Текст книги "На крестцах. Драматические хроники из времен царя Ивана IV Грозного"

Фридрих Горенштейн
На крестцах. Драматические хроники из времен царя Ивана IV Грозного

Писатель и история
К первой публикации в России «Избранных сцен» из романа-драмы Фридриха Горенштейна «На крестцах»

Лишь тогда, когда России удастся исцелить свои исторические язвы, бытовые, политические и экономические гнойники, берущие начало в XVI веке, западноевропейские идеи не будут служить солью, эти язвы травящей.

Ф. Горенштейн

В конце 2001 года, будучи уже смертельно больным, Фридрих Горенштейн в последний раз был в Москве. И он сказал тогда в интервью Анатолию Стародубцу: «…в американском издательстве уже на подходе 800-страничный роман-пьеса “На крестцах” об Иване Грозном, написанная на языке того времени. Труд многих лет жизни. Жаль, что этого не прочтет российский читатель, для которого все это и писалось».

Для пессимизма у Горенштейна было достаточно оснований. За десять предыдущих лет у него в России вышла только одна книга – роман «Псалом». Его игнорировали. За год до интервью «ЭКСМО», издавшее «Псалом» отдельной книгой, отказалось переиздать роман «Место» по причине «слишком большого объема»… И вот спустя 15 лет россияне могут наконец начать знакомиться с адресованным им (как, собственно, и все творчество Горенштейна) романом-драмой со старинным названием «На крестцах» (современным эквивалентом названия было бы «На перекрестках» или «На перепутьях»). К сожалению, это, как и многое другое (переиздания книг, экранизации, мировая премьера любимейшего произведения автора пьесы «Бердичев»), происходит уже после смерти ушедшего из жизни в 2002 году автора.

Мегадрама «На крестцах» заканчивается монологом летописца – дьякона Герасима Новгородца: «…Земля уж не выносила злодейств царя Ивана-мучителя, испуская благостные вопли, тихо сама о беде плакала. (Некоторое время молча пишет.) Однак пособил Бог, царь отвращался еды и отринул, жестокое свое житье окончив. Давно писал сие, ныне уж оканчиваю написание многогрешною рукою своей. Еще одна последняя епистолия, и летопись окончена моя. (Пишет.) …Сия книга грешного чернеца, дьякона Герасима Новгородца, писана его скверною рукою. Прости меня, Бог. Слава свершителю Богу! Аминь! (Оканчивает писать и ставит точку.)»

Думаю, что и сам Горенштейн в момент написания этого последнего монолога, так же как и его герой, испытывал радость и облегчение по поводу окончания многолетнего труда.

Герасим Новгородец не выдуман Горенштейном, он существовал реально. Но для того чтобы он, как и другие исторические личности, стал реальностью для читателя или зрителя будущего спектакля (что в случае с «На крестцах» вполне возможно), нужен автор, его воображающий, в него перевоплощающийся. У Горенштейна в «На крестцах» не меньше сотни действующих лиц, и все они (монархи, военачальники, придворные, священнослужители, простой народ) зримы, объемны – литература и драматургия сценариста-мастера Горенштейна с его любовью к подробностям и деталям – это всегда 3D, если выразиться современным кинотермином, а то и 4D. Перевоплощаясь в своих героев, Горенштейн их как бы рождает их из себя заново и сопровождает по жизни, пытаясь увидеть и ощутить их изнутри. Это и есть художественность. А «в художественности дна нет, как в открытом космосе», – написал однажды Горенштейн. В «На крестцах» перед нами предстает, можно сказать, бездонный «русский космос».

Читателю этой книги предстоит глубоко погрузиться в русскую историю. Для чего? На это каждый может и должен ответить для себя сам. Можно сделать это, например, просто проявляя интерес и доверие к писателю, автору знакомых уже великолепных произведений, таких как «Искупление» или «Зима 53-го года»… А вот зачем это путешествие во времени предпринял сам Горенштейн? Какое послание российскому читателю содержит этот труд?

