Текст книги "Мистические истории. День Всех Душ"

– Я же предупреждал, чтобы ты не читала, – с упреком сказал Бервелл и, тронутый смятением жены, взял ее за руки и принялся успокаивать. – По крайней мере скажи, что там написано. Вместе мы это перенесем, ты уж точно можешь на меня положиться.

Но жена, словно бы в гневе, оттолкнула его и яростным, изменившимся до неузнаваемости голосом заявила, что впредь отказывается делить с ним кров.

– Ты чудовище! – воскликнула она. И это были последние слова, которые он от нее слышал.

Все попытки примирения ни к чему не привели, и супруг, близкий к безумию, первым же пароходом отплыл в Нью-Йорк. За неполные две недели ему довелось претерпеть больше испытаний, чем за всю предыдущую жизнь. Увеселительная поездка была испорчена, важные деловые встречи тоже пришлось отменить, и теперь семья его была разрушена и судьба пришла к краху. Во время плавания он почти не покидал свою каюту, а лежал на койке без движения. Его, несчастного и раздавленного, поддерживала только одна мысль – о встрече с партнером Джеком Эвелитом, другом детства, соучастником успеха, самым храбрым, самым преданным человеком в мире. В своем отчаянном положении он чувствовал, что Эвелит, с его здравым смыслом, найдет выход из этого кошмара. Когда судно пришвартовалось в Нью-Йорке, Бервелл, с трудом дождавшись, пока опустят сходни, бегом сбежал на берег, чтобы пожать руку встречавшему его партнеру.

Первыми словами Бервелла были:

– Джек, я попал в ужасную западню, и ты единственный человек в мире, кто способен мне помочь.

Часом позднее Бервелл сидел за обеденным столом в доме друга и обсуждал с ним свою историю.

Эвелит был преисполнен сочувственного внимания, и несколько раз по ходу рассказа на его глаза набегали слезы.

– Просто поверить не могу, Ричард, что такое возможно, – проговорил он, – но я тебя не оставлю, будем сражаться бок о бок. Но не в потемках же. Дай я посмотрю на карточку.

– Вот она, треклятая. – Бервелл бросил карточку на стол.

Эвелит открыл конверт, вынул карточку и вгляделся в размашистую фиолетовую надпись.

– Можно разобрать? – взволнованно спросил Бервелл.

– Вполне. – Тут его партнер замолк и побелел. Потом он сдавил пальцами руку несчастного. – Ричард, – произнес он с расстановкой, – если бы сюда внесли мертвое тело моего единственного ребенка, я не испытал бы большего потрясения. Хуже новости я не могу себе вообразить.

Его испуг и искреннее огорчение подействовали на Бервелла как смертный приговор.

– Говори, – воскликнул он, – не надо меня щадить! Я вынесу все, кроме этой страшной неизвестности. Скажи, что написано на карточке.

Эвелит глотнул бренди и опустил голову на сцепленные руки.

– Нет, не могу; некоторые вещи человеку делать не позволено.

Он нахмурился и снова замолчал. И наконец произнес упавшим голосом:

– Нет, не вижу другого выхода. Всю жизнь мы были преданы друг другу, вместе работали и думали никогда не разлучаться. Лучше бы я умер, чем дожил до такого. Но нам придется расстаться, дружище; ничего не поделаешь.

Они просидели до глубокой ночи. Но что бы ни говорил и ни делал Бервелл, решение друга оставалось неизменным. Предстояло только решить, выкупит ли Эвелит долю Бервелла в бизнесе или наоборот. В финансовых делах Эвелит проявил безупречное благородство; он был, как всегда, великодушен, но твердо стоял на своем: им предстоит расстаться. И они расстались.

Потеряв старинного партнера, Бервелл почувствовал, что от него отвернулся весь мир. С того дня, когда к нему попала загадочная карточка, прошло лишь три недели, но за это время он успел потерять все, что у него было ценного в жизни: жену, друзей и бизнес. Теперь его занимал только один тягостный вопрос: что дальше делать с роковой карточкой?

