Текст книги "Двойник. Путешествие Юлиуса Пингвина. Повесть о Диком Человеке (сборник)"

Глава V
Любовь

В этот вечер Рауль Бержан одевался с особенным вниманием в нарядной спальне своего номера, который он занимал в одном из роскошных отелей. Он, с наивностью юнца, желающего нравиться и думающего, что хорошо завязанный галстук и тщательная прическа могут повлиять на любимую женщину, долго стоял перед зеркалом: если бы Клод Меркер узнал про это – он нашел бы его смешным. Так, по крайней мере, подумал Бержан, надевая смокинг. Правда, что наряду с этим он подумал, и не без раздражения, что мнение Клода Меркера не имеет для него никакого значения.

Вот уже неделю, что он в Фонтенбло – в роли Клода Меркера. Он видит Жильберту Герлиз каждый день и часто по два раза в день, потому что кроме их встреч у кузины Жильберты, госпожи Демази, с восторгом принимавшей этого великого человека, он часто встречал Жильберту и случайно; эти случаи были так приятны и так часто повторялись, что, вероятно, тут помогал кто-то из них обоих, а может быть, помогали и оба.

Теперь он любил Жильберту очень глубоко, той любовью, которая дает и наслаждение, и страдание; он даже и не пытался бороться с нею – так непобедима казалась ему эта привязанность. Он не смел сделать до сих пор прямого признания Жильберте, не смел молить ее об ответе, но до отъезда оставалось только два дня, и он знал, что не уедет из Фонтенбло, не поговорив с ней.

Он вышел из дому в половине седьмого, чтобы идти к госпоже Демази, дававшей в этот день обед в его честь. Она с торжествующей настойчивостью преподносила его всем своим знакомым. Она приглашала нарочно из Парижа друзей, чтобы показать им, насколько близка она со знаменитым государственным деятелем. Бержан подчинялся этому с такой охотой, которую Клод Меркер в продолжение всей своей карьеры не выказывал никому; но Бержан и не на то был бы готов ради сближения с Жильбертой. Все находили, что Клод Меркер сделался проще, не такой далекий и холодный, как прежде, стал любить светские удовольствия. Бержан нисколько не заботился о том, что в этом случае он подводил человека, роль которого играл.

Впрочем, у него лично не было той высокомерной суровости, с какою Меркер до их договора защищал свое время. Он любил общество, придавал значение большому свету, был очень счастлив, когда мог появляться в нем, как всемогущий человек, окруженный восхищением и приветствиями, он – бедный провинциальный чиновник, знавший только обеды в трактирчиках да тоскливые вечера дома, когда ему становились противны ничтожные прелести местных кабачков и он укрывался в своем одиноком жилище, отупевший от скуки и от несбыточных желаний.

У госпожи Демази было в этот вечер человек двенадцать, среди которых старый товарищ Меркера по колледжу, Буфремон. Он сам, без всякой церемонии, выпросил у Жильберты честь быть приглашенным на обед. Он надеялся воспользоваться этим интимным собранием, где его знаменитый друг будет, конечно, доступнее, чем в другом месте, чтобы добиться красной розетки, которую он жаждал все более и более страстно, безрассудно, почти болезненно.

После обеда, как только все перешли в салон, он ловкими и смелыми приемами завлек министра в один из уголков… После нескольких банальных фраз и восхищения он сделал сначала несколько туманных намеков, затем заговорил о своем желании уже яснее. Бержан, всегда склонный к шутке, притворился, что не понимает его. Буфремон стал настойчивее и, придя в отчаяние при виде, что у него уплывает этот знак отличия, без которого жизнь для него не имела никакой прелести, решил действовать прямо. У него на лбу выступил пот; он так дрожал от волнения, что не мог говорить, не мог связно сказать несколько фраз и мешал товарищеское «ты» с торжественными формулами официальной вежливости; он говорил об увенчании его карьеры, о жене, об услугах, которые он мог бы оказать, если бы увидел поощрение, о правах дружбы, идущей с тех счастливых дней, когда они сидели бок о бок на школьной скамье… Да! Эта детская дружба одна только настоящая и вечная!.. И он с гордостью напомнил, как Меркер хватил его кулаком в глаз, когда они были в шестом классе. Он долго говорил по поводу красной розетки, затем снова вспомнил жену, детей, которые так бы гордились…

Раздраженный Бержан вдруг вспомнил обычную фразу Меркера и сухим, как у того, голосом сказал:

– Мы поговорим об этом. – И повернул ему спину.

