и весело распивают шампанское. Я тоже пью. Глупо было бы не пить. Привратница под соседним кустом дружит с муравьедом, коршун ест бабу с ромом.

Светляки распространяют фосфорическое мерцание. Удав вне себя от радости и свернулся клубком вокруг моих ног… Поганое животное!..

Впрочем, почему же я называю его поганым животным? Пожалуй, он мой верный друг. Он рад, что ему не придется расставаться со мной, и лежит на моих ногах с целью согреть меня. Сладко сознавать, что тебя искренно любят. Мои нравственные страдания начинают утихать… Может быть, нам и не будет так уж худо на этом острове. По правде сказать, общество, которое мы покидаем, не так уж привлекательно. Как-то полицейский агент оштрафовал меня недавно за то, что я выколачивал ковер не вовремя. Кроме того, мое ремесло не так уж выгодно. Этот остров в Тихом океане, вероятно, чудесный и покрыт роскошной растительностью. Если такой рассудительный и справедливый человек, как господин доктор Клетка, согласился переселиться на него, то он, очевидно, имеет на то уважительные причины. Неспроста же он решился на такой важный шаг! Может быть, представится возможность и разбогатеть там. Найдутся какие-нибудь угольные копи… или что-нибудь в таком роде… и все… Одним словом, поживем – увидим.

11 часов 40 минут

Приближается час отъезда. Меня серьезно озабочивает еще один вопрос: каким образом мы переселимся? Дикий Человек что-то говорил про воздушный путь. Он, вероятно, намекал на воздушный шар. Не опасно ли? Мои глаза вопрошают горизонт.

11 часов 50 минут

Все еще ничего не видно. Нас всех охватывает нетерпеливое, лихорадочное волнение, конечно, кроме невозмутимого Дикого Человека, беспечного Нарыва, курящего свою трубку, и павиана, поместившего господина Борова опять среди нас и поглощенного прощальным утонченным истязанием этой развалины. Впрочем, я его отчасти понимаю. Этот старикашка так некрасив и так противен!

11 часов 58 минут

На горизонте появилась блестящая точка, увеличивающаяся с головокружительной быстротой. Она имеет вид могучего летящего маяка. До нас доносится рокот заметившей его толпы.

12 часов ночи

В тот момент, когда пробил этот таинственный час в тишине дивной летней ночи, предмет, долженствующий увезти нас, опустился на крышу с такой силой, что весь дом задрожал. Во мгновение ока в потолке появилось большое отверстие, была спущена сверху лестница, и багаж наш был внесен наверх. Мы последовали за ним. Когда я бросил последний взгляд на эти места, где я так страдал и где потерял вследствие самого гнусного предательства последние иллюзии насчет человеческого сердца, – когда я заносил ногу на первую ступеньку лестницы, я почувствовал, что кто-то дернул меня за оставшуюся фалду моего сюртука. Это был Варнава Кувшин.

– Господин Баклан, – взмолился он, – в последний раз…

– Нет, милостивый государь, – ответил я, вырывая свою фалду из его рук.

– Каменное сердце! – пробормотал он. – И прибавил глухим голосом: – В таком случае я также уезжаю.

– Нет, милостивый государь! – властно прозвучал голос Дикого Человека, находившегося тут же.

– Да, милостивый государь, – ответил господин Кувшин, вздрогнувший от неожиданности.

– Нет, милостивый государь! – возразил еще резче Дикий Человек.

– Да, милостивый государь! В противном случае я выброшусь из окна и разобьюсь насмерть о мостовую. Я не могу жить обесчещенным среди цивилизованного общества.

Я уловил тень жалости в глазах Дикого Человека.

– В таком случае поезжайте с нами, но вы никогда больше не будете писать.

Господин Варнава Кувшин ничего не ответил.

Я поднялся по лестнице, вышел на крышу и очутился в летучем снаряде, имеющем вид огурца и снабженном двумя большими парусами из полотна, сотканного из льна. В него ведет железная лестница, и он освещается сильными электрическими прожекторами, потушенными в данную минуту.

Господин Карниби, в котором я узнаю свое видение той памятной ночи, находится тут же с двумя неграми, по-братски обнявшимися с нашими четырьмя рабами-гориллами и помогающими им перетаскивать вещи. Через несколько минут мы двинемся в путь; я совершенно спокоен и полон философского мужества, которому сам удивляюсь. Чтобы сократить время ожидания, смотрю вниз. Дом оцеплен войсками, но вся улица и соседние переулки запружены громадным количеством народа. Река вся покрыта всевозможными судами. В особенности запружена площадь Изюмина. Двойной ряд штыков сдерживает все прибывающую людскую волну, то движущуюся с глухим рокотом, то компактной массой стоящую неподвижно. Камло во все горло выкрикивают газету «Среди бела дня». В оцепленном пространстве движется довольно многочисленная группа людей; это все члены парламента, генералы и ученые, направляющие на необычайное зрелище, которое мы представляем, телескопы и фотографические аппараты[19]19
  Как известно, темнота не позволила сделать более или менее удовлетворительные снимки. Опасаясь вызвать обещанные динамитные бомбы, никто не посмел бы осветить нас, направив в нашу сторону лучи сильного света.