Осенью 1991 года Горенштейн впервые приехал в Москву после 11 лет эмиграции. Бравший у него тогда интервью Виктор Ерофеев спросил: «Ты живешь сейчас с немецким паспортом, в Берлине, и как ты себя ощущаешь, каким писателем: еврейским, русским, немецким?»

Ни один из трех предложенных ответов на этот шутливый и одновременно провокационный вопрос Горенштейну не подходил. Он сказал: «Я не знаю. Мне трудно сказать. Я думаю, что лучше всего сказать, что я специалист по России и специалист по Германии».

На самом деле на вопрос, русский ли он писатель, Фридрих Наумович Горенштейн ответил своим творчеством. Ответил, написав в Берлине без каких-либо договоров с издателями или с театрами две драмы из русской истории, отдав им более 10 лет жизни, – пьесу о Петре Первом «Детоубийца» и предлагаемую ныне вниманию читателей мегапьесу «На крестцах» об Иване Грозном.

Кто еще из современников отважился на такое?

Пьеса Горенштейна «Детоубийца» была в России поставлена в пяти театрах. Писалась ли в расчете на будущую постановку предлагаемая читателю хроника «На крестцах»? Нет, конечно, но писатель, несомненно, мечтал увидеть своих героев на подмостках русской сцены. В одном из писем Лазарю Лазареву сетуя на «разрастание» текста в процессе работы, он замечает: «Для сцены надо будет сокращать вчетверо».

Из письма Ф. Горенштейна Л. Лазареву:

25.4.90 «Уже несколько лет занимаюсь я материалами по Грозному.

Хотел бы Вас спросить – нельзя ли приобрести книгу – “Памятники литературы древней Руси. Вторая половина XVI в.” Москва. Художеств. лит. 1986. Общая редакция Дмитриева и Д. Лихачева. Ф. Гор.»

21.6.90 «Нет ли у Вас кого-либо из людей, близких Д. Лихачеву? Мне бы надо добыть ксерокс по нескольким небольшим работам, на которые Лихачев часто ссылается, но найти я их не могу. Это завещание Ивана Грозного 1572 года. Это текст “Канон Ангелу Грозному”, который Ив. Грозный подписал псевдонимом “Парфений Уродивый”. Это церковные службы Ив. Грозного. А так же сочинения сына Ив. Грозного – Ивана. Житие Святых. Например, “Житие Дмитрия Прилуцкого”. Работы эти считаются второстепенными, не политические, но они важны для меня, потому что личные для моих героев. (Если когда-нибудь у меня дойдут руки и они станут моими героями.) Дело это не срочное. Но вдруг случайно представится возможность».

И еще одно письмо того же года:

30.11.90 «Я взвалил на себя непомерный труд (или, может, возраст уже сказывается?). Три года изучал материал по Грозному. Уж больше месяца пытаюсь начать, но все не получалось, все не то. Написал уже несколько раз первую сцену и выбрасывал. Теперь как будто нашел, но что будет дальше – не знаю.

Я мог был написать за это время одну-две книги.

Однако романы в русской литературе есть и есть даже неплохие. А пьесы о Грозном нету (пьеса А.К. Толстого – школярское изложение)».

Из письма от 1.6.92: «Я трудно работаю над Грозным. Окончил первую часть в прошлом году и треть второй части в этом году. Все расползался за счет риторики. Время было очень риторичное. Без риторики пропадет аромат».

Здесь зафиксирована первая попытка Горенштейна написать вроде бы уже сложившуюся в голове пьесу, точнее, по первому замыслу, две пьесы – театральную дилогию.

Позднее Горенштейн отказался от написанного и в 1994 году начал писать заново. Со второй попытки ему удалось завершить сочинение мегадрамы.

Вопрос, будет ли его хроника интересна театрам или кино, был для Горенштейна, конечно, второстепенен. Двигало им то, что он видел в современной ему России продолжение ее давней истории, в которой царствование Ивана Грозного он считал ключевым, корневым периодом. О своем понимании времени Грозного Горенштейн высказался в 1991 году в том же интервью Виктору Ерофееву.

ВИКТОР ЕРОФЕЕВ. Ну так, традиционно, ты веришь в Россию, или тебе кажется, что это – про́клятое место?