Несчастный Буфремон, отлично знавший смысл этих слов, был совсем убит; он ведь уже думал, что добился своего…

А Бержан, в ту же минуту как несчастный отошел от него, увидел возле себя Жильберту. Она удивленно смотрела на него.

– О! Какой жестокий тон! – сказала она. – Я едва узнала ваш голос. Это голос министра? Ведь так?

Он немного покраснел и, смущенный – как всегда в присутствии этой женщины, нашел сказать ей только:

– Я не знал, что вы слышите меня… – И после минутного молчания прибавил, стараясь улыбнуться: – Здесь нет министра. Перед вами просто человек, который… – Он не окончил фразы.

– Да, – сказала Жильберта, – спросите-ка несчастного Буфремона, он так умолял вас… спросите его: есть ли здесь всемогущий министр?..

Бержан пожал плечами:

– Он настаивает на получении того, что по справедливости нельзя дать ему.

– Боже мой! – сказала она. – Я, кажется, знаю, чего он просит, и, право, это было бы благодеянием! Он, конечно, заболеет, если не получит… Я очень дружна с его женой и горячо люблю ее… И знаете: когда несправедливость никого не обижает, а, напротив, может доставить только радость… то она, по-моему, извинительна.

– Ну, так это будет исполнено! – сказал он, совершенно забывая, что распоряжается властью, не принадлежащей ему. – Будет исполнено, потому что вы желаете этого… Я очень счастлив.

Он так откровенно радовался возможности повиноваться и служить ей, доказать ей, какую власть она имела над ним, что Жильберта покраснела и не знала, что ответить ему.

Он же, без всякого перехода, сказал ей тихо:

– Я уезжаю послезавтра… Вы знаете… Вы тоже возвращаетесь в Париж… Мне надо поговорить с вами раньше… Надо видеть вас одну… Можно завтра? Пожалуйста! Я должен поговорить с вами…

Она опустила глаза и ответила очень тихо:

– Хорошо… Приходите сюда в три часа. Я знаю, что кузины не будет дома.

И, отходя, она взглянула на него. Он взглянул также, и оба затрепетали. И оба уже знали, что завтрашнее свидание не скажет им ничего нового. И все-таки они с бьющимся сердцем думали о нем все время, пока оно не состоялось.

Когда на другой день Бержан позвонил у решетки виллы госпожи Демази и старик-слуга, отворивший ему дверь, скрылся, он увидел на крыльце дома Жильберту. Она легко и грациозно сошла с лестницы и двинулась к нему навстречу.

– Останемся в саду, хотите? – сказала она не очень уверенным голосом.

Он сам страшно волновался; горло у него сжималось, руки дрожали. Они прошли прямо в аллею.

Это был громадный запущенный сад. Перед домом, среди цветочных кустов, был пруд, на котором плавали лебеди. Между зелеными кустами белели статуи. Дальше шли большие деревья, темнели заросшие травой аллеи между пышными кустами жасминов. Утром шел дождь; на ветвях еще дрожали капли, но апрельский день, весь насыщенный влагой и знойным солнцем, был теплый, как летом.

Жильберта и Рауль шли рядом, молча, прямо в пустынную тень аллей. Какая-то сила, подчинявшая себе волю, овладела Бержаном. Он ясно видел все безумие своих поступков, видел, в какую пропасть страдания, разочарования и унижения бросается он по собственной воле; но он знал также, что никакая власть в мире не может помешать ему сказать ей, что он любит ее… Но он еще колебался… Его удерживала только одна боязнь: дать ей страдания… когда-нибудь позже… когда узнает… потому что возможно ли, чтобы она не узнала? Но она была здесь, рядом с ним, она уже была его, потому что она уже любила его, он не сомневался в этом. Весь мир, вся жизнь сосредоточивались для него в настоящем мгновении, во властном чувстве страсти, в гордом упоении ожиданием ее признания в любви.

