Текст книги "Двойник. Путешествие Юлиуса Пингвина. Повесть о Диком Человеке (сборник)"

Глава VII
Кто?

Когда Вотье по дороге из Америки узнал о таинственной драме острова Сен-Луи, он при всем спокойствии характера и привычке дисциплинировать свои впечатления испытал очень сильное и очень сложное волнение. В этом волнении было больше всего беспокойства, и оно было тем сильнее, что он узнал об этом деле только из краткого сообщения о трагической смерти Бержана.

Взволнованный, насколько такой человек, как он, мог быть взволнован, Вотье пережил часы настоящего кошмара в последние дни своего переезда на родину. Все личные заботы стерлись одной заботой: Меркер, его друг, к которому он был привязан тем сильнее, что его холодное сердце было подчинено рассудку, Меркер, к которому он питал совершенно исключительное чувство, не выходил у него из головы. Может быть, он был нужен Меркеру, ведь он, Вотье, только один знал об его отношениях с Бержаном. И он страдал при мысли, что не мог сейчас же дать доказательства своей преданности тому, кому он был так много обязан. Он не переставал думать об этом трагическом событии, о котором уже знал то, что знали все; он применил к нему все научные подходы, представлял себе всевозможные причины и поводы и изучал одно за другим все последствия.

Когда он узнал, что следствие ничего не открыло по поводу двойного существования покойного и остановилось на самоубийстве, – беспокойство Вотье относительно общественного скандала, касающегося Меркера, исчезло, но только отчасти. И он, в вагоне из Гавра до Парижа, еще раз перебрал недопустимые гипотезы, уже сто раз разобранные им.

У себя дома, в Париже, он нашел записку Меркера: «Дорогой мой друг! Я тоже буду, как ты знаешь, очень счастлив увидеть тебя. Приезжай в министерство сейчас же по приезде; ты меня или застанешь там, или узнаешь, когда я буду».

Вотье показалось, что записка написана нервнее и небрежнее, чем обыкновенно писал Меркер.

Он сейчас же отправился в министерство, но Меркер был в заседании в какой-то парламентской комиссии, и Вотье пришлось приехать вторично к вечеру.

Его сейчас же провели в рабочий кабинет министра. Тот встал навстречу и очень горячо стал пожимать ему руки.

– Ну что же, дружище, доволен путешествием? Я все время знал о нем и из твоих писем, и из газет. Французская наука во многом обязана тебе своей славой, дорогой мой Вотье. Поздравляю тебя и официально, и лично.

– А я иногда почти жалел, что уехал… – сказал Вотье. – Боялся, что вдруг понадоблюсь здесь, – добавил он многозначительно.

Меркер подошел к нему и заговорил тихо:

– Ты уже узнал?.. Мне нужно по этому поводу поговорить с тобой… Ты сам понимаешь. Сейчас я не могу. Уже поздно; у меня сегодня официальный обед. Завтра все утро я занят; после двенадцати я в палате; послезавтра, наверное, то же самое; политическое положение, как ты видел из газет, очень тревожно… Не знаю, останется ли Делагерс. Тогда моя очередь… Но не об этом, конечно, мне хочется поговорить с тобой, Вотье. Приходи ко мне, на улицу Лилль, в воскресенье утром, пораньше… Там мы можем поговорить.

– Хорошо… Но скажи только сейчас – мне нечего бояться за тебя? Милый мой! Я еще никогда не испытывал такой муки, как при мысли, что, может быть, я был тебе нужен и не мог доказать тебе моей преданности…

– Материально – я не нуждался в тебе, Вотье. Бояться совершенно нечего… Но морально – ты, мой единственный друг, очень нужен мне… Так в воскресенье?

– Да, в воскресенье! И мы поговорим о твоем здоровье… У тебя нехороший вид…

– Я очень много работал, но чувствую себя прекрасно.

Вотье ушел от него очень обеспокоенный. Ему показалось, что Меркер похудел и побледнел, что он нервный, хотя и сдерживался, – конечно, это могло быть объяснено слишком большой работой, но Вотье увидел здесь следствие какого-то мучения, может быть, и незаметного для наблюдателя, знавшего министра менее, чем Вотье, – но несомненного.