Показывать ее кому-то он не решался, уничтожить – тоже. Он ненавидел этот кусок картона, но не мог выпустить его из рук. Вернувшись к себе, он запер проклятый предмет в сейф, словно это была упаковка динамита или бутылка с ядом. Но не проходило и дня без того, чтобы он не доставал карточку с полки и не изучал с отвращением таинственную фиолетовую надпись.

В отчаянии Бервелл решил наконец изучить язык, на котором был составлен ненавистный текст. Но в душе бедняга страшился того дня, когда ему откроется страшная тайна.

Однажды днем, менее чем через неделю после прибытия в Нью-Йорк, Бервеллу случилось, направляясь к преподавателю французского, пересекать 23-ю улицу, и он заметил катившую по Бродвею карету. Его взгляд тут же приковало к себе лицо пассажирки. Заново всмотревшись, он узнал женщину, ставшую причиной его бед. Он тут же вскочил в кеб и приказал кучеру следовать за каретой. Так ему удалось узнать дом, где жила незнакомка. Он наведывался туда несколько раз, но всегда получал ответ, что хозяйка занята и никого не принимает. Потом ему сказали, что она больна, а на следующий день – что ей стало много хуже. На консилиум позвали троих врачей. Бервелл нашел одного из них и сказал, что должен видеть больную: это вопрос жизни и смерти. Доктор оказался любезным человеком и обещал помочь. Благодаря его содействию Бервелл тем же вечером был допущен к ложу таинственной незнакомки. Она была все так же красива, хотя осунулась из-за болезни.

– Вы меня узнаете? – спросил он с трепетом, склоняясь над изголовьем и сжимая в руке конверт с загадочной карточкой. – Помните, мы виделись месяц назад в «Фоли-Бержер»?

– Да, – пробормотала больная, быстро окинув взглядом его черты, и он с облегчением убедился, что она говорит по-английски.

– Тогда, бога ради, скажите, что все это значит? – выдохнул он, дрожа от волнения.

– Я дала вам карточку, потому что хотела… хотела…

Тут женщину сотряс приступ душераздирающего кашля, после которого она, обессиленная, откинулась на подушки.

Сердце Бервелла сжалось от отчаяния. Выхватив карточку из конверта, он поднес ее к самому лицу женщины.

– Скажите! Скажите!

С безумным усилием, цепляясь скрюченными пальцами за покрывало, бледная тень медленно приподнялась.

Запавшие веки затрепетали, с трудом разомкнулись, глаза в недвижном изумлении остановились на роковой карточке, губы беззвучно дернулись, точно в попытке заговорить. Когда Бервелл, едва не сходя с ума, медленно склонился над женщиной, на ее лице мелькнула тень улыбки. Рот опять дернулся, Бервелл, не спуская взгляда с губ, склонялся все ниже. Потом он, словно бы стремясь помочь с расшифровкой надписи, скосился на карточку.

С криком ужаса выпучив глаза, Бервелл выпрямился. И мгновение спустя голова женщины тяжело упала на подушку.

Надпись выцвела, не оставив и следа! Карточка была пуста.

Перед Бервеллом лежало безжизненное тело.

2

Тайна карточки раскрыта

За все тридцать лет своей практики я не встречал собрата по профессии, который ответственнее меня относился бы к соблюдению врачебной тайны, и только самые веские причины – отчасти интересы медицинской науки, отчасти желание предостеречь понимающих людей – привели к тому, что я предаю гласности нижеследующие заметки.

Однажды утром ко мне в кабинет явился джентльмен с жалобами на расстройство нервной системы. С первого же взгляда меня поразили не столько бледность и усталый вид посетителя, сколько бесконечная тоска в его глазах, как у человека, потерявшего последнюю надежду. Я прописал ему лечение и порекомендовал воспользоваться целительными возможностями морского путешествия. От этих слов пациент вздрогнул и сказал, что сыт по горло заграничными поездками.

Когда он протянул мне вознаграждение, я обратил внимание на его ладонь, где на бугорке Сатурна[93]93
  Бугорок Сатурна – термин хиромантии, обозначающий бугорок у основания среднего пальца руки; крестообразно пересекающиеся линии на нем считались дурным предзнаменованием, сулящим несчастье или смерть; в таком случае советовали проявлять особенную осторожность в путешествиях.


