Текст книги "Мистические истории. День Всех Душ"

Потом она, наверное, впала в беспамятство; во всяком случае, силы ей изменили, голова закружилась, и все стало видеться как в тумане. Но немного погодя она доковыляла до буфетной, нашла бутылку то ли бренди, то ли виски – чего именно, ей не запомнилось, взяла стакан и налила себе спиртного. Пока оно растекалось по венам, она, не раз останавливаясь в испуге, одолела путь по пустынному нижнему этажу, по лестнице и по коридору к двери спальни. Там она, по-видимому, снова потеряла сознание и упала на пороге…

Когда миссис Клейберн очнулась, первой ее мыслью было запереться на замок, второй – достать револьвер мужа. Он не был заряжен, но она отыскала патроны и ухитрилась зарядить оружие. Далее, вспомнив, что Агнес перед уходом отказалась унести поднос с чаем и сэндвичами, она внезапно почувствовала голод и набросилась на еду. Позднее она вспоминала, как была удивлена, заметив стоявшую рядом с термосом фляжку с бренди. Выходит, Агнес заранее планировала свое исчезновение и даже то, что госпоже, которая обычно не употребляла спиртное, понадобится подкрепить себя до возвращения служанки. Миссис Клейберн налила немного бренди в чай и жадно его проглотила.

Далее (как впоследствии рассказывала мне кузина) ей удалось разжечь камин, после чего она, согревшись, залезла в постель и набросила на себя все одеяла, какие нашлись. Вечером ее помутненному болью сознанию то и дело мерещились неясные страхи: она боялась, что останется лежать одна, без помощи, пока не замерзнет насмерть; боялась и самого одиночества. У нее не осталось сомнений, что дом пуст – пуст весь, от подвала до чердака. Она не знала, почему так в этом уверена, но чувствовала, что причина заключается в особом характере тишины – тишины, которая сопровождала ее во время осмотра дома, а теперь окутала как саван. Она была уверена, что, если бы поблизости присутствовало, даже скрытно, человеческое существо, в этой плотной тишине возникла бы тоненькая трещинка, как от камешка, брошенного в стекло…

4

– Ну как, получше? – произнес доктор, закончив с ее лодыжкой и выпрямляясь. Он с упреком покачал головой. – Похоже, вы не послушались предписаний врача? Вставали, небось, с постели… а? А ведь доктор Селгроув наверняка запретил вам двигаться до следующего его визита, а?

Доктор был посторонний, знакомый миссис Клейберн только по имени. Ее постоянный врач был вызван утром в Балтимор к одному престарелому пациенту и попросил молодого коллегу, начинавшего практику в Норрингтоне, его подменить. Новый врач робел и, как нередко бывает со стеснительными людьми, держал себя немного фамильярно, и миссис Клейберн решила, что он ей малосимпатичен. Но не успела она соответствующим тоном дать ответ (а она как никто умела придать своему голосу нотку неодобрения), тут же вмешалась Агнес – да, та самая, всегдашняя Агнес, которая стояла за доктором и выглядела по-прежнему строго и аккуратно.

– Миссис Клейберн, наверное, вставала ночью и бродила по дому, вместо того чтобы, как положено, позвонить мне, – осуждающе проговорила она.

Это было слишком! Несмотря на мучительную боль, миссис Клейберн рассмеялась.

– Позвонить тебе? Это когда электричество было отключено?

– Электричество? Отключено? – Агнес мастерски изобразила изумление. – Когда это? – Она нажала кнопку у кровати, и тихая комната огласилась звоном. – Вчера вечером я перед уходом проверила звонок, мадам, потому что, будь он неисправен, я бы не оставила вас одну, а легла спать в гардеробной.

Миссис Клейберн лежала и молча глядела на нее.

– Вчера вечером? Вчера вечером я была дома одна.

На решительном лице Агнес не дрогнул ни один мускул. Она смиренно сложила руки на своем опрятном фартуке.

– Может, мадам, у вас от боли немного помутилось в голове. – Агнес взглянула на доктора, и тот кивнул.

– Наверняка нога болела очень сильно, – сказал он.

– Да, болела, – ответила миссис Клейберн. – Но хуже боли был ужас, который я испытала позавчера, когда меня оставили одну в пустом доме, с отключенным отоплением и электричеством и неработающим телефоном.

