Текст книги "Наполеон и женщины"

VІІ. Грассини

Бонапартъ могь простить; онъ могъ заставить себя забьпъ, но онъ не можетъ въ VIII году быть такимъ же, какимъ онъ былъ при первой встрече съ Жозефиной, когда онъ, съ его неопытностью въ любви и светской жизни, съ его только что пробуждающиьшся чувствами, съ его цельнымъ характеромъ, былъ совершенно опьяненъ обладаніем любимой женщиной и женщиной светской. Съ г-жей Фуресъ онъ наслаждался цветомъ юности, ни съ чемъ несравнимой свежестью восемнадцати летъ и сравненіе постоянно у него на уме. Ему понравилось разнообразіе и онъ уже не хочетъ и не можетъ быть вернымъ мужемъ.

Онъ желалъ бы, чтобы Жозефина была для него отныне не столько любовницей, сколько другомъ, нестолъко супругой, сколько наперсницей – женщиной, способной дать добрый советъ, которой онъ могъ бы вечеромъ, въ минуты откровенности, высказать волнующія его думы, отъ которой могъ бы узяать, что творится въ свете, все еще мало ему знакомомъ; внимателъной, нежной сиделкой, которая, въ случае болезни, окружала бы его ласковой, почти материнской заботливостью, выслушивала, жалела, баюкала, на колени которой онъ склонялъ бы свою усталую голову, а она ласкала бы его своими нежными и мягкими руками, какъ ребенка.

А ночью иногда она была бы еще и супругой и даже любовницей, потому что и теперь, и всегда она будетъ для него самой желанной, но любовницей, съ которой ему не приходилось бы ни стеснять, ни приневоливать себя; которая, не выказывая скуки, выслушива ла бы его жалобы и переносила бы его шутки; всегда была бы готова съ бодрымъ видомъ переносить путешествія, походы, вечную перемену местъ; всегда ждала бы его и никогда его не заставляла бы ждать; не деля съ нимъ его лихорадочной деятельности, была бы ему безпрекословной помощнщей во всемъ, что онъ вздумаетъ предпринять; ездила бы вместе съ нимъ въ карете, въ которой онъ любитъ мчаться во весь карьеръ; игралабы въ бары, – сопровождала бы его на охоту; посещала бы съ нимъ театры, всегда съ улыбкой на губахъ, всегда съ лаской въ голосе.

Наконецъ, Жозефине онъ отводитъ особую роль и въ своихъ политическихъ планахъ. Франціи, которую онъ претендуетъ перестроить, не достаетъ двухъ изъ ея основныхъ элементовъ: дворянства и духовенства. Онъ берется самъ присоединить последнее; онъ разсчитываетъ, что жена его привлечетъ первое. Совершенно не считаясь съ той таинственной іерархіей, которой подчинено было старое французское общество, съ теми неуловимыми оттенками, которыми отличались одна отъ другой его группы, и непроходимыми пропастями, ихъ разделявшими, онъ смотритъ на это общество, какъ на нечто цельное: Жозефина, – думается ему, – вышла изъ этого общества, она сможетъ привлечь его къ нему; по отношенію къ. эмигрантамъ, придворнымъ или дворянамъ, по отношенію ко всемъ, принадлежавшимъ къ свету, она будетъ естественной и наиболее подходящей посредницей: она будетъ разсыпать вокругъ себя благодеянія, расточать милости, возстановлять нарушенную справедливость, она привлечетъ мало-по-малу изъ вреждебнаго лагеря всехъ дезертировъ, возврата которыхъ на родину желаетъ Бонапартъ, а позже лослужитъ связью между темъ, что осталось отъ стараго строя, и темъ изъ новаго, что уже создалось.

Несомненно, роль прекрасяая и вполне по ней. Жозефина обладаетъ непринужденностью, учтивостью, изяществомъ, необходимыми, чтобы игратъ эту роль; она обладаетъ необычайнымъ даромъ сказать во-время и кстати нужную любезность; щедростью, уменіемъ мило преподнести подарокъ, очень приветливо принять, способностью вращаться въ любой среде, совершенно свободно въ ней держаться. Но въ сущности говоря, у нея нетъ техъ связей, которыя предполагаетъ за нею Бонапартъ: те, которыня она завязала во времена Революціи, не могутъ служить ему и. прияесли бы только вредъ новому правительству, не порви съ ними консулъ въ первый же день.