ГОРЕНШТЕЙН. Это неправильная формулировка. Что значит «веришь в Россию или не веришь» – это говорили так называемые национал-патриоты: «В Россию можно только верить».

Я думаю, что Россия встанет. Только она должна (будет) отказаться от каких-то важных своих костылей. Прежде всего, арифметика должна быть другой. Мне не нравится арифметика в 72 года (время правления коммунистов. – Ю.В.). Это 450 лет. Это структура 450-летней давности, и это очень важно.

ВИКТОР ЕРОФЕЕВ. То есть 72 года – это болезненный момент, но все эти болезни начались гораздо раньше.

ГОРЕНШТЕЙН. Гораздо раньше. Как раз Калита, как раз период Ивана Грозного, когда страна могла сложиться совсем по-другому. И конечно же, что за тема «Ивана Грозного»? Это победа одного образа жизни над другим образом жизни. Это победа московского монголоидного кочевого образа жизни над новгородско-псковским образом жизни эгоистически-индивидуальным.

ВИКТОР ЕРОФЕЕВ. И гораздо более свободным…

ГОРЕНШТЕЙН. Свободным и умелым, ничем не отличающимся от Запада. И вот три века потомки Калиты ломали хребет этой России, и сломали ее только к концу царствования Ивана Грозного. Отношения между монголоидной Москвой и Новгородом было такое же, как теперь отношение между Россией и Литвой. Они завидовали, они ненавидели. Они старались там поселиться. Они всячески переселяли новгородцев и псковцев куда-то в глубинные места… То есть мы узнаем современные проблемы. Мы подошли опять к проблемам, которые существовали 450 лет назад.

ВИКТОР ЕРОФЕЕВ. Значит, для России важно вернуться что, к новгородскому вече или к чему?

ГОРЕНШТЕЙН. Нет, не к новгородскому вече, а к образу жизни эгоиста, образу жизни индивидуалиста…

ВИКТОР ЕРОФЕЕВ. Европейскому образу жизни?

ГОРЕНШТЕЙН. Тому образу, который существовал до того, как Калита создал это государство.

Это сказано уже после нескольких лет изучения материала и первых проб. То есть формулы Горенштейна не умозрительны, а возникли в процессе работы.

Но Горенштейн, изучая горы исторических документов и книг и обретая свое видение целого, не подверстывает драму под это свое видение событий, видение истории. Он следует за «бегом времени». В этом одна из причин разрастания текста в процессе написания.

Предпоследнее крупное сочинение Фридриха Горенштейна «На крестцах» – это хроника жизни России в последние 14 лет правления Ивана Грозного с декабря 1569 года. Как и в его драме «Детоубийца» о Петре Первом, герои говорят языком весьма приближенным к речи описываемого времени. Это было очень важно для писателя.

Помимо большого значения для него подлинности речи героев, Горенштейн говорил, что в романной форме ему бы не удалось достичь стилистического единства, так как речь героев находилась бы в конфликте с современным языком повествования и в результате получился бы кич. Поэтому Горенштейн и отказался от повествования, от романа, и выбрал чистую драму.

Повторю, что работа над «На крестцах» тяжело далась автору. Хроника этой работы хорошо отразилась в его письмах Лазарю Лазареву. Вот два последних упоминания:

1995–1996 «Я все не могу вылезти из Грозного. (А.К. Толстой тоже возился с Трилогией семь лет.) Впрочем, уже в этом году надеюсь вылезти хотя бы вчерне».

15.7.96 «Я продолжаю работать над Грозным. Над эпилогом. Но это еще страниц 50. А всего будет страниц 600–700 (Горенштейн как-то по-своему вычислял количество печатных страниц. – Ю.В.), хоть надеюсь сократить. Роман-пьеса».

На последние «50 страниц» ушло еще полгода работы. Свой многолетний труд Горенштейн завершил в марте следующего 1997 года. Текст уместился на более чем 1600 рукописных страницах, дав в итоге чуть больше 1000 страниц книги.

Параллельно с работой над «На крестцах» (подготовкой и написанием первого варианта) Горенштейну удалось написать также и немало другого, в основном рассказы, повести и сценарии. Последние в основном ради заработка, но Горенштейн просто не умел «халтурить», и кинопроза его всегда была высочайшего качества.