[Закрыть] четко выделялся крест, заключенный в две окружности. Надобно оговорить, что почти всю жизнь я с неослабевающим интересом штудировал хиромантию. Получив ученую степень, я отправился путешествовать по Востоку и не один месяц посвятил изучению этого поразительного искусства по самым лучшим источникам. Я прочитал все, что было опубликовано о хиромантии на всех языках; моей библиотеке по этому предмету вряд ли найдется равная по полноте. Мне довелось изучить не менее четырнадцати тысяч ладоней, со многих самых интересных я сделал слепки. Но такой ладони я не видел ни разу или, по крайней мере, видел лишь однажды и испытал такой ужас, что, вспоминая об этом, даже и сегодня содрогаюсь.

– Простите, – сказал я, взяв пациента за руку, – не позволите ли мне посмотреть на вашу ладонь?

Я постарался говорить безразличным тоном, словно речь шла о пустяке, и ненадолго замолк, склонившись над его рукой. Достал из стола лупу, чтобы рассмотреть детали. Я не ошибся: на бугорке Сатурна действительно виднелся зловещий двойной круг с крестом внутри – отметка редчайшая, сулящая поразительную судьбу, злую или добрую, но скорее злую.

Я заметил, что пациент при осмотре испытывал беспокойство; наконец он, как будто набравшись храбрости, спросил:

– В моей руке есть что-то примечательное?

– Да, – кивнул я, – есть. Скажите, десять-одиннадцать лет назад не произошло ли с вами что-то необычное и очень страшное?

По тому, как пациент вздрогнул, я понял, что попал в точку. Изучая тонкие линии, пересекавшие его линию жизни у бугорка Венеры[94]94
  Бугорок Венеры (холм Венеры) – в хиромантии термин, обозначающий место в основании большого пальца, практически возле самой ладони, форма, цвет и размер которого позволяют гадателю судить о характере, эмоциональном мире и чувственной сфере человека.


[Закрыть], я добавил:

– В то время вы находились за границей?

Пациент побледнел, но ответил только недвижным взглядом страдальческих глаз. Я взял другую его руку и стал сравнивать линию за линией, бугорок за бугорком, отмечая особенности коротких квадратных пальцев, массивного большого пальца и его верхнего сустава, выдававшего редкостное властолюбие, и снова и снова вглядываясь в грозный знак на бугорке Сатурна.

– Ваша жизнь чем-то омрачена, вы живете под гнетом какой-то недоброй силы.

– Бог мой! – слабым голосом отозвался пациент, опускаясь на стул. – Как вы об этом узнали?

– Легко, потому что это видно, – сказал я и попытался вытянуть из него сведения о его прошлом, но ему, похоже, отказал дар речи.

– Я вернусь, чтобы продолжить разговор, – проговорил он и ушел, не раскрыв ни своего имени, ни своей истории.

В последующие недели пациент посещал меня несколько раз и, судя по всему, до некоторой степени проникся ко мне доверием. Он стал откровенно рассказывать о своем телесном состоянии, которое явно его очень беспокоило. Он даже настоял на том, чтобы я тщательно и всесторонне его обследовал и прежде всего уделил внимание глазам, которые, как он сказал, временами причиняли немалое беспокойство. Проведя обычную проверку, я установил, что он страдает весьма редкой формой дальтонизма, непостоянного как будто в своих проявлениях и связанного с определенными галлюцинациями или аномальными психическими состояниями, которые возникают периодически и о которых пациент согласился поведать только после долгих уговоров. Каждый раз я, пользуясь случаем, заново изучал его ладонь и все более убеждался, что в его жизни существует тайна, над раскрытием которой стоит потрудиться.

Так оно и продолжалось: я жаждал узнать больше о своем несчастном знакомце, но осаждать его расспросами не решался, но тут случилась трагедия, в результате которой мне внезапно раскрылось все, что меня интриговало. Однажды глубокой ночью, а скорее утром, в четыре часа, меня срочно вызвали к жертве огнестрельного ранения. Склонившись над раненым, я узнал своего приятеля и впервые понял, что он человек видный и состоятельный, поскольку жил он в красиво обставленном доме, в окружении предметов искусства и под присмотром целого штата слуг. От одного из них я и узнал, что мой пациент – Ричард Бервелл, один из самых уважаемых жителей Нью-Йорка; собственно, известнейший филантроп, многие годы посвящавший себя заботе о бедных.