Во взгляде доктора выразилось нескрываемое удивление. Землистое лицо Агнес слегка порозовело, но не от стыда, а словно бы от обиды на несправедливые обвинения.

– Но, мадам, я вчера ночью своими руками затопила камин… Смотрите, угли еще тлеют. И только что собиралась разжечь его опять, но тут пришел доктор.

– Верно. Я застал ее на коленях перед камином, – подтвердил доктор.

Миссис Клейберн опять рассмеялась. Ее оплетали паутиной искусной лжи, но она думала, что еще может ее разорвать.

– Я вчера сама растопила камин… попросить было некого. – Она обращалась к доктору, но смотрела на служанку. – Мне дважды пришлось вставать и добавлять угля, в доме было холодно, как в склепе. Центральное отопление, похоже, не работало еще с вечера субботы.

От этого невероятного заявления на лице Агнес не выразилось ничего, кроме учтивой озабоченности; нового доктора, однако, заметно смущало то, что его втягивают в какой-то глупый спор, на который у него нет времени. Он сказал, что привез с собой оператора с рентгеном, но делать исследование сейчас бесполезно, потому что лодыжка слишком распухла. Он сослался на спешку, поскольку, помимо своих пациентов, ему было поручено посетить всех подопечных доктора Селгроува, попросил прощения у миссис Клейберн и пообещал вернуться вечером, чтобы решить, можно ли уже делать рентгеновский снимок и не придется ли, чего он явно опасался, наложить на ногу гипс. Вручив Агнес листочки со своими предписаниями, он распрощался.

Этот день миссис Клейберн провела в лихорадке, страдая от боли. Она была слишком слаба, чтобы продолжать спор с Агнес, и не вызывала к себе других слуг. Ее все сильнее клонило ко сну, и она сознавала, что из-за жара плохо понимает, что делается вокруг. Агнес и горничная прислуживали ей так же старательно, как обычно, и к вторичному приходу доктора температура у нее спала; однако она решила держать при себе то, что ее тревожило, пока не явится доктор Селгроув. Того ожидали к следующему вечеру, и новый врач предпочел оставить за ним решение, накладывать гипс или нет, хотя и опасался, что без этого теперь не обойтись.

5

Вечером миссис Клейберн вызвала меня телефонным звонком, и на следующий день я была в Уайтгейтсе. Бледная и взбудораженная, моя кузина ограничилась тем, что указала на одетую в гипс ногу и поблагодарила меня за приезд. Она объяснила, что доктор Селгроув внезапно заболел в Балтиморе и в ближайшие дни не явится, однако молодой человек, который его замещает, вроде бы достаточно сведущ. В тот день Сара ни словом не намекнула на странную историю, описанную выше, но я сразу почувствовала, что она пережила какое-то потрясение, которое нельзя было объяснить просто травмой лодыжки, пусть и болезненной.

Однажды вечером она описала мне наконец тот поразительный уик-энд, каким он запечатлелся в ее на редкость ясном и здравом уме и каким он представлен мной на предыдущих страницах. Разговор состоялся почти через месяц после моего прибытия, но Сара тогда все еще не спускалась вниз и вынужденно проводила время в постели либо на кушетке. Пока тянулись эти нескончаемые недели, рассказывала она, у нее было время обдумать случившееся, и хотя события тех полутора суток не изгладились из памяти, они уже не казались такими жуткими, и в конце концов она решила больше не говорить о них с Агнес и не обращаться с вопросами к другим слугам. Болезнь доктора Селгроува оказалась не только серьезной, но и продолжительной. Он все не возвращался, и поступило сообщение, что он, когда наберется сил, отправится в поездку в Вест-Индию[85]85
  Вест-Индия – историческое название дугообразной группы островов Карибского моря протяженностью ок. 3500 км между материками Северной и Южной Америки. В состав Вест-Индии входят Багамские, Большие Антильские и Малые Антильские острова.