Однако в течение двух с половиной лет второй попытки написания «На крестцах» Горенштейн ничем другим уже не занимался.

Закончив «На крестцах» и не надеясь при жизни увидеть книгу напечатанной в России, Горенштейн в том же последнем московском интервью 2001 года, отвечая на вопрос, чем особо дорого ему это произведение, рассказал Анатолию Стародубцу:

«Там среди прочего есть очень важный для меня эпизод. Во времена Грозного рядом с Кремлем на Варварке (на том месте, где теперь церковь) была установлена Варварина икона, написанная Андреем Рублевым. Но позже ее подновлял некий Алампий, который завидовал и ненавидел Рублева. Из мести он пририсовал на внутренней деке рублевской иконы черта. Никто этого видеть не мог. Но фактически получалось, что прихожане многие годы молились и черту тоже. Только юродивый Василий Блаженный каким-то шестым чувством это уловил и на глазах изумленной публики несчастную икону разбил. За это толпа его растерзала».

Был ли сам Горенштейн человеком, иногда догадывавшимся или знающим, где таится невидимый для других черт? Блаженным он не был, а вот пророком его величали между собой многие, знавшие его.

Как оценить написанное Горенштейном в «На крестцах»? В чем разница в подходах к событиям прошлого историков и писателя?

Мне как-то довелось услышать от философа Александра Пятигорского следующее высказывание:

«Я просто думаю, что, говоря об истории, люди смешивают две вещи: ход событий, который они могут знать или не знать, и второе – человеческая идея об истории, которая может вообще не иметь никакого отношения к ходу событий, это просто стойкая привычка сознания рассматривать какие-то факты как исторические. Я думаю, что наука история, конечно, строго говоря, имеет дело, прежде всего, с сознанием, а не с такими, казалось бы, природовидными событиями. И очень трудно, конечно, убедить в этом историка, для которого есть некая абсолютная историческая объективность. Хотя многие историки стали понимать, и даже раньше понимали, что история – это подход к событию, а не сами события. Это способ нашего мышления о событиях, который мы называем историей. Есть много древних культур, которые, наблюдая события, никогда не наблюдали их исторически. Были культуры древние, где людей никогда не интересовало, что было до и что было после. Мы же универсализируем наш исторический подход, считая его абсолютным».

То, что история и ее интерпретации то и дело становятся предметом для манипуляций в политических целях, мы видим в наши дни и, несомненно, будем видеть и далее. И в самом труде Горенштейна, в его финале мы видим, как пишется официальное житие Ивана Грозного, пишется под строгим присмотром власти, пишется по канонам жития святых, то есть не считаясь с фактами реальной жизни и деятельности царя. Но есть, однако, еще и Герасим Новгородец.

Один из ярких примеров описанной попытки политики кроить и интерпретировать историю в угоду своим интересам в прошлом был явлен в беседе Сталина с Эйзенштейном по поводу первой серии фильма о все том же Иване Грозном. Беседу записал присутствовавший на ней и участвовавший в разговоре исполнитель роли Грозного Николай Черкасов. Причем не только Сталин, но и Жданов с Молотовым высказывались на тему, как именно надо изображать то или иное историческое явление, в частности опричнину.

«Сталин. Вы историю изучали?

Эйзенштейн. Более или менее…

Сталин. Более или менее?.. Я тоже немножко знаком с историей. У вас неправильно показана опричнина. Опричнина – это королевское войско. В отличие от феодальной армии, которая могла в любой момент сворачивать свои знамена и уходить с войны, – образовалась регулярная армия, прогрессивная армия. У вас опричники показаны как ку-клукс-клан.

Эйзенштейн сказал, что они одеты в белые колпаки, а у нас – в черные.

Молотов. Это принципиальной разницы не составляет.

Сталин. Царь у вас получился нерешительный, похожий на Гамлета. Все ему подсказывают, что надо делать, а не он сам принимает решения… Царь Иван был великий и мудрый правитель, и если его сравнить с Людовиком XI (вы читали о Людовике XI, который готовил абсолютизм для Людовика XIV?), то Иван Грозный по отношению к Людовику на десятом небе.

