Текст книги "Мистические истории. День Всех Душ"

«А как ты обворовывал друга? Покажи, как это было!» – И снова прозвучали незнакомые слова, и снова демон повиновался.

«Это мы сохраним, чтобы использовать в будущем», – сказала сестра. Наказав мне до ее возвращения не спускать глаз с твари, она вышла и после довольно длительного отсутствия принесла с собой черную коробку, которая оказалась фотографическим аппаратом, и кое-что еще, а именно принадлежности для иного, новейшего способа фотографии, которым она владела. Она запечатлела тварь в обеих позах на необычной карточке – прозрачно-белой, из множества слоев тончайшей восточной бумаги. Когда она закончила, карточка стала выглядеть белой, как прежде, однородной и пустой. Изображения появлялись, только если поднести ее к глазам и всмотреться очень внимательно.

Между этими двумя находилась третья фотография, на которой были совмещены два лица – две души, по словам моей сестры: благообразного мужчины, которого мы видели вначале, и демона.

Сестра попросила ручку и чернила, и я протянул ей карманное вечное перо с фиолетовыми чернилами. Дав его человеку-кулосу, она велела ему подписать под первым изображением «так я убил своего ребенка», под вторым «так я ограбил своего друга», а под третьим, помещавшимся между ними, – «такова душа Ричарда Бервелла». Удивительным в этой надписи было то, что сделана она была на старофранцузском, на котором разговаривала тварь, Бервелл же французского не знал.

Сестра думала поставить на этом точку, но тут ей пришла новая идея, и она, как раньше прожигая тварь взглядом, спросила:

«Какое из твоих преступлений было самым чудовищным? Говори, я приказываю!»

И демон рассказал, как однажды пробрался в дом одной святой женщины, убил всех, кто там находился, и спрятал тела в погребе, за тяжелой дверью.

«Где находился этот дом?»

«На Рю-Пикпю, дом девятнадцать, рядом со старым кладбищем».

«А когда это было?»

Тут демон поднял бунт, катаясь по полу в адских корчах и выкрикивая слова, которые для меня ничего не значили, но сестре явно были понятны, потому что она иногда прерывала его краткими суровыми фразами и в конце концов заставила ей повиноваться.

«Довольно, теперь я знаю все», – сказала она, сфокусировала взгляд, как прежде, и добавила несколько слов, после чего свершилась обратная перемена. Перед нами вновь предстал Ричард Бервелл из Нью-Йорка, джентльмен с честным, благообразным лицом.

«Простите, мадам, – произнес он неловко, однако уважительно, – я, должно быть, на минутку задремал. Сегодня со мной творится что-то странное».

«Да, – подтвердила сестра, – с вами сегодня действительно творится что-то странное».

После этого я проводил Бервелла в отель «Континенталь», где он остановился. Вернувшись к сестре, я проговорил с нею до глубокой ночи. Мне было за нее очень тревожно: взвинченное состояние могло плохо сказаться на здоровье. Я уговаривал ее пойти спать, но она отказывалась.

«Нет, – говорила она, – подумай о том, какая чудовищная ответственность на мне лежит».

И она продолжала излагать свои странные мысли и теории, из которых я понял только, что всему человечеству угрожает опасность страшнее чумной эпидемии.

«Это случается однажды за несколько циклов, – рассказывала сестра, – пока чистая душа медлит войти в тело новорожденного, туда проникает душа-кулос. Две души проживают жизнь вместе, и злое начало обретает доступ к земным делам. Я чувствую, что должна снова встретиться с этим несчастным. Вполне возможно, что он нас не узнает: его нормальная душа может не справиться с пережитым этой ночью потрясением и память будет стерта».

На следующий вечер примерно в тот же час сестра настояла, чтобы я отправился с ней в «Фоли-Бержер», в сад при варьете, которым мы не особенно увлекались. Когда я стал отказываться, она сказала: «Это там. Я должна пойти», и при этих словах у меня по спине пробежала дрожь.

Мы поехали туда и в саду сразу обнаружили Ричарда Бервелла, который сидел за столиком и любовался явно непривычным ему зрелищем. Сестра на миг заколебалась, а потом отпустила мою руку, приблизилась к столику и уронила прямо перед Бервеллом приготовленную карточку. С тенью грусти на прекрасном лице она вернулась ко мне, и мы ушли. Было понятно, что он нас не узнал.

До тех пор я выслушивал удивительный рассказ ученого молча, но тут начал осаждать его вопросами.

– Чего хотела добиться ваша сестра, давая Бервеллу карточку?

– Она надеялась, что с ее помощью Бервелл поймет, в каком находится положении, то есть что чистая душа узнает о ее мерзком спутнике.

– И это ей удалось?

– Увы, нет. Этот человек был не способен видеть изображения, доступные глазу любого другого. Человек-кулос не может знать о своем падении.