[Закрыть], а практику в Норрингтоне возобновит только весной. Как было понятно кузине, только доктор Селгроув мог подтвердить, что от его визита до визита его преемника прошло целых полтора суток. Второй врач, стеснительный молодой человек, обремененный свалившейся на него лишней практикой, сказал (когда я решилась вызвать его на беседу с глазу на глаз), что доктор Селгроув в спешке не оставил ему никаких инструкций по поводу миссис Клейберн, кроме краткой записки: «Перелом лодыжки. Нужен рентген».

Зная решительный характер своей двоюродной сестры, я не поняла, чтó удержало ее от разговора со слугами, однако, поразмыслив, сделала вывод, что она была права. После этой необъяснимой истории они остались такими же, как прежде: дельными, преданными, почтительными и достойными почтения. Она от них зависела, с ними ей было уютно; неудивительно, что она предпочла по мере возможности обо всем забыть. В том, что в доме произошло нечто странное, она ничуть не сомневалась; мне тоже было понятно, что она пережила потрясение, вызванное иной причиной, нежели просто перелом лодыжки; но в конце концов я согласилась с тем, что опрос слуг или нового доктора ничего бы не дал.

В ту зиму, а потом и летом я жила в Уайтгейтсе почти безвылазно, и к октябрю, перед моим переселением домой, в Нью-Йорк, сестра полностью восстановила свое здоровье и бодрость духа. Доктору Селгроуву было предписано провести лето в Швейцарии, его возвращение к практике снова задерживалось, и это помогло сестре выбросить из головы тот странный уик-энд. Жизнь ее протекала по-прежнему – мирно, заведенным порядком, и я при отъезде была за нее спокойна и ни разу не вспомнила о таинственном происшествии, со времени которого прошел без малого год.

Едва я водворилась в своей тогдашней тесной квартирке в Нью-Йорке, как в последний день октября, ближе к ночи, раздался звонок в дверь. У служанки был свободный вечер, я сама пошла открывать и на пороге с изумлением узрела Сару Клейберн. Она куталась в шубу, а лицо под надвинутой на лоб шляпой выглядело таким бледным и измученным, что я поняла: случилось что-то страшное.

– Сара, – выдохнула я, едва сознавая, что говорю, – откуда ты взялась в такой час?

– Из Уайтгейтса. Опоздала на последний поезд и приехала на такси.

Она вошла и села на скамью у двери. Видя, что кузину не держат ноги, я села рядом и обняла ее.

– Бога ради, что стряслось?

Она смотрела на меня, но словно бы не видела.

– Я позвонила в службу Никсона и заказала машину. Добиралась пять часов с четвертью. – Сара огляделась. – Можешь приютить меня на ночь? Багаж остался внизу.

– Живи сколько захочешь. Но у тебя болезненный вид…

Сара покачала головой.

– Нет, я не больна. Я только напугана – смертельно напугана, – повторила она шепотом.

Голос ее звучал так странно, а ладони, которые я сжимала в своих, были так холодны, что я помогла ей встать и перейти в маленькую гостевую комнату. Моя квартира находилась в старинном здании, не очень высоком, и я была накоротке с персоналом – в современных небоскребах такого не бывает. Я позвонила вниз, чтобы принесли сумки, а тем временем приготовила бутыль с горячей водой, согрела постель и поспешно уложила Сару. Никогда прежде она не бывала такой послушной и безропотной, и это напугало меня больше, чем ее бледность. Кузина была не из тех, кого можно, как младенца, раздеть и уложить в постель, но она молча повиновалась, словно сознавая, что дошла до предела.

– Как здесь хорошо, – произнесла она спокойней, когда я подоткнула одеяло и поправила подушки. – Не уходи, пожалуйста… посиди со мной.

– Я только на минуточку: принесу тебе чашку чаю, – заверила я, и Сара затихла. Дверь я оставила открытой, чтобы она слышала, как я хлопочу в крохотной кухоньке напротив по коридору. Когда я принесла чай, Сара благодарно его проглотила, и щеки ее слегка порозовели. Я села у постели, мы немного помолчали, а потом она заговорила:

– Знаешь, ведь прошел ровно год…

Я предпочла бы, чтобы она отложила разговор до завтрашнего утра, но в глазах сестры горело желание освободиться от бремени, которое тяготило ее разум, и я поняла, что не уговорю ее сейчас принять приготовленное мною снотворное.