Жильберта видела, как он волновался. Приписывая это единственной причине, какую она только и могла допустить, она была трогательно взволнована. Эта скромность у такого человека являлась самым ярким доказательством его любви к ней.

Он заговорил вполголоса, отрывисто, не смея взглянуть на нее:

– Вы знаете, зачем я попросил вас прийти на это свидание?.. Ведь знаете? Да?

И, не дожидаясь ответа, продолжал:

– Я очень смущен… А не привык смущаться. Простите меня… Вот я не нахожу слов, которые хотел сказать вам. При вас я совершенно не узнаю себя… Я теряюсь… Вы меня подавляете… Я совсем не умею владеть собой. Вы должны находить меня очень комичным, вот теперь, когда я иду рядом с вами и молчу. А ведь, клянусь вам, когда я один и, думая о вас, осмеливаюсь говорить с вами – я нахожу очень красноречивые слова… А сейчас я точно застенчивый ребенок. Скажите: можно ли мне говорить? Вы знаете, что я хочу вам сказать. Если вам неприятно – запретите мне говорить… ради вас, ради меня…

Они остановились около густой купы кустов. Она подняла глаза. И он увидел тот же взгляд, который поймал накануне. Он забыл и Меркера, и Бержана. Был только мужчина, лицом к лицу с женщиной.

– Я люблю вас, Жильберта, – сказал он глухим от волнения голосом. – Я люблю вас всеми силами, люблю вас так, что без вас жизнь не может иметь никакого смысла. Я вас люблю.

Она прямо стояла перед ним, вся залитая влажным, мягким светом. Никогда еще не видал он ее такой красивой. Она не отвела от него своих светлых глаз, но легкий румянец покрыл ее щеки, и грудь стала подниматься все быстрее и быстрее.

– Я тоже люблю вас, – просто сказала она.

– Значит, вы согласны разделить со мною жизнь, – пробормотал он, весь дрожа от радости.

– Да! Я прежде не знала вас. Теперь – знаю и люблю вас.

– Я полюбил вас с первого дня, как увидел…

Она весело улыбнулась:

– И так долго ждали, чтобы сказать мне?

– Долго?!. Но…

– Прошло по крайней мере пять-шесть лет с тех пор, как мы с вами встретились в первый раз. Я не говорю, что мы были знакомы…

– Пять-шесть лет!..

Он был поражен и содрогнулся. Вспомнил, задрожал от ужаса и проговорил:

– Ах да! Да! Пять или шесть лет. Но, в сущности, мы не знали друг друга. Я это и хотел сказать.

– Да, правда, – задумчиво сказала она. – Я никогда не подозревала, что в вас может быть…

Она остановилась.

– Что во мне может быть?.. – спросил Бержан, весь бледный от безумной надежды.

– Вот «вы»… Такой, каким вы явились мне… и какого другие не знают. Новый Клод Меркер, более человечный, более живой, способный любить и заставить полюбить себя… Я думала, вот до этого откровения… что во всем мире вас могут интересовать только ваше дело и ваши занятия…

– Бросьте мое дело и мои занятия, – сказал он почти злобно. – Ведь вы любите меня не за них? Правда? Забудьте, что я Клод Меркер… Разве вы любите меня не за меня самого?

Она опять улыбнулась:

– Но ваше дело – это вы! Я же не могу забыть, кто вы! Ведь я женщина, вы знаете… И я горжусь, что меня полюбил человек, которым все восхищаются и которым я уже сама давно восхищаюсь. Это признание доказывает мою откровенность и мое тщеславие… Правда?

– А если бы я был совершенно неизвестным, ничем не замечательным человеком, без всякой власти, без громкого имени, вы бы не полюбили меня? – спросил он.