Вначале она была очень одинока; но по мере того, какъ Бонапартъ возвышается, перегородки падаютъ, оттенки сглаживаются, разгораются честолюбія. Среди эмиграціи, какъ и въ Париже. каждый старается выискивать, не имелъ-ли онъ хотя бы отдаленнаго касательства къ этимъ Богарне или къ этимъ Таше; собираются справки объ отдаленныхъ родственныхъ связяхъ, которыя до техъ поръ не признавались; пользуются подчиненными, бывшими слугами, и вскоре образуется потокъ, несущій весь нуждающійся и клянчащій старый светъ либо къ желтому салону въ Тюильери, либо къ штукатуренному салону въ Мальмезоне.

He следуетъ думать, что потокъ этотъ обязанъ своимъ существованіемъ Жозефине, тому, что она – урожденная Таше и бывшая Богарне; онъ существуетъ исключительно потому, что Бонапартъ связалъ Жозефину съ своей судьбой. Къ ней идутъ потому, что она – г-жа Бонапартъ и близка къ владыке; къ ней шли бы, каковы бы ни были ея имя, происхожденіе и прошлое, единственно потому, что она сателлитъ планеты, света которой жаждутъ. Между темъ Жозефина, быть можетъ и искренно, приписываетъ своимъ личнымъ заслугамъ значительную долю этого движенія; она уверяетъ Бонапарта, что оказываетъ ему въ этой области неоценимыя услуги и, – что всего страннее, – ей удается въ этомъ уверить его. Онъ убежденъ, что самъ завоевалъ ду-ховенство, онъ можетъ верить, что жена завоевываетъ ему дворянство.

Какая женщина не удовольствовалась бы такимъ почетнымъ положеніемъ, какая женщина не была бы удовлетворена подобными миссіями, такими разнообразными и въ то же время важными? He имелъ ли Консулъ основаніе думать, что отныне Жозефина, памятуя о прощеняыхъ ей изменахъ и будучи благодарна за это прощеніе, понимая, съ годами, разницу ихъ летъ, снисходя къ его слабостямъ, которыя не чужды были и ей, – не будетъ обращать вниманія на его прихоти, которыя не могли подрывать ни ея положеніе, ни его привязанность къ ней и которыя, – въ виду того, что Бонапартъ очень боялся огласки и понималъ, чемъ обязанъ самому себе, – должны были навсегда остаться тайной?

Но Жозефина смотритъ на дело совершенно иначе. He потому, что у нея снова возникло физическое влеченіе къ мужу или что восхищеніе имъ и благодарность къ нему зародили въ ней нежную и глубокую духовную любовь, переходящую въ безумяую ревность; она думаетъ только о себе, о своемъ положеніи; она думаетъ, что есди Бонапартъ станетъ физически равнодушенъ къ ней, то разведется съ нею. И она живетъ среди ужасовъ, въ постоянной тревоге, следуетъ за нимъ сама, заставляетъ другихъ следитъ за нимъ, опускается до шпіонства, надоедаетъ ему сценами, слезами, нервными припадками; откровенничаетъ со всеми окружающими и, за отсутствіемъ фактовъ, выдаетъ за подлинную действительность картины разврата, созданныя ея собственвымъ воображеніемъ, уверяя, что сама ихъ видела, клянясь, когда надо, что оне – сама правда.

Между темъ, первыя любовныя похожденія Консула вовсе не опасны. Въ Милане, на другой день или черезъ день после тріумфальнаго въезда туда, 14 или 15 преріаля, былъ импровизированъ концертъ, на которомъ, въ его присутствіи, пели самые известные въ Италіи артисты – Маркези и Грассини. Последней – двадцать семь летъ (она родилась въ Варезе въ 1773 г.); физически она уже не то, чемъ была два года тому назадъ, когда, восхищенная Наполеономъ, тщетно пыталась въ этомъ же Милане привлечь его вниманіе и отбить его у Жозефины.

Она уже несколько толста и тяжеловата; крупное лицо съ резко-выраженными чертами, съ черными, какъ уголь, бровями, съ густыми черными волосами, еще более пополнело. Красота, несомненно, еще осталась, но та, которая встречается въ Италіи на каждомъ шагу: огненные глаза, темная кожа, внешность, – кажется, впрочемъ, обманчивая, – женщины, способной сильно любить. Она имела множество любовниковъ, но не изъ корыстныхъ побужденій, – ибо она совершенно не продажна, – а потому, что и она, и они просто ошибались другъ въ друге. Среди нихъ нетъ ни одного, котораго она не объявляла бы «ангеломъ» въ тотъ день, когда сходилась съ нимъ, но ея «медовые месяцы» никогда не бывали продолжительнее одной недели.