Если смерть Бержана была тяжела для Меркера только тем, что на него опять легли все те обязанности, от которых его избавлял его двойник, то неужели можно было этим объяснить, что и через две недели этот сильный человек был еще так взволнован и так измучен.

После свидания с Меркером Вотье еще больше стал сомневаться. И срок, назначенный ему для удовлетворения жажды узнать истину, казался ему громадным.

Он не мог откладывать до воскресенья своего беспокойства: оно пронизывало все его поступки. И в субботу он поддался непреодолимому влечению и пошел к доктору Ларми, который вскрывал Бержана и дал заключение о самоубийстве.

Ларми, бывший товарищ Вотье по школе, был польщен посещением знаменитого коллеги. Вотье заговорил с ним об его служебных обязанностях и был очень доволен, когда тот сам стал рассказывать о деле острова Сен-Луи. Вотье, не выдавая того интереса, какой возбуждало в нем это дело, узнал от доктора все мельчайшие подробности дела… Наконец он ушел от него, но мнение его о Ларми показалось ему очень справедливым: Ларми был один из бездарнейших врачей, и его заключения были неправильны девять раз из десяти… И Вотье опять стал разбирать с самых удивительных, самых невозможных точек зрения эту таинственную драму…

Было ровно девять часов, когда в воскресенье доктор Вотье позвонил у двери Меркера.

– Доложите – доктор Вотье, – сказал он отворившему дверь лакею. – Да что с вами? – прибавил он, удивленный растерянным видом этого человека.

– Извините, господин доктор… Но я удивился, откуда вы узнали, что господин министр болен…

– Болен?.. Министр болен? Что с ним?

– О! Наверное, ничего страшного. Но сейчас, когда он вставал, с ним было что-то вроде обморока.

Отворилась дверь. Появился Меркер.

– Жюльен! Если вы будете так болтать, вы уйдете от меня, – сказал он лакею. И затем обратился к Вотье: – Со мной ровно ничего, друг мой, маленькое головокружение… от переутомления… Это со мной случалось раз двадцать.

– Все равно, я должен прежде всего выслушать тебя.

– Нет… Не нужно! Послушай, Вотье, нам надо поговорить! Зачем терять время…

– Ведь это две минуты. Ты не можешь отказать мне. Я прошу тебя для самого себя. После этого я могу спокойнее слушать тебя…

Меркер не мог удержаться от выражения некоторого раздражения. Он поколебался, посмотрел на Вотье и, видя его решимость, сказал:

– Ну хорошо, если тебе непременно хочется!

Они вышли в маленькую гостиную, меблированную очень просто. Меркер снял пиджак. Вотье заметил у него на правой руке, чуть-чуть повыше запястья, неправильную царапину в несколько сантиметров длины и совершенно свежую.

– Что это у тебя? – спросил он.

– О!.. Пустяки. Случайно!.. Я тебе расскажу…

И когда Вотье кончил выслушивание, он спросил:

– Ну что же? Ведь ничего нет? Ты успокоился? Теперь мы можем поговорить… Только подожди, мне надо распорядиться.

Он позвонил; появился лакей.

– Вы мне больше не нужны, – сказал Меркер, – ступайте сейчас же в Отейль, снесите то письмо, которое я дал вам.

– Слушаю.

Лакей исчез. Меркер подошел к окну и, когда увидел, что лакей вышел из дому, сел напротив Вотье, который молчал и ждал, сидя в кресле.

– Теперь, – сказал он, – никто, кроме тебя, не услышит меня… Я стал так осторожен, что и сам удивляюсь. Но подумай: какие последствия может вызвать какое-нибудь подслушанное слово… Прежде я не знал, какое это страшное иго – скрывать что-нибудь…

Он помолчал немного и вдруг сказал:

– Правда о смерти Бержана не в официальном следствии. Бержан сам убил себя, но не добровольно… И я замешан в этом.