– Но тогда это были бы не вы…. Ваш ум, ваша энергия, ваш талант неотъемлемы от вас, точно так же, как черты вашего лица… Какой странный вопрос…

Она с удивлением посмотрела на него. Он испугался, что зашел слишком далеко. И опять его захватило сладкое упоение моментом. Он снова и долго стал говорить Жильберте, что он любит ее, что никогда никого не любил, кроме нее.

Она слушала с восхищением эти слова любви и вся трепетала. Он страстно смотрел на нее; смотрел на ее гибкую талию, на стройную грудь под шелковым корсажем, на чувственную линию полуоткрытых губ, на белые зубы. Он подумал, что достиг высшей славы, потому что ведь он заставил ее трепетать от любви. Он горячо обнял ее и склонился к ней, к ее полуоткрытому рту…

И только когда – после этого поцелуя и после того, как был установлен день свадьбы – в июне, – Бержан оставил Жильберту, – он понял со всей ясностью весь ужас положения. До сих пор радость любить и быть любимым опьяняла его. Сейчас перед ним встала действительность, исключительно жестокая действительность, которую сам он так безумно создал. Он стал думать о будущем. На лбу его выступил пот от внутренней муки. Он содрогнулся от стыда, от ужаса, от злобы. Он любил Жильберту, и она любила его. Кого же она любила? Кого будет любить, когда узнает?..

И он понял, какую невыразимую ненависть он питает к Клоду Меркеру.

Глава VI
Тайна острова Сен-Луи

Это было 19 мая; со времени поездки в Фонтенбло прошло несколько недель.

В этот день, рано утром, в том же просторном и строгом министерском кабинете, где Клод Меркер шесть месяцев тому назад в присутствии доктора Вотье вскрыл письмо, написанное зелеными чернилами и имевшее такие последствия, – пока курьер, не торопясь, осматривал, все ли в порядке, вошел Клод Меркер, внезапно и быстро, как всегда.

Курьер стал извиняться, что замешкался, почтительно отмечая, что господин министр сегодня прибыл раньше обыкновенного; Клод жестом заставил его замолчать и взглянул на часы.

– Газеты подали? – сказал он. – Хорошо! Оставьте меня. И не беспокойте ни в каком случае. Только когда придет Ривель – скажите, что я жду его.

– Слушаю-с, господин министр… Господин секретарь, конечно, явится вовремя. Он очень точен, и…

Курьер, старый, опытный, верный служащий, переживший много министров, был неизлечимо болтлив. Увидев повелительный жест Меркера, он исчез.

Клод, оставшись один, сел за письменный стол. Из кучи свежих газет он выбрал одну, всегда наиболее осведомленную, и развернул ее немного лихорадочно.

Он слегка содрогнулся. Заглавие одного из столбцов поразило его. Он прочел:

«ТАИНСТВЕННАЯ СМЕРТЬ

Трагическое происшествие очень взволновало жителей острова Сен-Луи. Прошлой ночью, немного позже двенадцати часов, к двоим полицейским, стоящим на бульваре Сюлли, подошел какой-то человек, казавшийся пьяным и очень взволнованным, и сказал им, что, вероятно, совершилось какое-то преступление в квартире первого этажа на набережной близ моста де-ля Турнель. Он шел очень спокойно, объяснил он немного путано, когда услышал недалеко от себя выстрелы, раздавшиеся в этой квартире. Он поспешил на них и скоро увидел, что кто-то бежал к мосту Сен-Луи; он хотел остановить его по дороге, но тот сильно толкнул его. Тогда он побежал за помощью в обратную сторону.

Сначала полицейские, видя перед собой явно нетрезвого человека, не поверили его донесениям, но он так настаивал, что они пошли за ним на пустынную набережную к тому дому, который он указал им.