Если красота Грассини уже въ періоде упадка, то ничто не можетъ сравниться съ чистотой и выразительностью ея голоса, и ея талантъ – въ полномъ расцвете. Она не принадлежитъ къ числу хорошихъ знатоковъ музыки, малодумала о принципахъ искусства, но она – само искусство. Ея голосъ, контральто, способный волновать, какъ ничей другой, одинаково сильный и чистый на всехъ нотахъ, самъ по себе – гармонія.

Слушая ее, слышишь не певицу, а музу. Никто не фразируетъ такъ, какъ она, никто такъ не хорошь въ серьезной опере (въ опере-буффъ она слаба), ни у кого нетъ такого трагическаго размаха, какъ у нея, и никто не умеетъ, какъ она, потрясти театралъный залъ. Бонапартъ, начиная съ этого момента, и потомъ въ теченіе всей своей жизни – безконечно любитъ музыку, особенно музыку вокальную. Изъ всехъ видовъ искусства это – одинственный, который ему лично особенно нравится. Другимъ видамъ онъ покровительствуетъ изъ политическихъ соображеній, изъ страсти ко всему грандіозному и изъ желанія обезсмертить себя: что касается музыки, то ею онъ наслаждается сильно и глубоко, любитъ ее для нея самой за те ощущенія, которыя она ему даетъ. Она успокаиваетъ его нервы, убаюкиваетъ его сладкими грезами, разгоняетъ тоску, воспламеняетъ сердце.

He важно, что онъ поетъ фальшиво, плохо запоминаетъ мотивы и совершенно не знаетъ нотъ. Музыка волнуетъ его настолько, что онъ теряетъ надъ собою власть, теряетъ въ такой степени, что жалуетъ орденъ Железной Короны сопранисту Крешгентини. Она была ему ближе, чемъ многимъ, претендующимъ на званіе знатоковъ музыки.

Грассини, какъ женщина, соблазняетъ его гораздо меньше, чемъ певица. Она готова ему отдаться, она ждала уже два года: можно судить по этому, продолжительно ли было сопротивленіе. На другой день после концерта она завтракала въ комнате Консула съ Бертье въ качестве третъяго лица, и на этомъ утреннемъ завтраке было условлено, что она поедетъ въ Парижъ раньше Бонапарта и что ей устроятъ ангажементъ въ театре Республики и Искусствъ.

Пріездъ ея былъ известнымъ образомъ обставленъ; о немъ даже сообщено было въ 4-мъ Бюллетене Итальянской Арміи – для того, несомненно, чтобы у Жозефины не возникли какія-нибудь подозренія. «Главнокомандующій (Бертье) и Первый Консулъ, – было сказано тамъ, – присутствовали на концерте, который хотя и былъ импровизованъ, но сошелъ очень удачно. Итальянское пеніе имеетъ всегда прелесть новизны. Знаменитая Биллингтонъ, Грассини и Маркези ожидаются въ Милане. Уверяютъ, что оне направляются въ Парижъ и выступятъ тамъ въ концертахъ».

Хитрость несколько грубоватая; но какія мъ ры предосторожностй принимаетъ Бонапартъ въ этомъ Бюллетене, – предназначенномъ на деле только для Жозефины, – чтобы скрыть свою неверность! Какъ онъ утаиваетъ даты, какъ маскируетъ именемъ Биллингтонъ то имя, которое одно только имеетъ для него значеніе!

Въ Милане все эти дни, до и после Маренго, все свободные часы, которыми онъ можетъ располагать, онъ проводитъ, слушая Грассини.

Этотъ чудесный голосъ преследуетъ его; онъ считаетъ его однимъ изъ самыхъ замечательныхъ трофеевъ своей кампаніи; онъ желаетъ, чтобы этотъ голосъ славилъ его торжество и воспевалъ его победу. Онъ желаетъ, чтобы по случаю праздника 14-го іюля, праздника Согласія, Грассини пріехала въ Парижъ, чтобы она пела съ теноромъ Бьянки дуэгь на итальянскомъ языке, въ виду чего Министру Внутреннихъ Делъ было предписано безотлагательно заказать пьесу на тему объ «освобожденіи Цизальпинской Галліи и славе нашего оружія – хорошую пьесу на итальянскомъ языке съ хорошей музыкой».

Черевъ двадцать три дня въ церкви Инвалидовъ, – храме Марса, декорированномъ съ большимъ благолепіемъ и болешой пышностъю, торжественно собрана вся офиціальная Франція, и когда Первый Консулъ занялъ место на эстраде, Грассини поетъ свой дуэтъ съ Бьянки, – вернее, свои дуэты, потому что они спели по-итальянски одинъ за другимъ два дуэта, – и Moniteur говорить объ ихъ пеніи: «Кто могъ прославитъ Маренго лучше техъ, чъи покой и благосостояніе обезпечиваетъ это событіе?»