– Год после чего? – не сообразила я, все еще не догадываясь увязать поспешный приезд кузины с загадочными событиями, случившимися в прошлом году в Уайтгейтсе.

Она ответила удивленным взглядом.

– После встречи с той женщиной. Неужели не помнишь: странная женщина, которая шла по аллее в тот день, когда я сломала лодыжку? Тогда я не подумала, но ведь это было в канун Дня Всех Душ.

Да, сказала я, помню.

– А ведь сегодня канун Дня Всех Душ, так? Я хуже тебя разбираюсь в церковном календаре, но, кажется, не ошиблась?

– Верно. Сегодня канун Дня Всех Душ.

– Так я и думала… Днем я, как обычно, отправилась на прогулку. С утра занималась письмами и счетами, поэтому вышла довольно поздно, когда уже сгущались сумерки. Но вечер был ясный и погожий. Приближаюсь к воротам и смотрю – входит женщина, та самая… и направляется к дому…

Я стиснула в руке ладонь сестры – она пылала жаром.

– Если уже стемнело, уверена ли ты, что женщина была та самая? – спросила я.

– Уверена, ведь погода была ясная. Я ее узнала, она меня тоже, и я заметила, что она не рада этой встрече и глядит злобно. Я остановила ее и, точно так же, как в прошлый раз, спросила: «Куда вы идете?» И она с тем же легким иностранным акцентом дала прежний ответ: «Повидать одну из девушек, только и всего». Тут на меня внезапно напала злость, и я сказала: «Больше я вас в свой дом не пущу. Слышите? Я требую, чтобы вы ушли». И она рассмеялась, да, рассмеялась… очень тихо, но отчетливо. К тому времени совсем стемнело, словно порыв ветра нагнал на небо тучи, и я, стоя рядом с незнакомкой, почти ее не различала. Происходило это у поворота дороги, где растут группой несколько тсуг[86]86
  Тсуга – род хвойных вечнозеленых деревьев семейства сосновые, внешне напоминающих ель.


[Закрыть], и, когда я, возмущенная наглостью женщины, шагнула в ее сторону, она нырнула за деревья. Я пошла следом, но ее там не оказалось… Клянусь, ее там не было… Я поспешила в потемках домой, опасаясь, что она проскользнет мимо и опередит меня. Удивительней всего то, что, когда я добралась до двери, черные тучи пропали и вокруг как будто посветлело. В доме все выглядело как обычно, слуги занимались своими обязанностями, но мне было не отделаться от мысли, что все-таки та женщина под покровом туч проникла в дом раньше меня. – Отдышавшись, Сара продолжила: – В холле я бросилась к телефону, позвонила Никсону и попросила срочно предоставить мне машину до Нью-Йорка с каким-нибудь знакомым ему шофером. И Никсон приехал за мной сам… – Сара уронила голову на подушку и уставилась на меня глазами испуганного ребенка. – Это было очень мило с его стороны, – добавила она.

– Да, очень мило. Но когда они увидели, что ты собираешься уехать… я имею в виду слуг…

– Ага. Поднявшись наверх, к себе, я вызвала звонком Агнес. Она выглядела как всегда – холодной и спокойной. Я сказала, что через полчаса уезжаю в Нью-Йорк, объяснив это деловой надобностью, и тут Агнес впервые изменило самообладание. Она не стала прикидываться удивленной, не стала даже выставлять возражения, а ты ведь знаешь, как она любит возражать по любому поводу. Во взгляде ее блеснула радость, которую она не сумела скрыть. Она сказала только: «Очень хорошо, мадам» – и спросила, что я хочу взять с собой. Можно было подумать, будто у меня есть привычка темной осенней ночью срываться с места и мчаться в Нью-Йорк на деловую встречу! Это была ее ошибка – не изобразить удивление и даже не спросить, почему я не собираюсь воспользоваться собственным автомобилем. И то, что она до такой степени забылась, напугало меня больше, чем все остальное. Она пришла в такой восторг из-за моего отъезда, что не решалась говорить, опасаясь выдать себя или спугнуть удачу.

Рассказав все, миссис Клейберн долго лежала молча, дыша гораздо спокойней, и наконец опустила веки. Когда она выговорилась, ей явно стало легче и захотелось спать. Я потихоньку встала, а она, повернув голову, прошептала: «Больше я в Уайтгейтс не вернусь». Потом закрыла глаза и стала засыпать.