– И однако же этот человек годами вел самую что ни на есть образцовую жизнь?

Посетитель покачал головой.

– Согласен, наступило улучшение, связанное в основном с экспериментами, которые я проводил по желанию сестры. Но демонскую душу изгнать не удалось. Мне жаль это говорить, доктор, но ваш пациент был не только убийцей с Уотер-стрит, но и тем таинственным душегубом, что оставлял после себя изуродованные женские трупы. В последние десять лет его кровавые деяния неоднократно ставили в тупик полицию Европы и Америки.

– И вы об этом знали, но не донесли на него?

– Такое обвинение невозможно было бы доказать, а кроме того, я поклялся сестре, что не стану предпринимать в отношении него ничего, кроме упомянутых экспериментов. Что значат его преступления, если сравнить их с великим тайным знанием, которое я теперь могу подарить человечеству?

– Тайным знанием?

– Да, – серьезно и убежденно подтвердил ученый, – теперь, доктор, я могу сказать, что вскоре всему миру станет известно: есть способ выведать у любого живого человека самые заветные тайны, касающиеся его жизни, если только они сохранились в памяти; ведь только память способна породить в мозгу материальные картины, которые путем ментального излучения можно спроецировать вовне и запечатлеть на фотографической пластинке точно так же, как любой другой объект.

– Неужели, – воскликнул я, – вы можете фотографировать доброе и злое начала, имеющиеся в каждом из нас?

– Именно. Великая истина о двойственном существовании человеческой души, о которой смутно догадывался один из ваших западных писателей, продемонстрирована мною в лаборатории с помощью фотокамеры. Я поставил себе цель в должное время вручить это драгоценное знание немногим избранным, чтобы они хранили его и достойным образом использовали.

– Поразительно! – воскликнул я. – А теперь, если можно, расскажите мне о доме на Рю-Пикпю. Вы там бывали?

– Мы там побывали и обнаружили, что уже полвека в этом месте нет никакого дома. Продолжать поиски мы не стали[99]99
  Спустя годы группа работников вела раскопки в Париже на Рю-Пикпю. Под кучей обломков на старом кладбище они обнаружили тяжелую дверь, а под нею – сводчатое помещение с несколькими женскими скелетами. На стенах были нацарапаны богохульные надписи на французском, который специалисты датировали двумя веками ранее. Также они установили, что надписи сделаны той же рукой, что и найденные на двери в доме на Уотер-стрит в Нью-Йорке, где произошло убийство. Отсюда мы можем вывести теорию реинкарнации дьявола, так как доказано, можно сказать, наглядно, что убийство семнадцатого века совершено тем же злобным духом, что и убийство несчастной женщины на Уотер-стрит в конце девятнадцатого века.


[Закрыть].

– А надпись на карточке – вы помните, что там было? Ведь Бервелл рассказывал, что чернила выцвели?

– У меня есть кое-что лучше: фотография карточки и надписи, предусмотрительно сделанная сестрой. Чернила у меня в ручке были плохие, я подозревал, что они выцветут. Завтра я принесу вам фотографию.

– Я буду в доме Бервелла, – предупредил я.

На следующее утро посетитель явился, как обещал.

– Вот фотография карточки, – сказал он.

– А вот и оригинал, – ответил я, срывая печать с конверта, взятого из металлической шкатулки Бервелла. – Я ждал вашего прихода, чтобы на него посмотреть. Да, надпись в самом деле выцвела; карточка на вид совершенно чиста.

– Пока вы не повернете ее вот так. – Посетитель наклонил карточку, и мне открылось страшное зрелище, которого я не забуду вовек. Тут же я понял, почему жена и друг Бервелла не вынесли испытанного потрясения. Фотографии заключали в себе тайну жизни, посвященной злу. Сходство с Бервеллом было неопровержимо, доказательство против него – ошеломительно. Глядя на этот кусок картона, жена видела преступление, которого не простит ни одна мать; партнер видел преступление, которого не простит ни один друг. Представьте себе, как любимое лицо расплывается у вас на глазах, превращаясь в скалящийся череп, потом в гниющую массу, потом – в глумливого адского демона, уродливого, как смертный грех, отмеченного всеми признаками порока и позора. Вот что видел я и вот что раньше видели они!

– Положим-ка мы эти две карточки в гроб, – предложил мой спутник внушительным тоном, – мы сделали все, что в наших силах.

Стремясь поскорее избавиться от ненавистного куска картона (кто знает, какое еще проклятие все еще за него цеплялось?), я взял посетителя за руку, и мы вместе направились в соседнюю комнату, где лежало тело. Я видел Бервелла, когда он испустил последний вздох, и мне помнилось мирное выражение его лица. Но теперь, когда мы уронили на его недвижную грудь две белые карточки, ученый вдруг тронул меня за руку и, указав на пугающе искаженные черты мертвеца, шепнул: «Глядите, Оно и в смерти его не освободило. Давайте быстрей закроем гроб».