– Вот, чего я и боялся, – сказал Вотье. – Этот человек на набережной, который толкнул кого-то непосредственно после выстрелов… это…

– Да. Это я толкнул его… Но набережная освещена так тускло, наша встреча продолжалась всего секунд десять, а главное, к счастью, этот человек был так пьян, что едва сообразил все происшедшее… Он был не способен описать меня; полиция не поверила его словам, и не было ни малейшего указания, чтобы открыть наш уговор с покойным.

– Почему он умер? – спросил немного глухим голосом Вотье.

Меркер посмотрел ему прямо в лицо и отрывисто произнес:

– Потому что он любил ту же самую женщину, что и я…

Вотье содрогнулся. И промолчал.

Меркер продолжал:

– Я тебе все говорю. Ты знаешь, ты – это я, и для меня с первой минуты стало мучением, что я не мог все рассказать тебе. Да, ту же самую женщину – Жильберту Герлиз. Я люблю ее. И, кажется, всегда любил. Разве я тебе не говорил о ней? Я любил ее раньше, чем сам понял это. Она единственная женщина, заставившая меня понять смысл слова «любовь». До нее любовь не играла никакой роли в моей жизни. Я ее люблю так, что готов ради нее пожертвовать и тщеславием, и карьерой, всем, что до сих пор составляло цель моей жизни… Когда первая любовь является в мой возраст – она захватывает всецело…

Он говорил это с наружным спокойствием, очень тихо, но голос его дрожал. Он замолчал на несколько минут, чтобы овладеть своим волнением, а затем продолжал:

– Отчего не понял я раньше, что такое она для меня? Отчего так долго не признавался даже самому себе, что я люблю ее? Не знаю и сам. Наверное, оттого, что у меня не было времени проверять свои чувства, что меня захватило тщеславие и удаляло от меня все, что могло помешать мне идти по намеченному мною пути, и я боялся дать себе волю в любви и полюбить слишком сильно. И кроме того, моя гордость не допускала отказа… Я, Клод Меркер, – отвергнутый влюбленный. Никогда!

И все это, как по волшебству, исчезло, когда я заметил, что Жильберта любит меня… Это было на одном полуофициальном обеде, где я должен был присутствовать сам, так как он был после одного заседания, а я на следующее утро обязан был принять участие в совете. Жильберта была одной из моих соседок за столом. Я не встречал ее уже несколько недель, так как на тех приемах, где бывала она, за меня бывал Бержан. Мне показалось, что она изменилась, но нисколько не подурнела: никогда еще я не видел ее такой соблазнительной, но она очень изменилась… по отношению ко мне. Я мало мог говорить с ней, так как был обязан принимать участие в общем разговоре, но ее манера и особенно выражение глаз… Это нельзя определить… Это какие-то токи, которые лучше всяких слов говорят, что вы для этой женщины не первый встречный… Когда, уезжая, я прощался с ней, ее рука с секунду осталась в моей руке, и глаза ее встретились с моими глазами…

Он опять остановился, а затем продолжал еще тише:

– Я не знал тогда, что Бержан… Слушай, Вотье, ведь она не его любит! А меня, Клода Меркера! Она любит меня. Она должна выйти замуж через несколько недель за меня! После того обеда я все время думал о ней. Сначала хотел бороться, взять себя в руки… Но я знал, что это ни к чему не приведет… Я очень долго не видел ее – любовь только усилилась… В это время Бержан встретил ее на одном благотворительном базаре, где я обещал быть, но куда не отправился, так как решил бороться с любовью. Затем, на Пасху, когда я счел возможным предоставить себе некоторый отдых, Бержан уехал на десять дней в Фонтенбло… Она тоже была в Фонтенбло… Я только позже узнал об этом… Я узнал только в прошлом месяце, в тот вечер, когда умер Бержан…

Я пришел к нему на остров Сен-Луи в девять часов.

Он должен был прийти ночевать сюда, в мою квартиру, и заменять меня два дня. Мне нужно было кончить очень важную работу… но меня заботило другое: накануне, когда я выходил из министерства, я встретил Жильберту. Она была с приятельницей, и мы обменялись только несколькими банальными фразами… Но в ее глазах, пристально смотревших на меня, была на этот раз любовь… И думаю, что она прочла в моих глазах, как сильно и я ее люблю.