Мудрость Ивана Грозного состояла в том, что он стоял на национальной точке зрения и иностранцев в свою страну не пускал, ограждая страну от проникновения иностранного влияния. В показе Ивана Грозного в таком направлении были допущены отклонения и неправильности. Петр I – тоже великий государь, но он слишком либерально относился к иностранцам, слишком раскрыл ворота и допустил иностранное влияние в страну, допустив онемечивание России. Еще больше допустила его Екатерина. И дальше. Разве двор Александра I был русским двором? Разве двор Николая I был русским двором? Нет. Это были немецкие дворы.

Замечательным мероприятием Ивана Грозного было то, что он первый ввел государственную монополию внешней торговли. Иван Грозный был первый, кто ее ввел, Ленин – второй».

В конце беседы Сталин, можно сказать, «проговорился», дав свой собственный, личный взгляд властителя на фигуру Грозного.

«Сталин. Иван Грозный был очень жестоким. Показывать, что он был жестоким, можно, но нужно показать, почему необходимо быть жестоким. Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он не дорезал пять крупных феодальных семейств. Если он эти пять боярских семейств уничтожил бы, то вообще не было бы Смутного времени. А Иван Грозный кого-нибудь казнил и потом долго каялся и молился. Бог ему в этом деле мешал… Нужно было быть еще решительнее».

Не скажу за Сталина или Эйзенштейна, а вот о Горенштейне историк Ирина Щербакова, хорошо знавшая творчество автора «На крестцах» и его лично, сказала с убежденностью: «…у него был безусловно дар погружения в историю».

Уже начав собирать материалы для Грозного, Горенштейн в повести «Последнее лето на Волге» (1988) пишет: «И вот в наше итоговое время принудительно, рукотворно слились в русском море славянские ручьи, образовался огромный искусственный водоем-океан, который мелеет и иссякает. Особенно же мелеет и иссякает русская жизнь, русский национальный характер. Мелеть он начал не сегодня, не вчера, не позавчера, а более чем четыреста лет назад, когда был избран принудительный, рукотворный поворот чужих ручьев и рек в русское море. Понять это до конца может не взгляд изнутри, не русский ум, а скорей орлиный взгляд сверху, внешний взгляд Шопенгауэра или Шекспира, а то и скромный взгляд со стороны таких пасынков России, как я…»

Горенштейн был свободен от каких бы то ни было идеологических установок и табу. Он следовал своему дару и чутью.

В эссе «Лингвистика как инструмент познания истории» (1993) Горенштейн изложил свое кредо в подходе к изображению исторических событий:

«…На мой взгляд, литератор, обеспокоенный современностью и желающий изучить и восстановить ее исторические корни, должен забыть о своих идеологических и философских пристрастиях, так же как и археолог, осторожно снимающий верхние слои и добирающийся все глубже к нижним, или как аморальный гробокопатель, будоражащий мертвых. Да, я бы сказал, в подобной работе надо забыть даже о морали. Мораль необходима в истории живой, в истории мертвoй, в истории “обратного хода” надо попытаться взять за образец аморализм “чистой сердцем” природы. Ибо только та история правдива, в которой о мертвых, кто бы они ни были, не боятся говорить плохо, вопреки пословице. Но и не стараются использовать безответность мертвеца, чтобы пнуть его ослиным копытом. Особенно когда мертвецу-империи 450 лет.

В драме “Детоубийца” из петровской эпохи, оконченной мною в 1985 году, и в диалогах из времен Ивана Грозного “На крестцах”, над которыми уже несколько лет продолжается работа, я стремлюсь использовать для познания исторических фактов лингвистику эпохи, причем не только по проверенным источникам, но часто по мифологии и фольклору. Пытаюсь через слова, произносившиеся давно истлевшими устами, ощутить живую суть послемонгольской России, крестьянской Азии, упорно, с энергией, со страстью отрицающую торгово-промышленную Европу».