Но больше всего меня удивило присутствие в доме двоих представителей закона, сообщивших мне, что мистер Бервелл арестован по обвинению в убийстве. Полицейские заверили, что лишь из уважения к его весу в обществе арестованному было позволено получать врачебную помощь на дому, им же строго-настрого приказано не спускать с него глаз.

Не теряя времени на дальнейшие расспросы, я поспешил осмотреть пациента и обнаружил, что он получил пулевое ранение в спину на уровне примерно пятого ребра. Поиски пули показали, что она застряла вблизи сердца, и я решил, что извлекать ее тут же было бы слишком рискованно. Я ограничился тем, что дал раненому снотворное питье.

Управившись с пациентом, я вернулся к полицейским и узнал от них подробности случившегося. Несколько часов назад на Уотер-стрит, в одном из темных переулков в оживленном районе речного берега, было найдено зверски изуродованное тело женщины. Его обнаружили примерно в два часа ночи по пути с работы несколько печатников из «Курьер дез Этаз Юни»[95]95
  «Курьер дез Этаз Юни» – франкоязычная газета, издающаяся в Нью-Йорке c 1828 г.; периодичность ее выхода и даже название с течением времени менялись.


[Закрыть], которые услышали отчаянные крики и поспешили на помощь. Приблизившись к месту происшествия, они увидели на тротуаре непонятный предмет и отскочившего от него мужчину, который под покровом темноты со всех ног кинулся прочь.

Сразу заподозрив в неизвестном таинственного убийцу, долгое время безуспешно разыскивавшегося за множество аналогичных преступлений, они помчались вдогонку; преследуемый же петлял по лабиринту темных переулков, коротко, по-беличьи, вскрикивая на ходу. Видя, что они отстают, один из печатников выстрелил в убегавшую тень, вслед за чем послышался вопль. Когда печатники подбежали, преследуемый лежал и корчился от боли. Это был Ричард Бервелл.

Новость о том, что мой вечно грустящий приятель замешан в таких чрезвычайных событиях, потрясла меня до глубины души, и я испытал невероятное облегчение, когда на следующий день узнал из газет, что произошла чудовищная ошибка. На коронерском жюри были даны показания, целиком и полностью оправдавшие Бервелла. Свидетельство самого Бервелла, не встававшего с постели, практически тоже решало дело в его пользу. На вопрос, что привело его в столь поздний час в подобное место, Бервелл ответил, что вечером был в «Миссии Флоренс»[96]96
  «Миссия Флоренс» – благотворительная организация, основанная в Нью-Йорке в 1883 г. бизнесменом-филантропом Чарльзом Нельсоном Криттентоном (1833–1909); специализировалась на помощи проституткам и женщинам, забеременевшим вне брака.


[Закрыть], где обращался с речью к собравшимся там несчастным, а после этого отправился с молодым сотрудником миссии на Франкфорт-стрит, чтобы посетить женщину, умиравшую от чахотки. Эти слова подтвердил сам сотрудник миссии, засвидетельствовавший, что Бервелл проявил нежнейшую заботу о страдалице и, пока смерть не избавила ее от мучений, находился рядом.

В пользу того, что печатники ошиблись в темноте, говорил и другой факт: как утверждали они все, на месте убийства преступник произнес несколько слов на их родном французском языке. Однако, как было убедительно показано, Бервелл не владел французским даже на начальном уровне.

В пользу Бервелла говорила еще одна улика, найденная на месте, где обнаружили тело. На двери и на пороге была сделана мелом надпись, тоже по-французски, которая в непристойных выражениях бросала вызов полиции, предлагая ей найти убийцу. Привлеченные к расследованию эксперты-почерковеды единодушно заключили, что Бервелл, с его изящным, аккуратным почерком, никак не мог изобразить эти каракули.