Надеюсь, записывая со слов кузины эту странную историю, я не упустила ничего существенного. Этим исчерпываются факты о произошедшем в Уайтгейтсе, за достоверность которых я могу лично поручиться. Продолжение – а оно, конечно же, будет – состоит исключительно из догадок; ни за что другое я его не выдаю.

Агнес, служанка моей кузины, происходила с острова Скай, а на Гебридах[87]87
  Скай – крупнейший остров полуархипелага Внутренние Гебриды.
  Гебриды (Гебридские острова) – архипелаг в Атлантическом океане у западных берегов Шотландии; две островные цепи архипелага – Внутренние и Внешние Гебриды – разделены проливами Литтл-Минч и Норт-Минч, а также внутренним Гебридским морем. Значительная часть населения островов говорит на гэльском языке, кроме того, здесь долгое время сохранялся местный фольклор, в том числе разнообразные истории о водяных духах.


[Закрыть], как всем известно, на каждом шагу встречаешь сверхъестественное, и пострашнее самих призраков будет тревожное чувство, будто длинными ночами в этой ненастной глуши с тебя не сводят глаз невидимые наблюдатели. Моя кузина, во всяком случае, всегда подозревала, что Агнес – может, бессознательно и уж наверняка не желая зла, – послужила проводником потусторонних влияний, подчинивших себе податливый персонал Уайтгейтса. Хотя за долгие годы, проведенные Агнес с миссис Клейберн, ее связь с неведомыми силами никак не проявилась, это свойство, по-видимому, пребывало в ней под спудом и ждало какого-то толчка, и такой толчок дала неизвестная женщина, которую кузина два года подряд встречала в канун Дня Всех Душ на подъездной аллее. Дата, несомненно, подтверждает мою гипотезу, ведь даже в наш прозаический век найдутся такие, кто все еще помнит, что канун Дня Всех Душ – это ночь, когда мертвецы встают из могил, когда подобным же образом и другие духи, будь то сострадательные или злобные, также не подчиняются закону, согласно которому во все остальные дни землей распоряжаются исключительно живые ее обитатели.

Если связь странных событий с этой календарной датой не является простым совпадением – а по-моему, так оно и есть, – остается предположить, что незнакомка, дважды появлявшаяся в канун Дня Всех Душ в подъездной аллее Уайтгейтса, была либо призраком, каких называют «фетч»[88]88
  Фетч – в ирландском фольклоре призрак еще живого человека, спектральный двойник, чье появление считается предвестником смерти.


[Закрыть], либо, что еще вероятней и притом тревожней, живой женщиной, в которую вселилась ведьма. Как хорошо известно, история колдовства изобилует подобными случаями, и, вполне возможно, женщина была послана соответствующими силами, чтобы призвать Агнес и других слуг на некий полуночный «шабаш» в одинокой местности где-нибудь по соседству. Тем, кто задастся вопросом, что происходит на шабашах и чем они так неодолимо привлекательны для робких и суеверных натур, достаточно обратиться к многочисленным трудам, трактующим об этих таинственных ритуалах. Всякий, кому придет однажды мысль, что неплохо бы из любопытства хоть глазком взглянуть на шабаш, обнаруживает вскоре, что любопытство переродилось в желание, а желание – в непреодолимую тягу, которая при случае заставит его нарушить все запреты, ибо тот, кто однажды побывал на шабаше, не остановится ни перед чем, только бы поучаствовать в нем снова.

Таково мое – предположительное – объяснение того, что случилось в Уайтгейтсе. Как я часто слышала от кузины, она нипочем не могла поверить, чтобы история, уместная в глуши Гебридских островов, произошла в густонаселенной Коннектикутской долине – обители бодрости и веселья; но даже не веря, она не переставала опасаться – такие парадоксы случаются нередко – и, настаивая на том, что тайна наверняка имеет естественное объяснение, все же так и не вернулась, чтобы его поискать.

– Нет-нет, – повторяла она, вздрагивая, когда я заговаривала о ее возвращении в Уайтгейтс, – не хочу рисковать. Вдруг мне снова явится эта женщина… – И она так и не вернулась.