Писателя Горенштейна в людях и ситуациях всегда интересовали подробности, даже самые мельчайшие. И результат его труда в «На крестцах» поражает – такого полного собрания поступков, помыслов, взглядов, страстей и фобий Ивана Грозного до Горенштейна явлено не было. И все это в драматической форме, в действиях. Исчерпывающий портрет. Международная политика, войны, и наряду с этим убийства, совершаемые царем лично, казни, изнасилования, садизм, 8 жен, 1000 других женщин… И при этом подлинный интерес царя к науке, к книгам, к мудрости… Но еще больше к властвованию с учетом рекомендаций Макиавелли, которого читал и Сталин. Борьба Бога и дьявола, клубок противоречий в душе этого человека. Странности на первый взгляд: при всем его стремлении возвысить Россию и оградить ее от иноземных влияний, мы видим его тягу к Западу, стремление влить Россию в Запад. Иван Грозный прожил 53 года, из них 50 лет он был на троне. В событиях последних 14 лет царствия, отраженных в пьесе Горенштейна, мы видим царские победы и поражения в войнах, его ум и одновременно его трусость и малодушие, например готовность бежать от опасности пленения крымским ханом в Англию, бежать, прихватив с собой свои сокровища. Мы видим его попытки жениться в девятый раз (церковь дозволяла монарху только два брака) – на английской принцессе, а до того – на сестре польского короля и многое другое…

Историка всегда может опровергнуть другой историк. Но историку не под силу опровергать талантливого писателя или драматурга. Горенштейн явил нам свою историю периода Грозного. И дал он нам ее не умозрительно, а чувственно, с поистине шекспировским размахом. С такой же художественной силой и убедительностью.

Например, царь Иван, показанный как садист, как закоренелый грешник, сочувствия не вызывает, кроме одной минуты, одной сцены. Это момент, когда он осознает, что скорее всего непреднамеренно убил родного сына и уничтожил таким образом своими руками вожделенную возможность продолжения династии. И в перевоплощении в эту минуту Фридриха Горенштейна в Грозного автор заставляет нас вопреки всему пожалеть этого изверга. В таких чудесах восприятия проявляется высочайшее мастерство и талант автора.

В нескольких сценах дано незримое, но явственное присутствие дьявола, о котором герои нередко рассуждают. Дьявол здесь не материализуется, как в снах героя в имеющем немалое сходство с «На крестцах» сценарном повествовании Горенштейна о Тимуре – Тамерлане. Но дьявол, повторюсь, присутствует, хотя и незримо, и некоторые герои, например обуреваемый гордыней завистник Андрея Рублева художник Алампий, да и сам Грозный присутствие дьявола чувствуют, и эти ощущения героев благодаря мастерству Горенштейна передаются читателю.

Горенштейну удались также и многие массовые сцены – народные и батальные, например оборона Пскова.

Вообще же лучшие сцены мегадрамы Горенштейна не уступают по мастерству шекспировским хроникам.

При понимании Горенштейном истории России после конца царствования Грозного как 400 лет своеобразного застоя, саму жизнь при Грозном он рисует многообразной на всех уровнях и в массе подробностей.

«На крестцах» начинается с разгрома Грозным Новгорода и Пскова, а заканчивается уже после смерти самодержца, в дни царствования его слабоумного сына Федора, при реальном правлении Бориса Годунова. Но в финале сочинения Горенштейна на первый план выходит не новый царь Федор и его приближенные, не Годунов, а Василий Блаженный, блаженная Анница (яркий образ, рожденный творческой фантазией Горенштейна) и летописец Герасим Новгородский.

Горенштейн в своем творчестве показал себя незаурядным и ни на кого не похожим драматургом. Лингвистический подход привел его к созданию трех монументальных речевых фресок разных исторических эпох – пьес «Бердичев», «Детоубийца» и мегапьесы «На крестцах». Совсем недавно в московском театре «Мастерская Петра Фоменко» состоялась мировая премьера первой пьесы Горенштейна «Волемир». Ждет своего открытия русским театром его мощнейшая пьеса «Споры о Достоевском». Станет ли материалом для театра, кино или телевидения эпопея «На крестцах», мы не знаем, но прекрасно, что она наконец приходит к русскому читателю.