Артур Квиллер-Куч

Мой дед Хендри Уотти
Шутка

Нет в мире второй такой несуразицы, как то, что я прихожусь внуком отцу моего отца, а не совсем другому человеку. Хендри Уотти – вот кто должен был зваться моим дедом, и он всегда стоял на том, что, с какой стороны ни посмотри, не дотянул до этого совсем чуть-чуть, а стало быть, именно так я и должен к нему обращаться. Не вижу, почему бы мне не поведать вам, как все случилось, тем более история такая захватывающая.

Мой дед Хендри Уотти поставил четыре галлона эггхота[100]100
  Эггхот — горячий напиток из пива, яиц и пряностей.


[Закрыть] на то, что ночью, в самую кромешную темень, дойдет на веслах до Трясучей Банки[101]101
  Банка — мель в океане.


[Закрыть] и вытянет там невод. Чтобы добраться ночью до Трясучей Банки, надо следовать курсом до Чаячьей скалы, что напротив Трегаменны, а от скалы – по открытому морю, пока не завидишь огни маяка на мысе Святого Антония; но только все всегда обходят Трясучую Банку стороной, потому что однажды в этом месте пошел ко дну люгер[102]102
  Люгер (люггер) – разновидность быстроходного двух– или трехмачтового судна.


[Закрыть] Архелая Роуэтта с шестью матросами и поговаривают, будто по ночам там слышны голоса утопленников, которые окликают тебя по имени. Но в Порт-Лоу[103]103
  Порт-Лоу – деревушка на полуострове Розленд на юго-западе Корнуолла.


[Закрыть] не было никого храбрее моего деда, и он сказал, что ему на это плевать. И вот как-то в сочельник он с командой поставил днем невод, а вечером, вернувшись, они до чертиков надрались у Оливера эггхотом, чтобы подбодрить деда и показать, что пари заключалось всерьез.

За полчаса до полуночи они вышли от Оливера и пошагали к бухте провожать деда. Он рассказывал мне, что страха никакого не чувствовал, но настроен был очень по-дружески, особенно к Уильяму Джону Данну, который шел по правую руку. Сперва дед даже не понял почему, ведь прежде он был не особо хорошего мнения об Уильяме Джоне Данне. Но тогда они без конца пожимали друг другу руки, и, садясь в лодку, дед попросил: «Пока меня нет, позаботься о Мэри Полли». В то время Мэри Полли Полсью была подружкой деда. Но с чего он заговорил так, словно собрался в долгую дорогу, для него самого осталось загадкой; упоминая об этом, он всегда кивал на судьбу.

– Непременно, – ответил Уильям Джон Данн; друзья, отсалютовав, оттолкнули лодку от берега, дед закурил трубку и начал путь через кромешную темень. И в этой самой кромешной темени он греб и греб, догреб до Чаячьей скалы, за которой светились окошки Трегаменны, и продолжал налегать на весла, пока не дернулся от удивления, услышав крик:

– Хендри Уотти! Хендри Уотти!

Как уже было сказано, в Порт-Лоу нет человека храбрей моего деда. Но тут он уронил весла и раз пять осенил себя крестом. Ибо кто же мог выкрикивать его имя среди ночи, да еще в кромешной темени?

– Хендри Уотти! Хендри Уотти! Выуди меня!

В рундучке[104]104
  Рундучок (рундук) – возвышение на корме, которое служит одновременно сиденьем и местом хранения судового инвентаря.


[Закрыть] под кормовым сиденьем дед хранил свои рыболовные снасти. Но только наживки на борту не было никакой. А если бы была, дед не смог бы насадить ее на крючок, так у него дрожали руки.

– ХЕНДРИ УОТТИ! ХЕНДРИ УОТТИ! Выуди меня, трус несчастный!

Дед, бедняга, снова схватился за весла и налег на них изо всей силы, спеша убраться подальше, и тут чья-то рука, или не рука, три раза постучала в днище лодки – тук-тук-тук, как стучат в дверь. На третьем тук-туке Хендри Уотти не выдержал и вскочил на ноги. Зубы у него выбивали такую дробь, что трубка во рту раскололась пополам; притворяться и дальше глухим не хватало духу. Он насадил на крючок обломок трубки и, пропустив лесу через кормовую выемку, швырнул его за борт. Не успел он как следует отпустить снасть, как леса натянулась струной, словно наживку заглотила акула.

– Хендри Уотти! Хендри Уотти! Вытащи меня!

Хендри Уотти стал торопливо вытаскивать лесу, и уже прошло через выемку грузило, а леса по-прежнему оставалась натянутой. Он тащил и тащил, и вот, все в той же кромешной темени, из воды показались две белые, как у прачки, руки и ухватились за транец[105]105
  Транец – плоский срез кормовой части шлюпки, яхты или другого плавательного средства.