Сo стороны Бонапарта было немного дерзко давать своей любовнице петь на этомъ офиціальномъ празднике, и если бы относительно ихъ связи возникло подозреніе, то по этому поводу не преминули бы, конечно, позлословить. Но, по-видимому, въ этотъ моментъ секрета не зналъ никто, даже Жозефина, удовлетворившаяся темъ, что было сказано въ Бюллетене. Впрочемъ, капризъ, – капризъ чувственный, по крайней мере, – не долженъ былъ долго длиться. Передъ темъ, какъ покинуть Миланъ, Грассини, опьяненная успехомъ, котораго некогда ждала такъ тщетно, вообразила, что ей предстоитъ играть большую роль не только въ театре, но и въ политике. Она решила, что ея вліяніе теперь неограниченно, и такъ какъ отъ природы была доброй и услужливой, то тронулась въ путь, нагруженная порученіями я прошеніями соотечестренниковъ.

Но Бонапартъ не допускалъ, чгобы ему говорили о делахъ, когда ему угодно было говорить о любви. Больше того, онъ требовалъ, чтобы Грассини нигде не показывалась и жила затворницей въ маленькомъ домике въ улице Шантерейнъ. Это совсемъ не отвечало намереніямъ дамы, мечтавшей совершенно о другомъ образе жизни и объ афишироваяіи на итальянскій манеръ, которое придало бы блескъ ея имени, ея личности и таланту. Такъ какъ она не была сильна по части верности и скучала до смерти, такъ какъ ей даже негде было петь, потому что ея убійственное произношеніе закрывало передъ ней двери Оперы, а въ XII г. въ Париже не было постоянной итальянской оперной труппы, то она взяла себе въ любовники скрипача Рода. Бонапартъ узналъ объ этомъ, порвалъ, конечно, съ ней, но, хотя Родъ и натерпелся страху изъ-за своей удачи, темъ не менее, ни онъ, ни Грассини нисколько не пострадали. Два раза Консулъ даже предоставилъ имъ залъ въ театре Республики для устройства концертовь (17 марта и 10 октября 1801 г.). Второй былъ особенно блестящъ: сборъ равяялся 13.868 фр. 75 сантимовъ и рецензія Сюара въ Moniteur'е достигла высотъ лиризма.

Потомъ Джузеппина Грассини вернулась къ своей бродячей жизни этуали, разъезжающей изъ Берлина въ Лондонъ, Миланъ, Геную, Гаагу, всюду радупшо принимаемая и чествуемая, съ ангажементомъ въ 3000 ливровъ стерлинговъ за пять месяцевъ. Темъ не менее, когда она проезжала черезъ Парижъ, то приходила достучаться въ дверь потайного аппартамента въ Тюильери и эта дверь открывалась передъ ней. Это были пустяки, но Жозефина совершенно теряла голову. «Я узнала, – пишетъ она одной изъ своихъ наперсницъ, – что Гроссини уже десять дней въ Париже. По-видимому, она-то и служитъ причиной всего того горя, которое мне приходится испытывать. Уверяю васъ, милая, если бы я была хотя бы немножко виновата, то я откровенно призналась бы вамъ въ этомъ. Вы хорошо сделали бы, пославъ Жюли (это – горничная) узнатъ, приходитъ ли кто-ннбудь. Постарайтесь узнать, где эта женщина живетъ».

Какъ нельзя лучше сказывается здесь характеръ Жозефины. Что ей Грассинй? Разве она не знаетъ, что не можеть быть серьезной связи между нею и Бонапартомъ, что это – только мимолетный возвратъ къ прошлому, въ которомъ воспоминаніе играетъ большую роль, чемъ страстъ. Неть, она все-же должна знать, должна шпіонять, должна собирать улики, и эти жалобы на мужа, эти вопли, адресуемые къ женщине, которую Консулъ не любитъ и почти прогналъ изъ Тюильери – въ нихъ вся душа Жозефины.

Темъ не менее, она, повидимому, вполне успокоилась, къ 1807 г., гогда начала налаживаться камерная музыка и Наполеонъ вызвалъ Грассини въ Парижъ. Онъ предлагаетъ певще, – только певице, а не женщине, – 36.000 франк. постояннаго жалованья, 15.000 фр. годовыхъ наградныхъ, не считая случайныхъ, и 15.000 франковъ пенсіи по выходе въ отставку. Кроме того, въ теченіе зимняго сезона ей одинъ разъ предоставляется залъ Оперы или залъ Итальянской Оперы для устройства концерта въ ея пользу и она сможетъ располагать по своему желанію отпусками, разъезжая по городамъ съ громкимъ титуломъ первой певицы Е. В. Императора и Короля.