[Закрыть].

Все готово. Дикий Человек, остававшийся внизу до последней минуты, только что появился на крыше. Господин Карниби и он приветствуют друг друга. Мы сейчас уезжаем.

Еще минута. Зефирин сошел вниз, чтобы привести павиана, который не может расстаться с господином Боровом. Он возвращается с ним; павиан держит в руке горсть волос своей жертвы (последнюю, кажется). Все, сейчас едем. Раздается краткая команда. Мы двинулись. Я сейчас брошусь вниз. Нет, еще рано, необходимо записать некоторые инциденты. Во-первых, безумную выходку господина Вьюна, который в ту минуту, как мы снимались с крыши, явился откуда-то и бросился к нам с лицом, искаженным бешеной злобой.

– Я не подписывал никаких условий. Законы! Мои деньги! Человек с моим положением! – кричал он во всю глотку.

Он хотел схватить Дикого Человека, промахнулся, и Нарыв, схватив его за волосы, поднял с пола, так что он некоторое время летел за нами, а затем Нарыв раскачал его в воздухе и выпустил над рекой, продолжая над ним издеваться:

– Человека в твоем положении опускают в ванну. Я ведь ее собственноручно оковал.

Вьюн упал перпендикулярно и со злобным рычанием шлепнулся в тинистую воду, захлебываясь в ней и отчаянно барахтаясь[20]20
  Почтенный начальник отделения все не соглашался отказаться от юридического преследования Дикого Человека и поступиться, как он говорил, достоинством человека в его положении. Он часто говаривал, что правительству вольно было позволять беспрепятственно убивать кого угодно, но что он требует денег, присужденных ему судом. Он подавал об этом несколько прошений главе государства, министрам, палатам, всем. Так как его просьбы остались без последствий и, кроме того, он узнал, что Дикий Человек требовал его и его дочь, для того чтобы отдать их на растерзание диким зверям, он чуть ума не лишился от бешенства и решил действовать самолично, каковое решение и привело его к безумной выходке, принесшей ему кроме неприятных ощущений падения и неожиданной ванны еще опасный плеврит, продержавший его в постели 128 дней и окончательно разрушивший его здоровье.


[Закрыть].

Во-вторых, нашу остановку на площади Изюмина, где мы навели на толпу электрические фонари и где господин Карниби и Дикий Человек щедрой рукой рассыпали золото, что вызвало жестокую давку и драку[21]21
  Господин Баклан называет дракой ту ужасную битву, в которую вступила толпа, для того чтобы подобрать золото; в ней участвовали решительно все; во время этого сражения, помимо раненых и изувеченных, восемьсот сорок человек погибли бесславной смертью.


[Закрыть].

Наконец, в то время как мы смотрели на это зрелище, вдруг раздалась команда Дикого Человека:

– Назад! Мы забыли Броненосца!

Мы вернулись на всех парах и так сильно толкнулись о веранду, что весь дом заколебался со зловещим треском; стекла разбились, и мы увидели господина Борова, сидящего около своего баобаба, обнимающего Броненосца и покрывающего его слезами и поцелуями.

Зефирин бросился к ним и принес их как раз вовремя, так как в ту же минуту дом № 3 на набережной Пей Чернила обрушился с треском, образуя громадную кучу развалин.

Мы снова пускаемся в путь. Павиан, скрежеща зубами, снова набрасывается на свою жертву. Дикий Человек, желая сдержать данное слово, решает оставить господина Борова на крыше здания министерства торговли и промышленности, к которой мы и пристали, для того чтобы привести в порядок наши вещи, разбросанные вследствие толчка. Вынесли господина Борова, который не желал с нами расставаться, и привязали его к трубе. Это обстоятельство внушило мне блестящую мысль привязать к его шее эту записную книжку. Он впал в совершенное детство и не поймет даже, что это такое. Таким образом, мой труд будет в безопасности и не пропадет для последующих поколений. Я приготовляю бечевку и привязываю драгоценный документ, который я наскоро дописываю. Мы сейчас снимемся с крыши. Боров протягивает нам дрожащие руки, как маленький ребенок, и плачет. По его подбородку обильно текут слюни, и он лепечет:

– Прощайте, до свидания…

– До свидания? Как же, старая свинья! – запротестовал Нарыв, возвращаясь назад.

Я поспешаю за ним. Конец всему! Прощай, жестокая родина! Ты не сознаешь, какое сокровище ты теряешь во мне!..

На этом кончается дневник господина Баклана. Этот документ был найден на следующее утро висящим на веревочке на шее господина сенатора Борова, которого один кровельщик заметил с соседней крыши.

Сенатор, оказавшийся таким слабоумным, что его немедленно же отправили в госпиталь, где он и кончил свою жизнь, спал, привязанный к трубе, и во сне плакал и протягивал свои старческие руки к той точке на горизонте, где исчезла, направляясь к неизвестным островам, большая машина, имеющая вид огурца, унесшая Дикого Человека со всем его достоянием.