[Закрыть]. На мизинце левой сидело намертво въевшееся в него серебряное кольцо. Но ладно бы еще руки, но как вам большое белое лицо, словно бы вареное, и волосы и борода с застрявшими в них щепками и водорослями? И ладно – вам, а каково пришлось моему деду, ведь он был знаком с Архелаем Роуэттом, прежде чем тот, шесть лет назад, утонул здесь, у Трясучей Банки?

Архелай Роуэтт перелез через корму, вытащил из-за щеки крючок и обломок трубки, опустился на кормовое сиденье, вытряхнул из бороды рачка и говорит как ни в чем не бывало:

– Если тебе, случаем, встретится моя жена…

Слушать дальше дед не стал. При первых же звуках он завопил как резаный, спрыгнул за борт и очертя голову погрёб куда подальше. Он плыл и плыл, пока в свете проглянувшей луны не завидел впереди Чаячью скалу. Что там полно крыс, он давно знал и все же от увиденной картины едва не спятил: они сидели в ряд у кромки воды, свесив в море хвосты вместо удочек, и глядели на него через плечо красными глазками-огоньками.

– Хендри Уотти! Хендри Уотти! Тебе нельзя на берег, ты нам всю сайду распугаешь.

– Вот черт! Не больно-то и приспичило, – буркнул мой дед и повернул к главному берегу. До земли по Кибберику было плыть да плыть, и деду едва хватило сил. На каменистом берегу он упал ничком и раскинул руки, ловя ртом воздух.

Не успел он отдышаться, как заслышал шаги: вдоль берега шла женщина. Дед не шевелился и, когда женщина проходила мимо, узнал в ней Сару Роуэтт, прежнюю Архелаеву жену, которая с тех пор успела выйти за другого. Сара вязала на ходу и вроде бы не видела деда, но он расслышал, как она бормотала себе под нос: «Пришел час, и пришел человек».

Не успев даже толком удивиться, дед заметил клубок пряжи, который Сара обронила рядом с ним. Это был клубок от Сариного вязанья, и нить протянулась за ней по всему берегу. Хендри Уотти подобрал клубок и на цыпочках пошел следом. Скоро он догнал Сару и увидел, что она делает, а поглядеть на это как раз стоило. Вначале она насобирала щепок и соломы, ударила кремнем о кресало, зажгла трут и развела костер. Потом распустила вязанье, скрутила двумя пальцами один конец нити, как сапожник скручивает дратву[106]106
  Дратва – прочная просмоленная или навощенная нить для шитья обуви, кожаных изделий.


[Закрыть], и зашвырнула его прямиком в небо. Представьте себе, как вылупился Хендри Уотти, когда нить не упала обратно, а осталась висеть, словно бы за что-то зацепилась, и как он вылупился еще больше, когда Сара Роуэтт стала карабкаться по этой нити вверх и забралась так высоко, что только лодыжки болтались на виду, а все остальное поглотила кромешная ночная пустота.

– ХЕНДРИ УОТТИ! ХЕНДРИ УОТТИ!

Это был не Сарин голос; он звал издалека, из моря.

– ХЕНДРИ УОТТИ! ХЕНДРИ УОТТИ! Кинь мне лесу!

Пока дед раздумывал, что делать, Сара сверху, из темноты, вдруг говорит ему злющим голосом:

– Хендри Уотти! Где у тебя ракетный линемет[107]107
  Линемет – метательное устройство, с помощью которого можно было забросить линь (тонкий корабельный трос) на другой корабль в ходе спасательной операции.


[Закрыть]? Ты что, не слышишь, о чем бедняжка просит?

– Да слышу я, – говорит дед, теряя терпение. – И что, по-вашему, мадам, я ракету Боксера[108]108
  Ракета Боксера – трехфунтовая двухступенчатая ракета, сконструированная в 1855 г. английским военным и изобретателем Эдвардом Мунье Боксером (1822–1898).


[Закрыть] в кармане штанов ношу?

– А клубок на что? – говорит она. – Бросай его, и подальше.

И дед запулил клубком в кромешную ночную пустоту. Далеко ли, высоко ли он полетел, дед не видел.

– Отлично, – говорит женщина наверху. – Сразу видно, кидать ты мастак. Но люлька – что будет вместо люльки? Хендри Уотти! Хендри Уотти!

– Да, мадам?

– Если ты, как подобает джентльмену, научен приличиям, то будь любезен отвернуться, я собираюсь снять чулок.

И дед, следуя приличиям, стал смотреть в другую сторону, а когда ему было позволено повернуться, увидел, что Сара держит в руках лесу, к которой привязано что-то вроде люльки из чулка, и целит ею в кромешную темень.

– Хендри Уотти! Хендри Уотти! Не зевай!