Еще никогда в жизни я не был так счастлив, как после этого короткого, совершенно случайного свидания… Она поняла мою любовь… Она любила меня… И с какой тончайшей деликатностью она сумела без слов сказать мне это… И ни на одну секунду мне не приходило в голову… Когда на другой вечер я пришел к Бержану, с которым мне необходимо было расстаться, так как я решил жениться на Жильберте, – он показался мне очень странным. Уже с некоторых пор он как-то изменился по отношению ко мне, и это мне не нравилось. В тот вечер он был очень возбужден и плохо сдерживал это. И вдруг заявил: «Мне нужно с вами поговорить. Я собираюсь уже несколько дней. Мне не хочется больше откладывать».

Мы были в средней комнате. Ставни были закрыты, но окна отворены, потому что было очень тепло. Бержан затворил окна, подошел опять ко мне и начал говорить. Он сказал, что любит Жильберту и что она его любит. Сказал, что она сама призналась ему в этом, когда он уезжал из Фонтенбло; и прибавил, что она согласилась выйти за него замуж… Ей пришлось остаться там еще месяц, так как у нее заболела сестра, но теперь она вернулась в Париж, и он ее скоро увидит… Он сказал мне, что безумно отдался этому необоримому чувству, что он в отчаянии, так как его мучила роль, какую он играл при мне. Он говорил долго; я почти не слышал его… Только первые его слова имели для меня значение… Она любила его, и я вдруг расхохотался. «Она любит не вас, а Клода Меркера», – сказал я.

Уже с некоторых пор между нами была скрытая ненависть. Тут она вырвалась наружу. Он осмелился крикнуть мне, что я лгу, что она любит именно его. Он кричал, что я лгу, говоря, что люблю Жильберту. Я старался быть спокойным, чтобы доказать ему правду, чтобы привести его в себя, но он точно бредил, говоря о своей любви, о своих страданиях, о том, что он называл своей горькой судьбой… Он хотел обо всем рассказать Жильберте, чтобы она сама выбрала между нами двоими… Я не стал его слушать; взял из ящика стола мои бумаги, положил в карман и направился к двери. Бержан преградил мне дорогу.

«Я не выпущу вас! Как только вы выйдете отсюда, – вы ускользнете от меня! У меня не будет никакого доказательства… Кто поверит мне, когда я буду рассказывать, что заменял Клода Меркера, что я был Клодом Меркером. Вы арестуете меня за шантаж или посадите в сумасшедший дом. Нет! Нет! Надо, чтобы все узнали! Клод Меркер, которого любит Жильберта, – я! Пусть все узнают. Надо, чтобы нашли вас здесь… Нужен скандал!..»

Он так кричал, что я удивился, как не проснулся весь дом. Я слышал, как на набережной пел какой-то прохожий… И он, конечно, мог услышать… Я кинулся к двери, чтобы убежать…

Тут Бержан бросился, загородив мне дорогу, схватил меня за руку. В другой руке у него был револьвер. Я вырвался… В ту же минуту он выстрелил. Не знаю – в меня ли? Только он не попал в меня. Я схватил его за руку, и мы стали бороться. Вдруг – второй выстрел, и Бержан упал назад на стол, на лампу… она разбилась… При свете вспыхнувшего керосина я увидел размозженный череп… Я отворил окно. Стекло разбилось вдребезги и ранило мне руку. Я толкнул ставни, выскочил и побежал… Вот тут-то кто-то попытался схватить меня. Я отшвырнул его в сторону и через десять минут на бульваре дю Пале взял извозчика, который отвез меня на площадь Французского Театра. Там я бросил его, прошел пешком несколько шагов и взял другого извозчика, который привез меня сюда. Ни одной улики, чтобы доказать, что я именно тот родственник, который навещал иногда Бержана на острове Сен-Луи. Там было мое платье, но никто не мог заподозрить, что оно не принадлежало Бержану… О том, как была открыта эта драма, и о ходе следствия я знаю только то, что было напечатано в газетах…

Наступило долгое молчание. Пока Меркер говорил, Вотье слушал его внимательно и не сказал ни одного слова. Он немного побледнел и очень серьезно смотрел на Меркера.