Более того, при аресте на одежде Бервелла и на нем самом не было найдено никаких улик вроде синяков или пятен крови. В итоге коронерское жюри полностью сняло с него обвинение. Присяжные пришли к единодушному выводу, что Бервелл невиновен, а несчастная женщина стала жертвой одного или нескольких неизвестных убийц.

На второй день ближе к вечеру я вновь посетил пациента и, обнаружив, что положение очень серьезное, распорядился, чтобы сестры и сиделки готовили его к операции. От того, смогу ли я извлечь пулю, зависела жизнь раненого, а вероятность успеха была невелика. Мистер Бервелл понял, что находится в критическом состоянии, подозвал меня и сказал, что желает сделать заявление, которое, как он предчувствует, может стать последним. Пока мистер Бервелл говорил, случилось нечто непредвиденное, отчего он еще больше взволновался. А именно: в комнату вошел слуга и шепнул мне, что внизу ждет джентльмен, желающий срочно увидеться со мной по чрезвычайно важному делу.

Больной услышал слова слуги, с усилием приподнялся и взволнованно спросил:

– Скажите, он высокий и в очках?

Слуга заколебался.

– Я знаю, кто там, вы меня не обманете; этот человек хочет загнать меня в могилу. Отошлите его прочь, доктор; не встречайтесь с ним, умоляю.

В угоду пациенту я велел передать незнакомцу, что не могу с ним встретиться, но потихоньку шепнул:

– Скажите, чтобы он завтра утром пришел ко мне в кабинет.

Затем я стал просить Бервелла успокоиться и набраться сил перед предстоящей операцией.

– Нет-нет, – отвечал он, – силы нужны мне сейчас, я должен рассказать вам все потребное, чтобы доискаться до правды. Вы единственный, кто понял, что моя жизнь подвергалась какому-то губительному воздействию. Вам единственному под силу выяснить, что это за воздействие, и я в своем завещании оставляю вам средства, чтобы вы после моей смерти этим занялись. Вы ведь уважите мое желание?

В его глазах отражалась такая грусть, что сердце у меня упало; я смог только молча сжать его руку.

– Спасибо, я знал, что могу рассчитывать на ваше доброе отношение. А теперь скажите, доктор, вы ведь тщательно провели мое обследование?

Я кивнул.

– Употребили все методы, известные медицинской науке?

Я снова кивнул.

– Есть ли, по-вашему, во мне что-то нездоровое – за исключением этой пули, конечно, – что-то аномальное?

– Как я вам говорил, у вас имеется дефект зрения; я хотел бы внимательней изучить ваши глаза, когда вы поправитесь.

– Я не поправлюсь, а кроме того, дело не в глазах. Я имел в виду самого меня, мою душу… не нашлось ли в ней чего-то аномального?

– Нет, конечно. Всему городу известно, какой прекрасный у вас характер и какую достойную жизнь вы ведете.

– Ну-ну, городу не известно ничего. В последние десять лет я так много времени проводил с бедняками, что горожане вряд ли помнят мою прежнюю, деятельную жизнь, когда я зарабатывал деньги и имел счастливую семью. Но есть один мужчина на Западе, с сединой в волосах и печалью на сердце, который не забыл, и одна женщина в Лондоне, молчаливая и одинокая, которая не забыла. Мужчина, бедняга Джек Эвелит, был моим партнером, женщина – женой. Какое проклятие должно постигнуть человека, доктор, чтобы его любовь и дружба приносили близким одни несчастья? Как возможно, чтобы над человеком, в чьей голове рождались исключительно добрые мысли, постоянно тяготела тень зла? Это обвинение в убийстве – далеко не первый случай в моей жизни, когда меня, ни в чем не повинного, заподозрили в преступлении.

Много лет назад, когда ничто не омрачало наше с женой счастье, у нас родился ребенок, и не прошло и года, как этого милого беспомощного малыша, которого мать любила всем сердцем, кто-то задушил в колыбели. Мы так и не узнали, кто это сделал, потому что преступление было совершено ночью, когда в доме не было никого, кроме нас с женой. В том, что произошло, сомнений не было: на крохотной шейке остались следы пальцев, которые душегуб не размыкал до тех пор, пока жертва не умерла.