Не успел дед ответить, как – бац! – у самого его уха прокувыркалась в воздухе человеческая нога и шлепнулась наземь, подняв тучу праха.

– Хендри Уотти! Хендри Уотти! Не зевай!

Следом прилетела большая бледная рука с серебряным кольцом, намертво въевшимся в мизинец.

– Хендри Уотти! Хендри Уотти! Согрей их!

Он подобрал то и другое и начал греть у костра, и тут на землю свалилась большая круглая голова, дважды подпрыгнула и замерла в отсветах огня, наставив взгляд на деда. И чья же она была, как не Архелая Роуэтта, от которого этой ночью дед однажды уже сбежал?

– Хендри Уотти! Хендри Уотти! Не зевай!

Это была еще одна нога, и дед едва ее не словил, и тут женщина крикнула сверху:

– Хендри Уотти! Хватай ее скорей! Это моя нога, я ее скинула по ошибке!

Нога стукнулась о землю, высоко подскочила, и Хендри Уотти прыгнул за ней…

Сдается мне, все это было сном, потому что вместо ноги миссис Роуэтт в руках у деда оказался утлегарь[109]109
  Утлегарь – добавочное рангоутное дерево, служащее продолжением бушприта.


[Закрыть] тяжело нагруженной бригантины, которая пёрла в темноте прямо на него. И когда он прыгнул, бригантина наехала баксом[110]110
  Бакс – серповидная деталь корпуса деревянного судна, соединяющая киль с форштевнем.


[Закрыть] на лодку, и та прямо из-под дедовых ног ушла на дно. Дед завопил, прибежали двое или трое матросов и целого и невредимого втащили его на бушприт, а потом на палубу.

Но получилось так, что судно шло в залив Ла-Плата[111]111
  Ла-Плата – залив на юго-восточном побережье Южной Америки, растянувшийся на 320 км от слияния рек Уругвай и Парана до Атлантического океана.


[Закрыть], так что с разными проволочками обратный путь в Порт-Лоу занял у него все одиннадцать месяцев. И кого он увидел первым делом на пригорке над бухтой? Уильяма Джона Данна, кого же еще!

– Очень рад тебя видеть, – говорит Уильям Джон Данн.

– Спасибочки, – отвечает дед, – а как там Мэри Полли?

– Ну, что до нее, то забота о ней оказалась хлопотным делом, и я не был уверен, что хорошо справляюсь, пока в июне не сводил ее к венцу.

– Ты за что ни возьмешься, непременно перестараешься, – говорит дед.

– Что за ерунда, откуда ты ее выудил?

Услышав слово «выудил», дед вышел из себя. Раньше за ним такого никогда не водилось, но тут он съездил Уильяма Джона Данна по носу, Уильям Джон Данн дал сдачи, и пришлось соседям их разнимать. А на следующий день Уильям Джон Данн подал на него в суд.

Дело рассматривали магистраты; дед рассказал им всю историю с начала до конца, без затей, в точности как я вам. Магистраты решили, что, с учетом всех обстоятельств, у деда был серьезный повод, и присудили ему пять шиллингов штрафа. На том дело и кончилось. Теперь вы знаете, как получилось, что я внук Уильяма Джона Данна, а не Хендри Уотти.

Джон Бакан

Путешествие, не принесшее барыша

 
Он дьявола в песнях любил поминать
И тем не смущался нимало,
И, как говорили, опять и опять
Такие слова повторял он:
«Над воздухом и над землей я царю,
Послушны мне лето с зимою,
И сотню я фунтов тебе подарю
За власть над твоею душою».
 

Баллада о пасмурном дне[112]112
  Баллада о пасмурном дне. – Эпиграф, несомненно, сочинен самим Баканом, перу которого принадлежит немало поэтических текстов. Сборник «Пасмурный день» открывается стихотворением, датированным 1 апреля 1898 г., с почти идентичным названием – «Баллада на пасмурный день», однако строки, приведенные в эпиграфе к «Путешествию, не принесшему барыша», в нем отсутствуют.


[Закрыть]

Ни один скотный рынок в стране не сравнится размером с Инверфортским – это знают все по северную сторону Твида[113]113
  Твид — река на границе Англии и Шотландии, впадает в Северное море.


[Закрыть]. Несколько дней в году на исходе осени здесь ревут в загонах, за высокими дощатыми заборами, быки и блеют овцы, доносятся с расшатанных торговых площадок выкрики аукционистов и перекличка фермеров. На открытом скотном дворе, где толпятся гуртовщики и мясники – народ, не чтящий ни Бога, ни законов, – царит такой вавилон[114]114
  Вавилон — здесь: смешение голосов, гвалт.