– А госпожа Герлиз? – спросил он наконец.

– Я видел ее после драмы много раз…

– А как ее чувство? – спросил Вотье.

В жесте Меркера было видно, как он удивлен и возмущен.

– Все то же! Она любит меня! Такая женщина, как она, не меняется. Если она любит, то уж любит навсегда. Ее сдержанность, которую она с трудом может победить, делает эту любовь еще драгоценнее. Уже мы все решили. Мы долго говорили с ней в наши последние встречи, когда мы были вдвоем, среди толпы, окружавшей нас. Может быть, все заметили это. Не все ли равно? Скоро всем станет известно о нашем браке. Жильберта просила меня подождать еще несколько дней. Она хочет сама назначить день свадьбы.

Вдруг Вотье встал. Он был очень бледен. И, смотря прямо в глаза собеседнику, сказал:

– Вы не Клод Меркер!

Тот вскочил от изумления.

– Что ты говоришь? – едва выговорил он после короткого, но трагического молчания.

– Вы не Клод Меркер. Вы убили его, чтобы занять его место. Вы – Рауль Бержан.

– Вотъе! Ты с ума сошел!

– Вы Рауль Бержан. Вы убили Меркера. Я с первой же минуты, как узнал про эту драму, смутно подозревал это… Сначала не хотел верить, прогонял от себя эту ужасную мысль. Но не мог отделаться от подозрения. Оно все росло. Никакие доводы, которыми я хотел уничтожить его, не действовали. Они падали один за другим, и помимо воли во мне росла страшная уверенность: Бержан убил Меркера, чтобы завладеть его положением! Это было единственное логическое объяснение драмы, объяснение, которое никто, кроме меня, не мог себе представить… Это был фатальный вывод, неизбежный конец, без сомнения, подготовленный вами с самого начала, с той минуты, когда вы придумали этот договор, который ваша жертва имела безумие принять и на который я, по преступному ослеплению, советовал ему согласиться…

– Ну, Вотъе, очнись! Очнись. Узнай меня… Ведь это же бессмысленно!.. Несчастный Бержан умер именно так, как я тебе сейчас рассказал…

– Да! Если бы умер Бержан – он умер бы именно так. Если бы мне это рассказал Меркер – это была бы правда… Но зачем было Меркеру убивать его, когда он мог, если бы только пожелал, выбросить его из своей жизни, ничем не рискуя, кроме попыток уличить его, но это показалось бы так невероятно, что все они были бы приняты как бред сумасшедшего. Бержан же должен был убить Меркера, чтобы окончательно перевоплотиться в него.

– Но ведь это безумие! Как хочешь ты, чтобы человек, особенно такой умный, как Бержан, мог надеяться всецело перевоплотиться в другого человека? И в такого, как я, – в Клода Меркера! Мое отожествление с Бержаном могло удаваться, пока я назначал час за часом, так сказать, все, что он должен делать… И только в деле представительства… Вотъе! Я прошу тебя еще раз: вернись к действительности… Ведь это же невозможно, наконец, чтобы ты не узнал меня, твоего друга… Невозможно, чтобы ты серьезно верил в эти приключения из фельетонного романа: Бержан уже две недели играет роль убитого Меркера, и никто этого не замечает!..

– Да! Я верю этому, потому что это так! Заметить подлог?! Да как же заметить? Не по физическим же признакам – доказательство, что Бержан мог заменять Меркера… По моральным? По решениям, по действиям, по речам, которые у узурпатора были не на такой высоте, как у жертвы?!. Полноте! Умный человек – вы были правы, когда сейчас сказали, что вы, Рауль Бержан, очень умны, – умный человек умеет примениться к положению и играть роль, не делая промахов, особенно если он научен этому… Кроме того, уже есть готовая репутация. Меркер уже признан выдающимся человеком, и уничтожить эту репутацию так же трудно, как и создать ее. Каждый, кто будет Меркером, для общества будет выдающимся человеком… Его поступки будут не гениальны? Ну что же? Некоторые враги и конкуренты, может быть, скажут, что он опускается… А зато друзья найдут, что он стал спокойнее, ровнее и от этого еще сильнее. Вы, я повторяю, вы умны, замечательно умны, Рауль Бержан, не так гениальны, как Меркер, но умнее многих официальных лиц, окружающих вас. Я еще больше оценил ваши дарования сейчас, когда слушал вас… Искренность тона, настоящее волнение… Изумительно! Вся эта история, которую вы мне только что рассказали для объяснения драмы острова Сен-Луи, сочинена превосходно. Все правильно, все логично, особенно эта якобы любовь Меркера к госпоже Герлиз… которую, в сущности, вы один, может быть, любили… во всяком случае, вы ее соблазнили, чтобы жениться на ней, так как она богата, но раньше сделали ее своей любовницей, так как она очень красива…