Они пришли вовремя. Из квартиры первого этажа через щели штор валил дым, и было видно, что внутри бушует пламя. Они быстро отворили ставни, едва-едва прикрытые, вскочили на довольно низкое окно и без особого труда потушили начавшийся пожар, вспыхнувший в комнате. На обгорелом ковре, в луже крови, среди осколков керосиновой лампы с разбитым резервуаром лежало неподвижное тело мужчины. Он был мертв. Его одежда, пропитанная керосином, тлела на нем; волосы и усы обгорели, и на лице были большие ожоги. У правого глаза зияла ужасная рана. Рядом на полу лежал револьвер крупного калибра, из которого были выпущены две пули.

Конечно, поднялась тревога. Привратница, вскочившая с постели, узнала в жертве – несмотря на раны, изуродовавшие лицо, – жильца этой квартиры, Рауля Бержана, жившего здесь с прошлой осени.

С первых же шагов осмотра было ясно, что пожар возник от падения жертвы, свалившейся от смертельного удара убийцы или от собственной руки. На столике стояла зажженная керосиновая лампа, – она разбилась, керосин разлился и вспыхнул.

Что же произошло? Преступление или самоубийство? Следствие должно выяснить это. Теперь идут поиски того незнакомца, который близ дома, где произошла эта драма, толкнул прохожего, поднявшего тревогу».

По указанию, помещенному под этим сообщением, Клод Меркер стал читать последнюю страницу.

«ПРЕСТУПЛЕНИЕ НА ОСТРОВЕ СЕН-ЛУИ

Весь день велось энергичное расследование, но пока оно не привело ни к каким результатам. Если это преступление, то, во всяком случае, не с целью грабежа, так как в квартире жертвы ничего не тронуто. Но полиция, кажется, и не думает, что это преступление; разные причины заставляют ее откинуть эту гипотезу, и она, по-видимому, не считает вероятным существование загадочного лица, якобы толкнувшего единственного свидетеля в этом деле. Этот свидетель – почтенный мебельщик из предместья Сент-Антуан; имя его – Проспер Болтен; он категорически подтверждает свои показания, которые он повторил нам очень энергично. Но… он не уверен, где именно находился он, когда его кто-то толкнул, он решительно не мог бы узнать того, кто его толкнул; и даже не знает, был ли то мужчина или женщина. И, наконец, он признается сам, что он в этот вечер обедал у своего зятя, виноторговца, и что хорошая выпивка привела его в такое веселое настроение, что он, возвращаясь домой и проходя по площади Парви, пел так громко, что полицейские сделали ему замечание.

Следует отметить, что в доме, где произошла эта драма, никто ничего не слышал. Правда, дом старинный, с массивными стенами и с очень толстыми внутренними переборками. Кроме того, в квартире, расположенной над этим помещением, живет дама, совершенно глухая. И по странному стечению обстоятельств молодая служанка, спавшая в этом же помещении, в этот вечер так страдала от зубной боли, что заложила уши ватой с камфарным маслом и обвязала голову так, что стала совсем глухой, как ее хозяйка.

Мы имели возможность поговорить с привратницей, мадам Флейн, которая хотя и была очень расстроена трагическим происшествием прошлой ночи, но все-таки любезно дала нам сведения о своем несчастном жильце. Он нанял эту квартиру в ноябре прошлого года. Он – по его словам – приехал из провинции, чтобы лечиться и работать в Париже. Он назвался рантье и, как передала мадам Флейн, имел вид человека, только что получившего наследство и желающего пожить спокойно. Он был очень молчалив, но очень вежлив; жизнь вел самую правильную. Привратница мало видела его, так как он мог уходить и приходить, минуя ее помещение. Он сам хозяйничал у себя, а обедал в каком-нибудь из ближайших ресторанов, не отдавая особого предпочтения ни одному из них. У привратницы никогда никто не спрашивал о нем, и, по ее мнению, он никогда не принимал у себя, если не считать, что иногда, вечером, к нему заходил какой-то родственник: брат или кузен – мадам Флейн не могла определить. Заметим, что этот родственник, как думают, коммерческий агент и он может узнать о трагической смерти Рауля Бержана только из газет. Судебные власти просят его дать о себе знать как можно скорее, так как они надеются получить от него сведения, могущие пролить свет на это таинственное дело».