Через несколько лет, когда мы с партнером рассчитывали заработать целое состояние, кто-то ограбил наш сейф, и нам пришлось все начинать с начала. Вор сделал это ночью; шифр был ему известен, следов взлома не осталось; меж тем во всем мире было только два человека, знавших шифр, – мой партнер и я. Когда все описанное случилось, я постарался не пасть духом, но со временем мне стало казаться, что на меня наложено проклятие.

Одиннадцать лет назад мы с женой и дочерью поехали за границу. Я отправился по делам в Париж, а дамы задержались в Лондоне, рассчитывая через несколько дней ко мне присоединиться. Но так не случилось, ибо проклятие по-прежнему действовало: на вторые сутки моего пребывания в французской столице произошло нечто, окончательно превратившее мою жизнь в кошмар. Не правда ли, трудно поверить, чтобы простая белая карточка с несколькими словами, нацарапанными на ней фиолетовыми чернилами, стала причиной человеческой гибели? Но именно такова была моя судьба. Карточку мне дала красивая женщина с глазами, похожими на звезды. Ее давно нет в живых, и я так и не узнал, почему она желала мне зла. Выяснить это я поручаю вам.

Французского языка я не знал, а перевести надпись, естественно, хотелось, и я стал обращаться за помощью, но все отказывались меня просветить. Хуже того, стоило мне показать кому-то карточку, как со мной тут же приключалась беда. Меня прогоняли из отелей, со мной порвал давний знакомый, далее последовали арест, заключение в тюрьму и высылка из Франции.

Больной ослабел и ненадолго примолк, но затем заставил себя продолжить.

– Когда я, уверенный в том, что найду утешение в обществе любящей супруги, вернулся в Лондон и показал ей карточку, она тоже, употребив самые суровые слова, прогнала меня прочь. В глубоком отчаянии я вернулся наконец в Нью-Йорк, и там, увидев надпись на карточке, со мной порвал старина Джек, мой самый близкий и любимый друг с детских лет. Из каких слов она состояла, я не знаю, и, думаю, никто никогда не узнает: за прошедшие годы чернила выцвели. Карточку вы найдете у меня в сейфе вместе с другими бумагами. Но я хочу, чтобы вы, когда меня не будет, раскрыли тайну моей жизни; а что… что до моих денег, то пусть хранятся, пока вы не примете решение. Никто не нуждается в них больше, чем бедняки в этом городе, им мое состояние и завещано, но только…

Мучительно волнуясь, мистер Бервелл пытался продолжать, а я поддерживал его и успокаивал.

– Но только если вы обнаружите то, о чем мне страшно подумать… но… но… да, я должен это сказать… если вы обнаружите, что меня зря считали хорошим человеком, что я… О, доктор, если вам станет известно, что я, сам того не подозревая, обидел хоть одно человеческое существо, то пусть мое состояние перейдет к этому человеку или к этим людям. Обещайте.

Видя снедавшую Бервелла лихорадку и дикий блеск его глаз, я дал требуемое обещание, и больной немного успокоился.

Вскоре пришли сестры и сиделки. Когда они собирались дать больному эфир[97]97
  Эфир – анестетик, используется в числе прочего для ингаляционного наркоза.


[Закрыть], Бервелл их отстранил и распорядился принести из сейфа железную шкатулку.

– Карточка здесь, – проговорил он, накрывая шкатулку дрожащей рукой. – Помните о своем обещании!

Это были его последние слова, операции он не пережил.

На следующий день ранним утром мне пришла записка: «С вами хотел бы увидеться вчерашний незнакомец», и слуга впустил в комнату высокого джентльмена авантажной внешности с очками на смуглом решительном лице.

– Мистер Бервелл умер, так ведь? – были его первые слова.

– Кто вам сказал?

– Никто, но я знаю и благодарю за это Бога.

В голосе незнакомца чувствовалась такая убежденность, что я не усомнился в его праве так говорить и внимательно его выслушал.

– Чтобы вы поверили тому, что я собираюсь сказать, мне первым делом нужно представиться. – Незнакомец протянул мне карточку, взглянув на которую я удивленно вытаращил глаза: на ней значилось имя одного из самых известных европейских ученых.