Правда, этотъ титулъ не служитъ ей защитой отъ разбойниковъ, промышляющихъ на большой дороге, и 19 октября 1807 г. около Рувре, на границе Іонны и Котъ-д'Оръ, на ея почтовую карету напало четверо дезертировъ швейцарскаго полка. Несчастная подверглась насиліямъ, была ограблена; но черезъ два дня разбойники понесли кару, и Императоръ включилъ въ Почетный Легіонъ некоего Дюрандо, начальника національной гвардіи въ Вито, убившаго собственноручно двухъ разбойниковъ и арестовавшаго третьяго.

Утверждаютъ, что Грассини при этомъ упросила разбойниковъ, забравшихъ у нея украшенный брильянтами портретъ Бонапарта, оставить себе драгоценные камни и возвратитъ ей изображеніе ея «дорогого правительства».

Разсказываютъ также, что какъ-то въ одномъ салоне, когда присутствующіе возмущались темъ, что Крешгентини была дана Железная Корона, она воскликнула: «Но вы забываете о его ране!» Она обладала остроуміемъ – остроуміемь артистки, какъ сказалъ одинъ хорошо знавшій ее господинъ; свое балагурство, уснащенное итальянскимъ акцентомъ, она любила пересыпать сырыми выраженіями и мало считалась съ темъ, что Буало называлъ благопристойностъю. Этимъ достаточно сказано.

Съ 1807 ло 1814 г. дело обстоитъ такъ. Грассини получаетъ отъ одного только Императора 70.000 франковъ въ годъ, – болыпе, чемъ она получаетъ съ публики. Энтузіазмъ последней съ годами падаетъ. Это ясно сказывается, когда въ Итальянской опере, въ ноябре 1813 г., съ большой помпой: ставятъ Гораціевъ и Курійціезъ Чимарозы. Но въ придворномъ театре – все тотъ же успехъ, хотя певица приближается уже къ сорока годамъ; со стороны Императора – то же вниманіе и теже милости. Но она не считала, что обязана быть признательной, и когда Имперія пала, то – изъ нужды-ли въ деньгахъ (ею владелъ порокъ картежничества), или изъ страсти привязываться къ знаменитымъ людямъ я привязывать ихъ къ себе, – она пела, – и хуже, чемъ пела, – для герцога Веллингтона.

Последній словно помешался на томъ, чтобы доедать объедки после Наполеона. Онъ хотелъ, чтобы его портретъ рисовалъ Давидъ, который ответилъ, что пишетъ только то, что принадлежитъ йсторіи. Но зато онъ имелъ, въ качестве певицы и любовницы, Грассини съ ея сорока двумя годами. Но обязаны ли стрекозы иметь сердце?

VIII. Актрисы

Связь съ Грассини была очень легкой, и какъ ни ревновала Жозефина, ея тревога была непродолжительна. Но въ тайные апартаменты въ Тюльери проникали и другія театральныя дамы, визиты которыхъ были более часты и могли казаться чемъ-то прочнымъ. Но все это, несомненно, совершенно не должно было причинять ей заботъ: это были посредственности, къ которымъ Бонапартъ не могъ привязаться и отъ которыхъ требовалъ одного – быть красивыми и милыми на то очекь короткое время, которое онъ имъ посвящалъ; но достаточно было кому-нибудь изъ нихъ притти, чтобы Жозефина, бывшая всегда настороже, впадала въ безпокойство, теряла голову и бегала по коридорамъ со свечей въ рукахъ, объятая желаніемъ захватить врасплохъ, разыграть какую-нибудь эффектную сцену и какъ следуетъ изобличить Бонапарта.

He будь Жозефины, большая часть этихъ мелкихъ приключеній осталась бы неизвестной. Она же раскрываетъ ихъ, разсказываетъ, пересказываетъ ихъ безъ конца, если надо – выдумываетъ, потому что никто не лжетъ такъ, какъ она. Какъ бы ни были банальны эти романы, длящіеся четверть часа, Наполеонъ все же переживалъ ихъ, и этого достаточно, чтобы ихъ перелистать, потому что мы встречаемъ здесь некоторыя черты его характера, которыхъ тщетно искали бы въ другомъ месте.