Клод Меркер прочел газету и выронил ее из рук. Он был очень бледный, и на лицо легла горькая складка. Глаза пристально смотрели перед собой и ничего не видели. Он машинально взял папиросу и зажег восковую спичку. Вдруг вскочил и замахал рукой: папиросу он не закурил, а спичка догорела и обожгла ему пальцы.

Он открыл еще одну газету, а потом еще и еще… Все говорили о преступлении на острове Сен-Луи, говорили длинно и под разными заголовками: «Таинственное дело», «Тайна острова Сен-Луи», «Преступление или самоубийство?», «Трагическая загадка», «Ночная драма»… В передаче фактов было некоторое различие, иногда встречались противоречия в подробностях, но в самой информации ничего не появлялось такого, чего бы не было в первом сообщении.

В некоторых газетах, враждебных правительству, были намеки на то, что полиция притворяется, что не верит в существование незнакомца, о котором говорил Проспер Болтен, и делает это для того, чтобы установить факт самоубийства и не искать преступника, которого никогда не найдет. При этом приводилось громадное количество примеров неразысканных преступников.

Меркер отбросил газеты. Кто-то постучал в дверь. Это был Ривель, его секретарь, высокий, изящный, худой брюнет, с умным, холодным и властным лицом. Он в немногих, но определенных словах извинился перед министром в том, что опоздал. Он должен был раньше заехать в совет. Он вдруг остановился, увидев кучу раскрытых газет.

– Я вижу, господин министр, что вы сами потрудились прочесть отчеты друзей и врагов о вашем последнем выступлении по поводу нашего «экономического будущего».

Меркер, молчавший до тех пор, поднял глаза на своего собеседника.

– Наше экономическое будущее? – проговорил он медленно и точно удивленно. – Отчеты?

Ривель вежливо удивился:

– Я вижу, что ваши мысли уже ушли куда-то дальше, господин министр.

Но Меркер сейчас же спохватился.

– Очевидно, – сказал он самоуверенно и резко, как всегда. – Когда какой-нибудь вопрос уже исчерпан, когда он разобран так, как только это возможно, – надо сейчас же забыть его и перейти к другому. Иначе даром теряется время. Ну, что же сказал вам председатель совета?

Целых пять дней дело острова Сен-Луи волновало публику. Этому способствовало полное затишье в жизни, и пресса раздувала его и в утренних, и в вечерних выпусках. Ждали громкого процесса. Поднялась горячая полемика между теми, кто утверждал, что здесь кроется преступление, с теми, кто говорил о самоубийстве. По старой набережной острова Сен-Луи толпами ходили любопытные и смотрели на дом, где разыгралась драма. Многие расспрашивали привратницу и мебельщика, и они с гордой радостью увидели свои честные лица на страницах газетных листов. Но вдруг и о них замолчали. Дело острова Сен-Луи перестало быть интересным. Доктор Ларми, вскрывавший труп найденного мертвым человека, признал самоубийство. Очевидно, рука несчастного должна была выстрелить два раза. Прежде всего было доказано, что револьвер принадлежал ему, это засвидетельствовал Созан, торговец оружием, продавший ему его. Драма вообще стала банальной, и общественный интерес к ней был заслонен волнением, вызванным кражей исторических драгоценностей, совершенной негром-шофером у артистки Французской комедии Клодии Трэв. Только полицейские, ведшие следствие до того времени, когда дело было прекращено, вспоминали о таинственном родственнике, навещавшем иногда при жизни Рауля Бержана и теперь упрямо не желавшем явиться; они еще некоторое время продолжали разыскивать его, а потом – забыли.

24 мая, в тот самый день, когда Клод Меркер прочел в газетах, что следствие по делу острова Сен-Луи окончательно признало самоубийство, он получил из Америки письмо от доктора Вотье.

«Наконец я возвращаюсь, – писал он. – Тороплюсь увидеть тебя, дорогой мой друг. Когда ты получишь это письмо, я буду уже в дороге и приеду в Париж в конце этого месяца».