– Вы оказываете мне большую честь, сэр, – сказал я, отвешивая почтительный поклон.

– Напротив, это я буду вам очень обязан за вашу любезность и согласие молчать о моей связи с этим несчастным. Изложить эту историю я хочу отчасти ради справедливости, но главным образом в интересах медицинской науки. Я обязан сказать вам, доктор, что, вне всяких сомнений, ваш пациент был убийцей с Уотер-стрит.

– Не может быть! – вскричал я.

– Ваше мнение изменится к концу истории, а она возвращает меня в Париж, на одиннадцать лет назад, ко времени первого приезда этого человека во французскую столицу.

– Загадочная карточка!

– Ах, так он рассказал вам о том вечере, но не о предыдущем, когда он впервые встретился с моей сестрой.

– С вашей сестрой?

– Да, это она дала ему ту самую карточку и, намереваясь удружить, заставила его страдать. В то время она болела, и настолько серьезно, что нам пришлось покинуть Индию – нашу родину – и отправиться путешествовать. Увы, мы промедлили с этим решением, и несколькими неделями позднее, в Нью-Йорке, сестра умерла, причем я уверен, что на тот свет ее поторопили треволнения, вызванные этим человеком.

– Странно, – пробормотал я, – как могли столь тесно переплестись жизни нью-йоркского коммерсанта и важной дамы с Востока.

– Тем не менее это так. Вам надобно знать, что нездоровье моей сестры было вызвано в основном ее чрезмерным увлечением некоторыми оккультными исследованиями, от чего я безуспешно ее отговаривал. Однажды она оказала какую-то услугу группе адептов этих наук, а они в благодарность поделились с ней такими знаниями о человеческой душе, которых лучше бы никогда не иметь. Несколько раз, бывая с ней, я замечал некоторые странности, но до того вечера в Париже не представлял себе, какие в ней таятся невероятные силы. Мы возвращались в карете с прогулки по Булонскому лесу, время близилось к десяти, Париж, как обычно в погожие летние ночи, поражал красотой. Внезапно сестра вскрикнула и схватилась за сердце. Перейдя с французского на наш родной язык, она указала на противоположный берег реки и стала торопливо объяснять, что там происходит нечто ужасное, мы должны спешить туда, дорога каждая секунда, пусть кучер подхлестнет лошадей.

Видя, насколько уверенно сестра говорит, и не сомневаясь в ее мудрости, я не стал возражать и отдал распоряжение кучеру. Карета буквально пролетела по мосту, по бульвару Сен-Жермен, свернула налево и продолжила путь по узким улочкам вдоль берега Сены. Сестра указывала, где ехать прямо, а где свернуть; словно влекомая невидимой силой, она нисколько не колебалась и все время поторапливала кучера. Наконец перед нами оказалась черная дыра, ведущая в подозрительный переулок, такой узкий и плохо мощенный, что карета едва могла продвигаться вперед.

«Идем! – воскликнула сестра, спрыгивая на землю. – Пойдем пешком, это уже близко. Слава богу, мы еще можем успеть».

Никто не попался нам на глаза в темных переулках, и лишь изредка мелькал где-то огонек, но вдруг тишину прервал приглушенный крик и сестра, хватая меня за руку, воскликнула:

«Оружие, быстрее! Этого человека надо взять любой ценой!»

Дальнейшие события разворачивались так стремительно, что в моей памяти почти ничего не сохранилось; помню только, как держал, обхватив, какого-то человека, а тот безуспешно выворачивался и отбивался; я ведь, как вам уже известно, много времени проводил в джунглях и потому обладаю немалой физической силой. Убедившись, что незнакомцу не убежать, я стал осматриваться и обнаружил женщину, которая лежала на земле и стонала. Всхлипывая и запинаясь, она объяснила, что этот человек пытался ее задушить. При незнакомце я обнаружил длинный нож странной формы, острый как бритва; для каких жутких целей он предназначался, вы, быть может, догадаетесь сами.