[Закрыть] ругани и божбы, что пробудились бы и Семеро спящих отроков[115]115
  …Семеро спящих отроков. – Отсылка к известной легенде о семерых юношах-христианах из Эфеса (Малая Азия), которые в 250 г. укрылись от гонений римского императора Деция (201–251, годы правления – 249–251), насаждавшего языческие культы, в пещере горы Селион и чудесным образом проспали более двухсот лет. Разбудить их смог лишь грохот разрушенной временем каменной стены, которой по приказу Деция был замурован вход в пещеру. Легенда, зафиксированная в сирийских житийных текстах V–VI вв. и со временем прочно вошедшая в христианскую иконографию, упоминается и у западных средневековых авторов – в частности, в книге франкского историка, епископа Григория Турского (538–593/594) «О достославных мучениках» (ок. 590), в знаменитом сборнике итальянского монаха-доминиканца, архиепископа Генуи с 1292 г. Якова Ворагинского (1230–1298) «Золотая легенда» (ок. 1260) и др. Она также пересказана в «Истории упадка и разрушения Римской империи» (1772–1787, опубл. 1776–1788; гл. 33) английского историка Эдварда Гиббона (1737–1794).


[Закрыть]. Из двух десятков соседних закусочных доносится стук ножей; там сельские жители, сдабривая обед пивом, поглощают говядину с картошкой, а пастушьи овчарки стерегут под столами оброненные куски. Кого только здесь не встретишь: от разбойников из Хайленда, не знающих ни слова по-английски, и джентльменов-фермеров из Инвернесса и Росса до лоулендских[116]116
  Хайленд и Лоуленд — соответственно горная и равнинная части Шотландии.


[Закрыть] скотоводов и городских торговцев, не говоря уже об армии проходимцев самых разных национальностей и занятий.

Именно там я познакомился с Данкеном Стюартом из Клакемхарстана, что в Мур-оф-Раннох, и услышал от него эту историю. Он был в то время уже совсем стариком, седым, с обветренным лицом; притом человеком преуспевающим, владевшим, как Иаков, множеством стад и больших пастбищ[117]117
  …владевшим, как Иаков, множеством стад и больших пастбищ. – Иаков – ветхозаветный патриарх, родоначальник Двенадцати колен (племен) Израилевых, в старости – богатый скотовод.


[Закрыть]. Он пригнал с севера свой хайлендский скот и в ожидании англичан, с которыми условился встретиться, целый день развлекал меня байками. В юности он был погонщиком, исходил пешком всю Шотландию вдоль и поперек, и в его памяти хранились времена чуть ли не доисторические. Эту историю, как и множество других, я слушал, сидя в небольшом загончике, где воняло скотом и звучала неумолчная трескотня на гэльском.

– Когда мне исполнилось двадцать пять, я был редкий шалопай и вольная душа. Я потому и стал гуртовщиком, что любил вольницу, и как раз такой моя жизнь и была. Знай отец обо всех моих выходках, его сердце давным-давно бы разбилось; моей матери повезло, что она сошла в могилу, когда мне было шесть лет. Проповеди священника, мистера Мак-Дугалла с Островов, который призывал меня отринуть путь заблуждений, я пропускал мимо ушей и не сходил с дурной дорожки – не забывая при этом делать деньги, ведь работник я был старательный и надежный, – и изучил все пивные от пирса Кромарти до улиц Йорка. Пил я как сапожник, без оглядки на Бога и ближних, любил картишки, а уж о женском поле и говорить нечего. Как вспомню себя двадцатипятилетнего, так до сих пор стыдно.

Случилось мне как-то в последние дни сентября месяца оказаться в Эдинбурге с отарой из пяти десятков овец, которых я рискнул купить у одного пьянчужки-лэрда[118]118
  Лэрд — представитель мелкого дворянства в Шотландии.


[Закрыть] и рассчитывал продать где-нибудь на западе страны. Это были добрые овечки, все как одна лейстерской породы, хорошо упитанные, и обошлись мне почти даром. Так что, когда я оставил позади город и погнал отару по Мерчистон-роуд мимо Пентлендских холмов, на душе у меня было легко. Со мной были двое или трое приятелей, тоже безобразников, только, наверное, не таких удачливых. Я их не особо ценил, а они – меня, разве что за виски, которое я поставил им при расставании. В Колинтоне они со мной простились, и дальше я пошел один.

Если вы пороетесь в памяти, то наверняка вспомните, что в местности, называемой Кирк-Ньютон, перед поворотом дороги, огибающей Биг-Мьюир, почти у самого истока Уотер-о’-Лит, стоит очень недурная пивная. Не совру, если скажу, что между Эмбро и Глеской нет пивной лучше. С ее доброй хозяйкой по имени Лаки Крейк мы были давними друзьями, ведь джиллов[119]119
  Джилл — английская мера объема, равная ¹/₄ пинты или 142 мл; в настоящее время используется для приготовления алкогольных коктейлей.