Кливленд Лэнгстон Моффетт

История о загадочной карточке

1

Загадочная карточка

Всю жизнь Ричард Бервелл, житель Нью-Йорка, будет досадовать на то, что его не позаботились научить в юности французскому языку.

И вот по какой причине.

На следующий вечер после прибытия в Париж Бервелл, чьи жена и дочь задержались у подруги в Лондоне, почувствовал себя одиноко и задумался о посещении театра. Справившись по ежедневнику увеселений, он остановился на «Фоли-Бержер»[89]89
  «Фоли-Бержер» – знаменитое варьете и кабаре в 9-м округе Парижа; основано в 1869 г. как «Фоли Тревиз», в 1872 г. получило свое нынешнее название.


[Закрыть], поскольку был наслышан об этом знаменитом варьете. В антракте он вышел в красивый сад, где среди цветов, огней и фонтанов прохаживались веселые толпы зрителей. Едва он уселся за трехногий столик, чтобы полюбоваться непривычным зрелищем, как его внимание привлекла очаровательная женщина, одетая броско, но с безупречным вкусом, которая прошла мимо, опираясь на руку какого-то господина. Что касается последнего, то Бервелл заметил только, что на нем были очки.

Бервелл никогда не причислял себя к любимцам прекрасного пола и потому с трудом поверил собственным глазам, когда дама покинула своего спутника и, словно о чем-то вспомнив, повернула назад, а когда оказалась рядом с ним, проворно кинула на столик карточку. Там были какие-то французские слова, написанные фиолетовыми чернилами, но Бервелл, не владевший французским, ничего не понял. Дама, не оглядываясь на него, снова присоединилась к господину в очках и с достоинством и грацией принцессы покинула сад. Бервелл, не отрывая взгляда от карточки, остался сидеть.

Стоит ли говорить, что и представление, и прочие диковинки вылетели у него из головы. Все сделалось скучным и пресным после этого ослепительного видения, столь мимолетного и загадочного. Теперь ему хотелось только одного: узнать, что означают написанные на карточке слова.

Подозвав фиакр, Бервелл поехал к себе в «Отель Континенталь». В конторе он, отозвав в сторону управляющего, попросил его перевести несколько слов с французского. Их было не больше двух десятков.

– Да-да, конечно, – с обычной для французов любезностью отозвался управляющий, пробегая глазами карточку. По мере чтения его лицо удивленно вытягивалось, он смерил Бервелла пристальным взглядом и взволнованно произнес: – Откуда вы это взяли, месье?

Тот начал было объяснять, но управляющий его прервал:

– Довольно, довольно. Вы должны покинуть наш отель.

– То есть как? – поразился нью-йоркский гость.

– Я настаиваю, чтобы вы сегодня же – сей же час – покинули наш отель, – с нажимом повторил управляющий.

Пришел черед Бервеллу вспылить, и он заявил в гневе, что, если его гонят из этого отеля, в Париже найдется множество других, где он будет желанным гостем. С гордым видом, но разобиженный в душе, он оплатил счет, послал за своими вещами и отбыл на Рю-де-ла-Пэ в отель «Белльвю», где и провел ночь.

Наутро Бервелл познакомился с владельцем, который показался ему добрым малым, и, решив рассматривать вчерашнее происшествие как курьез, поведал о нем подробно и с удовольствием убедился, что имеет дело с сочувственным слушателем.

– Ну-ну, что взять с дурака, – заключил управляющий. – Дайте-ка мне карточку, я расскажу, о чем там говорится.

Но прочитав, он переменился в лице и посуровел.

– Дело нешуточное, – заявил он. – Теперь я понимаю, почему мой коллега отказался вас принимать. К сожалению, месье, я вынужден последовать его примеру.

– Что вы этим хотите сказать?

– Только то, что вы не можете здесь оставаться.

Сказав это, управляющий отвернулся, и охваченный негодованием гость не смог добиться от него объяснения.

– Я этого так не оставлю, – пригрозил Бервелл, окончательно выведенный из себя.