Вотье остановился. Его схватили за руку; чей-то голос злобно шептал:

– Молчи! Молчи! Жильберта не была любовницей Бержана! Он даже не поцеловал кончиков ее пальцев! Он сам сказал мне!

Вотье мягко высвободил руку и усмехнулся ироническим смешком.

– Прекрасно! Вы замечательны, Бержан! Вы до конца играете вашу роль. Я так и ждал: возмущение Меркера, по вашему рассказу раздираемого ревностью к убитому сопернику, который был им самим…

– Ты ошибаешься, Вотье. Я совсем не ревную. У меня нет никаких поводов к ревности. Но оставим это… Выслушай еще раз. Нужно же нам рассеять это недоразумение. Нужно, чтобы ты перестал верить в то, что твоя мелодраматическая история правда: это безумие, и ты сам выдумал ее, узнав вдали от Парижа, далеко от меня, о смерти этого несчастного Бержана. Для человека, привыкшего к точности научных наблюдений, у тебя сильное воображение. Впрочем, без воображения нельзя быть большим ученым. Но все-таки я до сей поры не считал тебя способным к таким романтическим выдумкам. Но я не хочу, чтобы мой старый Вотье еще дольше так заблуждался… из дружбы ко мне… Потому что все эти безумные подозрения происходят от твоей глубокой привязанности ко мне… И это должно быть рассеяно. Правда? Ну, скажи, какое доказательство мог бы я дать тебе?

Он расхохотался.

– Право, это невообразимо! Искать доказательства, чтобы мой лучший друг признал, что я – я! – прибавил он.

– Доказательства? Какие доказательства? Воспоминания детства? Меркер сам признавался, что работа так поглощала его, что он совсем не удерживал в памяти не очень значительные события. Вы это знаете, Рауль Бержан, он говорил это при вас… Следовательно, если вы чего-нибудь не запомнили – это не будет служить против вас, точно так же, как какая-нибудь подробность, приведенная вами, не будет говорить за вас, потому что Меркер, наверное, много рассказывал вам именно для того, чтобы вы не выдали себя, когда заменяли его… Но есть нечто другое, Бержан… Есть что-то в манерах… И вот, ни третьего дня, когда я приехал, ни сегодня я не узнаю в них моего друга.

– Ты не видел меня почти полгода. Ты являешься с предвзятой мыслью открыть трагическую тайну… Кроме того, удивительно ли, что человек, переживший такие муки и волнения, какие пережил я только что, станет нервным и озабоченным?

– Я вас выслушал после этого обморока, о котором рассказал мне лакей.

– Это был не обморок… Просто легкое головокружение.

– У Меркера никогда не было этого. У него было безупречное здоровье, хотя он и переутомлялся… А у Бержана часто пошаливало сердце, он говорил об этом и Меркеру, и мне самому. И когда я слушал вас сейчас – вы не хотели, я настоял – я нашел у вас в сердце некоторые неправильности, перебои…

– Но разве переутомление, которое я испытываю больше, чем когда-либо, и беспокойство, и все мучения, испытанные мною, не могли вызвать…

– В конце концов, может быть… Но вот эта рана на правой руке… У Меркера именно на этом месте был едва заметный рубец.

– Да… от ожога кислотой во время химических опытов, еще в колледже.