[Закрыть] бренди я опрокинул в ее заведении без счета; ну и как мне было туда не заглянуть? При виде меня она просияла, и вот я уже сижу, развалившись, за столом, а передо мной стоит плошка с тодди[120]120
  Тодди – горячий напиток с крепким алкоголем, сахаром и специями; изобретен в XVIII в.


[Закрыть]. И кого же я замечаю по соседству, как не моего старого товарища Тоши Маклина с дальнего конца Глен-Лион? Мы с Тоши знаем друг друга с таких давних пор, что грех было не посидеть вместе подольше. К тому же день выдался холодный, а внутри полыхал огонь в камине и велись интересные беседы.

Потом у нас с Тоши разгорелся спор о том, по какой цене Локлен Фаравей продал в Фолкирке скот, и я в подпитии полез в бутылку, начал обвинять приятеля во вранье и в сердцах вскочил, чтобы уйти. Время близилось к шести вечера, до сумерек оставался всего час, и миссис Крейк подошла, чтобы уговорить меня остаться. «Да черт с ним, Данкен, – сказала она, – лучше и не думай на ночь глядя пускаться в дорогу. До Карнуота больше десяти миль, а в пути не встретишь ничего, кроме кроншнепов[121]121
  Кроншнеп — длинноклювая птица семейства бекасовых.


[Закрыть], вереска и косогоров». Но я, когда заведусь, становлюсь упрямей десятка мулов, поэтому стоял на своем, хотя знать не знал чего ради. Крепкая выпивка и обильная закуска не настраивают на размышления, поэтому я сунул в сумку большую бутыль и погнал овец в сторону вересковой пустоши. Понятия не имею, на что я рассчитывал: добраться до пастушьей хижины у Карнуота или набрести на какой-нибудь придорожный трактир. Но мне сдуру втемяшилось до наступления темноты одолеть еще несколько миль.

Сперва я благополучно шагал нога за ногу, овцы бодро бежали спереди, а собаки трусили сзади. Деревья остались за спиной, перед нами лежала широкая травянистая тропа, которая, подобно перевязи для меча, пересекает пустошь. Места были самые унылые и безлюдные, жилья никакого, одни болота, серые склоны холмов и угрюмого вида озерца. А главное – камни под ногами, из-за которых я, тем более еще и нетрезвый, быстро устал, распростился с пьяным куражом и горько раскаялся в своей глупости. Вернуться в пивную Лаки Крейк было бы унижением, так что я об этом даже не задумывался, но с адским упорством шагал вперед.

Признаюсь, к тому времени, когда впереди показался дом, я вконец выбился из сил и пал духом. С выхода миновал всего час, свет еще не совсем померк, но было довольно темно, и здание это выросло внезапно, словно бы из ниоткуда. Переведя взгляд налево, я увидел за небольшой лужайкой темную махину со множеством пристроек – наполовину ферму, наполовину загородный дом. Удостоверившись, что глаза меня не обманывают, я решил, что передо мной то самое место, которое требуется, и, весело насвистывая, погнал овец туда.

У дворовых ворот я получше присмотрелся к постройке. Квадратный двор был обнесен чудовищной высоты стенами, слева стояло основное здание, справа, как я решил, хлева и конюшни. Дом на вид казался старинным, камень во многих местах начал крошиться, но по стилю он ничуть не отличался от обычных усадеб того времени. Над воротами виднелось что-то вроде герба, частично сохранилась одна чугунная стойка, а загнав овец внутрь, я заметил, что двор сплошь зарос травой. И что показалось странным в сгущавшихся сумерках – это глухое молчание. Ни лошадиного ржания, ни мычания коров, ни куриного гама – тишина, как на вершине Бен-Круахана. И еще – приятный теплый воздух, хотя снаружи пробирало холодом.

Едва ступив за ворота, я приметил у передней стены несколько загонов для овец. Я подумал, что это очень кстати, и поскорей завел туда свое стадо. Там нашелся добрый запас сена, так что насчет овец можно было успокоиться, и я обернулся поискать дверь дома.

К своему удивлению, я обнаружил ее распахнутой настежь, и под винными парами не стал стучать, а смело вошел. Ну и беспечный здесь живет народ, подумалось мне, какие из них фермеры. Небось, городские жители, что приезжают на верещатники[122]122
  Верещатник — вересковая пустошь.


[Закрыть] подышать свежим воздухом.

Зала, где я очутился, ничуть не походила на переднюю фермерского дома, такой роскоши я в жизни не видел. Пол покрывал красивейший ковер, пестревший алым и голубым; в угловом камине потрескивал яркий огонь. Там были и стулья, и полно старого ржавого оружия на стенах, а еще всякие финтифлюшки, какие считаются украшением. Но там никого не было, и я, набравшись храбрости, стал взбираться по лестнице в дальнем конце. Ковер на ней был такой толстый, что в нем тонул стук моих шагов, и я, честно говоря, немножко робел от этой обстановки. Правда, пьяному море по колено, так что я шагал дальше и дальше и скоро добрался до лестничной площадки с дверью.