Время близилось к полудню, и ньюйоркец вспомнил, что уговорился встретиться за ланчем со своим бостонским приятелем, который с семьей остановился в «Отель де л’Альма». Погрузившись с багажом в карету, он дал распоряжение кучеру ехать прямо туда, поскольку рассчитывал посоветоваться с соотечественником перед выбором нового жилья. Выслушав его историю, приятель очень возмутился, и это обнадежило Бервелла, так как он знал, что его собеседник долго жил за границей и изучил местные нравы и обычаи.

– Дружище, это какое-то нелепое недоразумение, я поразмыслю, в чем тут дело. А пока распорядись, чтобы выгрузили твой багаж, и оставайся. Здесь по-домашнему уютно, и вместе нам будет веселее. Но прежде разреши мне приготовить для тебя немного «успокоительного питья».

И они занялись коктейлями «Манхэттен», а потом приятель, извинившись, отправился было проведать своих дам, но тут же повернул обратно со словами:

– Давай-ка я посмотрю на эту таинственную карточку, из-за которой разгорелся сыр-бор. – Едва взяв из руки Бервелла карточку, он отшатнулся и воскликнул: – Боже милосердный! Ты что же… да это просто…

Схватившись за голову, приятель внезапно выбежал из комнаты.

Отсутствовал он минут пять и вернулся бледный как полотно.

– Мне очень жаль, – неуверенно произнес он, – но дамы сказали… то есть моя жена… у нее ужасно болит голова. Ланч отменяется, прости.

Сразу осознав, что это всего лишь неуклюжий предлог, и смертельно обидевшись, озадаченный Бервелл встал и молча вышел. Он решил разгадать тайну, чего бы это ему ни стоило. Что же все-таки означают слова на проклятом куске картона?

Наученный горьким опытом, он поостерегся показывать карточку персоналу своего очередного обиталища – маленького уютного отеля по соседству с Гранд-опера[90]90
  Гранд-опера (Опера Гарнье) – государственный оперный театр в Париже, крупнейший центр французской музыкально-театральной культуры.


[Закрыть].

Всю вторую половину дня он не думал ни о чем, кроме карточки, взвешивая в уме, как бы узнать, что на ней написано, и при этом не навлечь на себя новые неприятности. Вечером Бервелл, в надежде встретить таинственную женщину, снова отправился в «Фоли-Бержер», так как еще более прежнего желал выяснить, кто она такая. Ему даже пришло в голову, что она может быть одной из красивых заговорщиц-нигилисток или русских шпионок – вроде тех, о которых он читал в романах. Но ни в тот, ни в последующие три вечера ее в театре не оказалось. Между тем карточка жгла ему карман, как раскаленный уголь. Над ним словно бы висела мрачная туча, и он опасался наткнуться на кого-то из знакомых раньше, чем она развеется. Он купил французско-английский словарь и попытался слово за словом разгадать значение надписи, но не смог. Текст представлялся полной тарабарщиной. Впервые в жизни Бервелл пожалел, что не изучал в колледже французский.

После нескольких безуспешных попыток разгадать эту мучительную тайну или забыть о ней, Бервелл решил, что единственный выход – обратиться в сыскное агентство. Соответственно, он поручил дело агенту Сюрте[91]91
  Сюрте – в описываемое время Главное управление общественной безопасности (Direction générale de la Sûreté publique), основной полицейский орган Франции.


[Закрыть], которого ему рекомендовали как человека толкового и надежного. Они уединились в кабинете для переговоров, и Бервелл показал агенту карточку. Тот по крайней мере не выказал признаков негодования, и это немного успокоило Бервелла. Но что означает надпись, агент не объяснил или не захотел объяснить.

– Будет лучше, – сказал он, – если месье пока останется в неведении. Завтра я буду иметь честь посетить месье у него в отеле, и тогда месье все узнает.

– Речь действительно идет о чем-то серьезном? – спросил несчастный.

– Очень серьезном, – последовал ответ.

Следующие двадцать четыре часа Бервелла терзала тревога. В голове сменяли друг друга самые страшные предположения, и он корил себя за то, что не разорвал злосчастную карточку сразу. Он даже взял ее в руки и приготовился порвать на куски, чтобы покончить с этой историей. Но свойственное янки упрямство взяло верх, и он решил прояснить дело, чего бы это ни стоило.

«В конце концов, – рассудил Бервелл, – нет никакого преступления в том, чтобы подобрать карточку, которую дама уронила на твой столик».