Если не считать Грассини и, пожалуй, г-жи Браншю, – такой некрасивой, что разсказы о близости Наполеона съ ней казались бы шуткой, если бы онъ, какъ диллетантъ, не могъ временно увлечься силой и поразительной нежностью этой лирико-трагической артистки, наиболее ярко воплощавшей Дидону, Альцесту и Весталку, – если не считать этихъ двухъ, то – ни одной певицы.

Ни одной танцовщицы, хотя это – время, когда оне очень въ моде, когда Клотильда получаетъ ежемесячное содержаніе въ 100.000 франковъ отъ принца Пиньятелли, а адмиралъ Мазаредо предлагаетъ ей надбавку, сверхъ этой суммы, въ 400.000 франковъ въ годъ; когда Биготтини загребаетъ деньги обеими руками и считая грехомъ не пользоваться своей плодовитостью, накопляетъ милліоны для своихъ потомковъ, готовя, такимъ образомъ, изъ нихъ завидныя партіи для крулныхъ буржуа.

Ни одной комической артистки – ни m-lle Марсъ, которая, говоря по правде, вовсе не была красива въ начале ея карьеры – (о ней говорили: «Это – слива безъ мякоти»); ни m-lle Левьеннъ, несравненная субретка, лицо которой блещетъ умомъ, но которая не находитъ, что ответить, когда мимоходомъ, на охоте, Императоръ обращается къ ней съ какой-то любезностью; ни m-lle Мезерей, которая, кстати сказать, очень занята съ Люсьеномъ Бонапартомъ; ни m-lle Гро, услаждающая Жозефа.

Можетъ быть – m-lle Леверъ въ 1808 г., когда после перваго же представленія въ Сенъ-Клу она, по приказанію свыше, зачисляется въ сосьетеры. Само собою разумеется, что не г-нъ Ремюза, заведующій публичными зрелишами, помогалъ ей въ этомъ, ибо онъ, несмотря на желаніе, приказы и даже декреты Императора, впоследствіи съ ожесточеніемъ преследовалъ ее; но кто же тогда? Впрочемъ, она была действительно очаровательна, граціозна, кокетлива, блестяща, соблазнительна. He особенно талантлива, но какое же это имело значеніе?

Если у Наполеона и явилась прихоть по отношенію къ ней, – а это еще не доказано, – то она была единственная. Его характеръ, его темпераментъ, его вкусы – все влечетъ его къ трагическимъ артисткамъ.

* * *

Это – расцветъ трагедіи во французскомъ театре; это – время, когда передъ партеромъ литературно-образованной публики, которая не оставляетъ безнаказаннымъ ни малейшее оскорбленіе ея боговъ; передъ партеромъ солдатъ, душа которыхъ способна отзываться на все великое и благородное, – великолепно подобранная и обученная труппа поддерживаетъ жизненную и мощную традицію трагической литературы. Этимъ артистамъ Наполеонъ оказываетъ усиленное покровительство, не жалея для нихъ ни советовъ, ни денегъ. To, что на нихъ возложено говорить со сцены, имеетъ, въ его глазахъ, образовательное значеніе для націи, гораздо менее важное для ея умственнаго развитія, чемъ для ея моральнаго воспитанія. «Трагедія, – говорилъ онъ Гете, – должна быть школой для королей и народовъ; это – наивысшая ступень, которой можетъ достигнуть поэтъ». й однажды вечеромъ, ложась спать, онъ сказалъ: «Трагедія согреваетъ душу, возвышаетъ сердце; она можетъ и должна создавать героевъ». й при этомъ прибавилъ: «Если бы Корнель былъ живъ, я сделалъ бы его принцемъ».

Онъ не любитъ драму, «которая не представляеть законченнаго литературнаго жанра». Онъ не высоко ценитъ комедію, которая, по его мненію, крамольна у Мольера и Бомарше, отвратительна у Ле-Сама, до жалкаго неправдоподобна у Фабра д'Эглантинъ. Онъ ничего не понимаетъ въ фарсе, который, по самому складу ума Наполеона, не можетъ служитъ ему развлеченіемъ.

Всякія остроты, игра словъ, каламбуры, меткія словечки, которые не вытекаютъ изъ самого сюжета, не суть, какъ онъ говоритъ, «духъ вещей», а просто – игра ума; легкіе стишки, ловко составленные куплеты – болтовня, которой иногда удается создавать иллюзію мысли, – все это совершенно не затрагиваетъ его. Всемъ этимъ онъ пренебрегаетъ, все это онъ презираетъ и совершенно игнорируеть. Напротивъ, трагедія для него – нечто возвышенное, благородное и сильное. Въ ней – ничего вульгарнаго. Онъ слушаетъ въ ней речи равныхъ себе: королей, героевъ и боговъ. Онъ слушаетъ въ ней самого себя, потому что именно такъ и такимъ языкомъ онъ долженъ будетъ говорить съ потомствомъ, когда время позволитъ показать на сцене и его жизнь.