Ну наконец-то, думаю, вот и жилая часть дома; и я поддел пальцем дверной крючок и вошел в комнату, каких свет не видывал, – говорю не преувеличивая, потому что ничего подобного и представить себе не мог. По стенам висели прекрасные картины и тянулись дубовые книжные шкафы, полные книг в богатых переплетах. Мебель была украшена искусной резьбой и обтянута тонким бархатом, из которого были сшиты и занавеси. Но самым лучшим был стол, покрытый чистой белой скатертью и уставленный самой разной лакомой едой и напитками. Серебряная посуда сияла так ярко, как воды Лох-О[123]123
  Лох-О — протяженное пресноводное озеро в области Аргайл-энд-Бьют на юго-западе Горной Шотландии.


[Закрыть] под апрельским солнцем. Что может быть приятней для глаз гуртовщика, чем такое зрелище! А в дальнем конце за большой бутылкой вина восседал хозяин.

При виде меня он встал. Одет он был на лучший городской манер, выглядел лет на пятьдесят, но при этом был здоровым и пригожим; на лице выделялись острая бородка, аккуратные усики и густые брови. Глаза чуть косили, чего я очень не люблю, но в целом впечатление он производил приятное.

«Мистер Стюарт? – любезным тоном спросил он, оглядывая меня. – Это ведь мистер Данкен Стюарт почтил меня визитом?»

Не понимая, откуда хозяин знает мое имя, я вылупился на него.

«Да, – ответил я, – так меня и зовут, но только какой черт вам это подсказал?»

«О, я сам зовусь Стюарт, – проговорил хозяин, – а все Стюарты должны знать друг друга».

«Верно, но что-то не припомню я вашего лица. Но вот я у вас и думаю, мистер Стюарт, дом у вас первоклассный».

«Ну да, ничего себе. Но как вы сюда попали? Нас не часто балуют гости».

Тут я рассказал хозяину, откуда и куда шел и почему на ночь глядя забрел на верещатники. Он выслушал внимательно и говорит эдак дружелюбно:

«Тогда оставайтесь на всю ночь и поужинайте со мной. Негоже отпускать своего сородича, не преломив с ним хлеба. Прошу садиться, мистер Данкен».

И я обрадованно сел, хотя, признаюсь, сперва мне от всего происходящего было не по себе. Какое-то нехристианское это было место, и уж точно этот человек не мог носить то же имя, что я, и знать так много о моих делах. Но он держался так приветливо, что мое недоверие скоро испарилось.

Я сел за стол напротив хозяина дома. Для меня был готов прибор, и, кроме вилки с ножом, там лежала длинная ложка с ручкой из рога. Такой длиннющей и чуднóй ложки мне видеть не доводилось, и я спросил, что это.

«Похлебку в этом доме чаще всего подают горячей, поэтому нужна ложка подлиннее. Обычная история, правда?»

Я не нашел что ответить и не уловил в этих словах смысла, хотя в голове шевельнулось воспоминание о чем-то нехорошем, связанном с такими ложками[124]124
  …нужна ложка подлиннее. … …в голове шевельнулось воспоминание о чем-то нехорошем, связанном с такими ложками… – Подразумевается старинная английская поговорка: «Чтобы есть суп с дьяволом, нужна длинная ложка» (русский аналог: «Не садись с дьяволом щи хлебать – у него все равно ложка длиннее»). Ключевой эпизод рассказа – сюжетная реализация ситуации из этой поговорки.


[Закрыть], но, как я уже говорил, мысли у меня по пьяному делу путались. Слуга поставил передо мной большую миску с супом. Но не успел я погрузить туда ложку, как мистер Стюарт выкрикнул с другого конца стола:

«А теперь, мистер Данкен, прошу вас подтвердить, что вы садитесь ужинать добровольно. По округе идет слава, будто я принуждаю гостей со мной трапезничать, когда они этого не хотят. Так что скажите вслух, что вы согласны».

«Конечно, Богом клянусь», – подтвердил я, потому что ноздри мне щекотал ароматный дух похлебки. Сотрапезнику это вроде бы понравилось, и он заулыбался.

Много супов я перепробовал за свою жизнь, но с этим не сравнится ни один. В него словно намешали все вкусное, что только есть на свете: виски и капусту, рассыпчатое печенье и куриную похлебку с луком, мед и лососину. Сердце выпрыгивало из груди от восторга. От супа веяло пряными ароматами Аравии, о которых говорится в Библии, а стоило проглотить ложку, и тебя переполняло такое счастье, словно ты сумел сбыть за двойную цену сотню овец. О, это был суп из супов!