Преступление или нет, но, во всяком случае, назавтра выяснилось, что Бервелла, похоже, подозревают в каком-то серьезном проступке: нанятый им сыщик прибыл в карете с чиновником в полицейском мундире и удивленному американцу было заявлено, что он должен поехать с ними в полицейское управление.

– Зачем? – спросил он.

– Формальность, не более, – заверил сыщик, а на протесты Бервелла ответил человек в мундире:

– Вы лучше делайте, что сказано, месье, ведь так или иначе, но поехать придется.

Спустя час после сурового допроса, в ходе которого другой полицейский чин интересовался возрастом ньюйоркца, местом рождения и проживания, родом занятий и т. д., ошеломленный Бервелл оказался в тюрьме Консьержери[92]92
  Консьержери – бывший королевский замок (до конца XIV в.) и бывшая тюрьма (до 1934 г.) в 1-м округе Парижа, на западной оконечности острова Сите, часть архитектурного комплекса Дворца правосудия, в котором до сих пор находятся муниципальные службы и судебные учреждения.


[Закрыть]. Узнать, почему он здесь и что будет дальше, не было никакой возможности, но до конца дня арестованному удалось передать в американское посольство записку с требованием, чтобы ему, как гражданину Соединенных Штатов, была немедленно предоставлена защита. Прихода столь значительной персоны, как секретарь посольства, пришлось, однако, ждать до вечера. Последовали бурные переговоры, сопровождавшиеся резкими выражениями американца, бешеной жестикуляцией и стремительной речью французских полицейских; секретарь спокойно выслушал обе стороны, почти ничего не говорил и покуривал дорогую сигару.

– Я доложу о вашем деле министру, – сказал он на прощание, – и завтра вам сообщат о результате.

– Но это грубое нарушение моих прав. Вы хотите сказать…

Однако секретарь, не дослушав Бервелла, бросил на него странный подозрительный взгляд и вышел.

Ночь Бервелл провел в камере.

Наутро его снова посетил немногословный секретарь посольства и сообщил, что дело улажено и он будет безотлагательно отпущен на свободу.

– Однако должен сказать, – добавил секретарь, – что мне стоило большого труда этого добиться и свободу вам согласились предоставить лишь на том условии, что вы в течение двадцати четырех часов покинете Францию и никогда и ни под каким видом сюда не вернетесь.

Бервелл бушевал и молил, но это не возымело действия. Секретарь был неумолим и в то же время решительно отказывался пролить хоть какой-то свет на причину столь вопиющей несправедливости.

– Вот ваша карточка. – Он протянул Бервеллу большой конверт с печатью посольства. – Советую вам сжечь ее и никогда больше не возвращаться к этой истории.

Ночью, когда бедняга садился на лондонский поезд, в сердце его пылала злоба на весь французский народ, соединенная с жаждой мести. Он дал телеграмму жене, чтобы та встретила его на станции, и долго спорил с собой, решая, нужно ли сразу выдать ей неприятную правду. Под конец он решил до поры до времени молчать. Однако стоило им увидеть друг друга, как женская интуиция подсказала супруге, что мужа терзает какая-то забота. Бервелл тут же понял, что скрыть от нее свой жгучий секрет невозможно, особенно после того, как она заговорила о поездке по Франции, которая была у них в планах. Об этом путешествии они мечтали годами, и объяснить его отмену каким-то пустячным предлогом не удастся, однако же доступ на землю Франции был для Бервелла закрыт.

И вот муж выложил жене всю историю, которую она выслушала попеременно со смехом и слезами. Ей, как и ему, показалось невероятным, чтобы столь ничтожная причина привела к таким катастрофическим последствиям, и она, поскольку свободно владела французским, захотела взглянуть на роковую карточку. Напрасно супруг старался ее отвлечь, предлагая путешествие по Италии. Она не желала ничего слушать, пока не получит таинственную карточку, которую, как теперь думал Бервелл, ему следовало давно уничтожить. Сначала он отказывал жене, но потом сдался. Но хотя он и знал по опыту, к чему приводит демонстрация проклятой карточки, происшедшее превзошло все его опасения. Читая, жена побледнела, стала хватать ртом воздух и едва не рухнула на пол.