– Именно… Вы очень хорошо осведомлены. Нетрудно было расспросить об этом Меркера. Так вот, эта свежая ранка на руке… Она очень кстати мешает убедиться, что у вас нет шрама Меркера… Да, да… знаю! Разбитое стекло в тот вечер… Это очень затрудняет объяснения. Все эти странные совпадения создают уверенность…

У обвиняемого вырвался резкий жест. Он уже несколько минут еле-еле сдерживался.

– Ну-с, довольно! – заявил он. – Как?! Я только что пережил самое страшное время… Я был замешан в драму, которая могла перевернуть всю мою жизнь, сломать мою карьеру, разбить любовь, которая теперь для меня дороже всего на свете, и вот приезжаешь ты, единственное существо на свете, в котором я мог бы найти преданного советчика, верного друга, – и ты становишься моим обвинителем! Такой человек, как ты, не может с таким упрямством поддерживать это заблуждение… Ты не можешь верить тому, что говоришь… Понимаешь, Вотье! Ты не можешь верить этим доказательствам, ничего не доказывающим в этой нелепой истории. Может быть, ты стал тоже моим политическим врагом? Ты хочешь помешать мне пройти в президиум совета… Какая выгода тебе бесчестить меня?

– Вы видите сами, что вы не Меркер, – холодно сказал Вотье. – Тот ни в каком случае не заподозрил бы меня в подобных вещах. Вы – Бержан, и вы убили его.

– Хорошо! Ступай и донеси на меня.

Наступило тяжелое молчание. Вотье неподвижно стоял, заложив руку за спину, наморщив брови и устремив невидящие глаза прямо перед собою. Его собеседник ходил прерывистыми шагами взад и вперед по комнате. Наконец он остановился перед Вотье.

– Почему ты не донес на меня раньше? Зачем целых два часа споришь со мной, если ты уверен, что я Бержан и что я убил Меркера?.. Сейчас я был в отчаянии от твоего упрямства, от какого-то злого рока, который вбил тебе в голову эту нелепую мысль, от разочарования, что я вместо друга – встретил в тебе врага!.. Но тебе прекрасно известно, что я знаю твою искренность… Ну, посмотри на меня: ведь не Бержан же говорит с тобой… Вотье! Узнай меня… Ты же отлично знаешь, что я Меркер!

Они стояли друг против друга и смотрели глаза в глаза.

– Нет, – вскричал Вотье с отчаянием, исказившим его худое серьезное лицо. – Нет! Ничего не знаю! Я сомневаюсь! Да! Сомневаюсь! Иначе мой долг был бы слишком простой. Да, минутами я думаю… Я думаю, что передо мной Клод Меркер, это его голос, его лицо… Но и у Бержана такой же голос, такое же лицо… В первом случае я предаю дружбу человека, к которому чувствую и благодарность, и привязанность, и восхищение! Я оскорбляю его самыми нелепыми подозрениями, именно когда ему так нужна моя дружба!.. Во втором случае я… моим молчанием прикрываю его убийцу, становлюсь сообщником этого убийцы, я, который только один мог бы изобличить его!.. А вместо того я, только потому, что мне не хватает уверенности и проницательности, оставляю его открыто и свободно пользоваться плодами своего преступления…

– И кому же ты все это объясняешь? Меркеру или Бержану?

– Для того из двоих, кто слушает меня, – глухо проговорил Вотье.

– Тебя слушаю я, Клод Меркер!.. Вотье! Я понимаю твое мучение, но все это и для меня самого страшная мука… Поверь мне… Послушай, Вотье: найди доказательство, обдумай, поищи какое-нибудь средство, чтобы увериться!.. Надо же выйти из этого тупика… Надо, чтобы ты признал меня! Только скорее! Мне необходима твоя дружба… Я сам буду искать возможность убедить тебя… Зайди ко мне в министерство как-нибудь утром.

– Зайду, – сказал Вотье.

– И я найду в тебе моего старого друга? Так?

Он протянул ему руку. Вотье не принял ее, остановился, посмотрел на него прямо в лицо и сказал:

– Не могу.

Вотье ушел. Пробил час. Подходя к Сен-Жерменскому бульвару, он повернул голову и взглянул на окна той квартиры, где осталась загадка: разгадать ее он не мог, и это его мучило: Клод Меркер?