И эта страсть къ трагедіи вполне естественно толкаетъ его въ часы досуга къ трагическимъ артисткамъ. Лукавыя рожицы субретокъ, заученныя чары grandes coquettes, фальшивая наивность ingenues – все это онъ встречаетъ у себя при дворе, и любая фигурантка въ светской комедіи придворной жизни бросилась бы къ нему по первому знаку; но Федра, Андромаха, Ифигенія, Герміона – не продажныя женщины, a cyщества сверхъ-естественныя и почти божественныя, которыхъ исторія и поэзія разукрасили всеми своими сокровищами. И его воображеніе, въ свою очередь, обращается къ нимъ; видя на сцене изображающихъ ихъ актрисъ, онъ испытываетъ влеченіе не къ этимъ актрисамъ, но къ самимъ героинямъ. Вызывая ихъ къ себе, онъ не совершаетъ ничего недостойнаго, и удовлетвореніе чисто чувственной фантазіи подернуто въ его собственныхъ глазахъ поэтической дымкой.

Несомненно, потомъ въ немъ загоьариваетъ мужчина и, – заваленный работой, не имея возможности тратить попусту много времени, не склонный къ любезностямъ и не умегощій скрывать презреніе къ женщинамъ, которыя, по знаку лакея, являются и предлагаютъ себя, – онъ позволяетъ себе грубыя выраженія и поступки, которыя у другихъ были бы цыничны. На деле онъ менее циниченъ, чемъ кто-либо. «Всему, что имеетъ отношеніе къ сладострастію, – говоритъ одно лицо, служившее ему и близко къ нему стоявшее, – онъ придавалъ поэтическій оттенокъ и давалъ поэтическія названія». И даже грубость выраженій у него – это лишь способъ скрыть некоторую растерянность, овладевающую имъ всегда передъ женщиной, кто бы эта женщина ни была. Онъ фанфаронитъ и надеваетъ чуждую ему личину порока. Такъ, на Святой Елене, въ одномъ разговоре, онъ старается доказать, что въ немъ гораздо больше чувственности, чемъ чувства, тогда какъ въ действительности никто, можетъ быть, не сантименталенъ такъ, какъ онъ.

Въ данномъ случае, однако, это не такъ. Влеченіе вызывается у него не физической чувственностью, а чувственностью разсудочной, – силою до крайности возбужденнаго воображенія; но когда женщина находится у него подъ рукой, то иногда прихоть проходитъ; чаще же всего голова его занята делами: онъ работаетъ и все, что отвлекаетъ отъ работы, раздражаетъ и сердитъ его. Царапаютъ въ дверь, чтобы предупредить его: «Пусть она подождетъ!» Царапаютъ опять: «Пусть она раздевается!» Царапаютъ снова: «Пусть уходитъ!» И онъ принимается за работу.

* * *

Такъ произошло, разсказываютъ, съ m-lle Дюшенуа; но она была привычна къ подобнымъ происшествіямъ. Какъ попала она во Французскій Театръ? Въ начале Консульства одинъ молодой щеголь, только что схоронившій дяденьку, везетъ своихъ друзей отпраздновать полученіе наследства въ одинъ загородный домъ въ окрестностяхъ Сенъ-Дени. Завтракаютъ, потомъ охотятся, но скоро становатся скучно. «Тогда посылаютъ вь одинъ известный домъ на Шоссе-д'Антенъ за веселыми особами, всегда готовыми хорошо покушать. Каждый выбираетъ себе среди нихъ одну по вкусу». Одна изъ девушекъ остается безъ партнера, все говорятъ о ней: «Она слишкомъ беаобразна!» Между темъ, у нея прекрасные глаза, восхитительная талія, вся ея наружность дышетъ добротой; пренебреженіе, на которое ей приходится часто наталкиваться, наложило на ея лицо печать грусти, и она делаетъ его интереснымъ. Играютъ въ бары въ парке. Она бегаетъ, какъ лань_; и движенія ея, подъ легкими одеждами, гибки и изящны. Голосъ ея музыкаленъ и неженъ, она кажется умнее и развитее своихъ товарокъ. У одного изъ присутствующихъ молодыхъ людей является жалость къ ней, онъ заговариваетъ съ ней, беретъ ее къ себе, говоритъ о ней Легуве, который, заинтересовавшись, выражаетъ желаніе видеть ее, заставляетъ ее читать стихи и, въ свого очередь, удивляется ея способностямъ.