Представьте же себе мое удивление, когда, подтащив незнакомца к карете, я, против ожидания, увидел перед собой не какого-нибудь низкопробного негодяя, а, если судить по внешности и манерам, самого настоящего джентльмена. Ясный взгляд, белые руки, выверенная речь, прочие атрибуты культуры и к тому же одежда, какую носят небедные люди.

«Как такое возможно?» – спросил я сестру на нашем родном языке, когда мы отъехали, везя с собой пленника, который безмолвно сидел напротив меня.

«Это человек-кулос[98]98
  Кулос – демоническое существо азиатского происхождения.


[Закрыть], – ответила сестра, содрогаясь, – с душой беса. Таких в мире не много – быть может, всего двое или трое».

«Но у него лицо порядочного человека».

«Ты еще не видел его настоящего лица; я тебе потом его покажу».

Пораженный всем происходящим, а еще более – словами сестры, я почти потерял способность удивляться. Дальше мы ехали молча, пока карета не остановилась у небольшого загородного дома, который мы сняли вблизи Парк-Монто.

Что происходило той ночью, я описать не способен, поскольку слишком мало знаю о подобных вещах. Я просто выполнял все указания сестры и не спускал ястребиного глаза с нашего пленника. Сестра начала его расспрашивать благожелательным тоном, что было мне непонятно. Он выглядел ошеломленным, сбитым с толку, уверял, будто ничего не знает ни о происшедшем, ни о том, как оказался в злополучном месте. Когда я спрашивал его про женщину и нападение, он беспомощно тряс головой, что очень меня злило.

«Не сердись на него, брат; он не врет, это другая душа».

Сестра спросила про его имя и происхождение; пленник без запинки ответил, что он Ричард Бервелл, коммерсант из Нью-Йорка, прибыл в Париж только что, путешествует по Европе с женой и дочерью ради развлечения. Это звучало правдоподобно, потому что он говорил на английском и, как ни странно, французского вроде бы вовсе не знал, хотя оба мы слышали, как он обращался к той женщине по-французски.

«Сомнений нет, – заключила сестра, – это действительно человек-кулос; Оно знает, что я здесь, что я Им управляю. Гляди, гляди! – выкрикнула она, едва не вплотную приблизив лицо к пленнику и прожигая его яростным взглядом. Какого рода силу она использовала, мне неизвестно; не знаю я и того, имеют ли отношение ее слова, которых я не разобрал, к тому, что произошло далее, но в этом благообразном, респектабельном американском гражданине мгновенно произошла такая перемена, какую не могли бы произвести даже могильные черви. У ног моей сестры пресмыкался демон – воплощение грязи и греха.

«Теперь ты видишь демонскую душу, – проговорила сестра. – Смотри, как Оно корчится; теперь ты видишь, братец, сколь полезны оказались познания, почерпнутые у наших мудрецов?»

От того, что произошло потом, кровь застыла у меня в жилах; я бы усомнился в собственной памяти, если бы все мои утверждения не подкреплялись сохранившимися доказательствами. Перед нами оказалась омерзительная тварь, приземистая, скрюченная, лишенная какого бы то ни было человекоподобия, и изо рта у нее лилась речь на странном старофранцузском, столь богохульная, что смутился бы и сам Сатана, с перечислением деяний столь страшных, что ни один смертный ни о чем подобном не слышал. И по воле моей сестры этот поток то прерывался, то возобновлялся. Не в моих силах поведать вам о смысле услышанного. Мне показалось, нечестивая речь не имела связи с современностью и окружающим нас миром, и слова сестры подтвердили, что я прав:

«Говори о временах недавних, о нынешнем своем воплощении».

И тут я стал улавливать упоминания вещей знакомых: Нью-Йорк, жена, дитя, друг. Рассказ пошел об удушении ребенка, об ограблении друга и одному Богу известно, чем бы продолжился, если бы моя сестра его не остановила.

«Как ты умерщвлял младенца? Покажи, как это было!» – потребовала она и снова добавила несколько незнакомых мне слов. Демон тут же подскочил ближе, склонился и сцепил свои когти на тоненькой шейке, которую я не видел, но явственно мог себе вообразить. В его лице отражались страшнейшие видения ада.