* * *

И в заключение несколько заметок об издательской истории книги. Тому, что мы вообще можем сегодня издавать, а читатель читать «На крестцах», мы во многом обязаны берлинскому биографу Горенштейна Мине Полянской и ее семье и нью-йоркской издательнице, к сожалению, уже ушедшей из жизни, Ларисе Шенкер. Мина Полянская рассказывает:

«У Фридриха Горенштейна был нечитаемый почерк, а к концу жизни стал абсолютно неразборчивым. Писатель попросил нас, своих друзей (меня, моего мужа Бориса Антипова и сына Игоря Полянского), записать текст рукописи “На крестцах” на магнитофон, на что мы, несмотря на трудности исполнения такой записи (800 страниц!), дали свое согласие… Текст об Иване Грозном, предназначенный для издания в руководимом Ларисой Шенкер нью-йоркском издательстве “Слово-Word”, мы записывали по выходным дням в течение двух лет!

…Параллельно с записыванием текста велась еще одна трудоемкая работа. В Берлине был нанят оплачиваемый “Словом-Word” специалист, который записывал частями текст с аудиокассет, создавая компьютерный вариант. Распечатанные “куски” текста Фридрих Горенштейн проверял, а затем отправлял Ларисе Шенкер по почте кассету компьютерного варианта и распечатанный, проверенный, выправленный его, Горенштейна, рукой текст. Однако и на этом текстологическая работа не считалась завершенной. Лариса Шенкер после второй проверки отсылала тексты Горенштейну на вторичную проверку. Горенштейн вновь просматривал его, а затем как окончательный вариант отсылал Ларисе Шенкер».

(Отрывок из книги «Берлинские записки о Фридрихе Горенштейне». СПб., 2011)

Отдавая должное самоотверженности семьи Мины Полянской и издательницы Ларисы Шенкер, нашедшей в США грант на издание этой книги, равно нельзя не сказать, что, тем не менее, книга вышла с сотнями опечаток, часто с искажениями смысла написанного… К сожалению, по причинам, не зависящим от готовивших нынешнее переиздание, в их распоряжении, кроме книги, изданной в Нью-Йорке, и рукописи, хранящейся сейчас в архиве писателя в Бремене, не оказалось ни дискет, ни компьютерных распечаток.

Но то, что есть, есть, а то, чего нет, нет. Редакторы нынешнего издания проделали кропотливую текстологическую, изыскательскую и корректорскую работу и надеются, что книга будет больше соответствовать авторской версии текста. В силу заранее оговоренного ограничения объема, мы отобрали для нынешнего издания лишь 63 сцены из 142, дав в нужных местах краткое описание не попавших в этот выбор сцен. В связи с этим мы в основном отложили на будущее описание батальных эпизодов или эпизодов слишком риторических. К сожалению, из-за этого пришлось оставить за пределами нашего издания еще многие драматические удачи и красоты, созданные пером Горенштейна, хотя все сцены написанной Горенштейном мегадрамы заслуживают внимания читателей, а равно и интерпретации в театре, кино и на телевидении. Но издание полного текста – дело пусть, может быть, и недалекого, но будущего.

Огромную благодарность издатели, составители и редакторы хотят выразить веб-дизайнеру нью-йоркской книги Богдану Бурмичу, у которого чудесным образом сохранилась верстка книги, избавив нас либо от необходимости сканировать текст в 1065 страниц, либо от трудоемкой задачи набирать ее заново. И то и другое привело бы скорее всего к появлению новых ошибок в тексте, которых из без того было предостаточно.

В самом начале своего эссе 1993 года «Лингвистика как инструмент познания истории» Горенштейн написал: «Почти десять лет тому назад, с конца 1983 года, периода для истории ясного и неподвижно-застойного, мной вдруг начал овладевать “исторический невроз”. Так в тяжелый душный день хочется ветра, беспокойства, неопределенности. Из этого чувства родился замысел драмы о петровской эпохе, судьбоносной для России и для Европы».

Этот «исторический невроз», принесший свои творческие плоды, растянулся у писателя на всю последующую жизнь.

Юрий Векслер

Берлин, 17.12.2015