Легуве даетъ ей указанія, вводитъ ее къ г-же Де Монтёсеонъ, где она встречаетъ генерала Валянса, обезпечиваетъ ей покровительство г-жи Бонапартъ и добивается для нея дебюта во Французскомъ Театре. Она играетъ Федру въ первый разъ 16 термидора X года. Черезъ годъ или два происходитъ съ нею вышеописанпый случай въ Тюидьери. Ho y зтой женпщны есть воспоминанія, которыхъ ничто не изгладитъ; и отъ техъ р. ременъ, когда она была прислугой, и отъ техъ зременъ, когда она была принадлежностью пирушекъ, у m-lle Дюшенуа осталась какая то покорная грусть, боязнь словъ, которыя ей такъ часто приходилось слышать: «Она слишкомъ 6езобразна!»

* * *

Отослана обратна и Тереза Бургуенъ; но та, которая подписалась Ифигеиія въ Тавриде подъ нахальной запиской: «He видела, не слышала» въ ответъ герцогине, супруге маршала, требовавшей возвращенія улетевшаго попугая, совершенно не была склонна принимать пренебреженіе съ покорностью m-lle Дюшенуа. Къ оскорбленному самолюбію присоединялся для нея ущербъ матеріальный – потеря очень богатаго любовника, которымъ она безконечно дорожила каковымъ любовникомъ былъ Его Превосходительство, Господинъ Министр Внутреннихъ Делъ. Это былъ Шанталь.

После второго, весьма сомнительнаго дебюта онъ, пользуясь своей властью, устроилъ Терезе ангажементъ во Французскомъ Театре. Чтобы освятить эту милость, онъ написалъ m-lle Дюмениль. дававшей ей по его просьбе советы, оффиціальное и открытое письмо, въ которомъ сообщаль о пожалованной ей министерствомъ награде и благодарилъ ее за то, что она «пользуется досугомъ, который даетъ ей пребываніе на покое, чтобы воспитать ученицу, достойную ея самой и драматическаго искусства». Онъ афишировался съ этой девицей, предоставлялъ къ ея услугамъ печатъ, выставлялъ на показъ передъ всемъ Парижемъ свои отношенія къ ней.

Правда, она, съ ея круглымъ лицомъ, невиннымъ видомъ, лукавой улыбкой, красивыми, светлыми, на первый взглядъ, целомудренными глазами, задорнымъ тономъ, язвительными шутками, прозванная «богиней веселья и наслажденій», – была именно такой любовницей, какую только можетъ желать мужчина пятидесяти летъ. Шанталю осталось только соблюдать внешнее приличіе, не компрометировать свое званіе и не доходить до такого ослепленія, чтобы видеть въ m-lle Бургуенъ воплощеніе добродетели. Наполеонъ зло разуверилъ его въ этомъ. Однажды вечеромъ, пригласивъ министра къ себе по деламъ, онъ вызвалъ и m-lle Бургуенъ, и о приходе последней доложили въ присутствіи Шанталя. Наполеонъ приказалъ ей ждать, потомъ, какъ разсказываютъ, отослалъ ее обратно. Но Шанталь, какъ только доложили о прибытіи m-lle Бургуенъ, собралъ свои бумаги и уехалъ. Въ тотъ же вечеръ онъ подалъ въ отставку.

Co стороны девицы начинается тогда открытая война. Въ Петербурге, куда она едетъ после Тильзитскаго мира, она угощаетъ своихъ обожателей всевозможными эпиграммами, направленными противъ Наполеона и пользующимися успехомъ въ Париже.

Въ Эрфурте последній беретъ свой реваншъ и потчуетъ, въ свою очередь, Александра эпиграммами на m-lle Бургуенъ, предупреждаетъ его, что девица отличается нескромностью и наноситъ этимъ немалый ущербъ ея карьере жрицы любви. После Реставраціи она открыто проявляетъ свои роялистскія симпатіи, особенно пылкія потому, что она была представлена королю герцогомъ Беррійскимъ и имела тысячи причинъ держаться за Бурбоновъ. Она не преминула разукрашиваться въ ихъ цвета въ теченіе Ста Дней, но на это не обратили вниманія. По возвращеніи изъ Гента, герцогь Беррійскій, отказавшись отъ нея, сильно охладилъ ея энтузіазмъ.