Текст книги "На крестцах. Драматические хроники из времен царя Ивана IV Грозного"

Действие пятое

Сцена 50

Золотая палата Кремля. Царь Иван сидит на троне. Рядом с ним царевичи Иван и Федор, Малюта, Борис Годунов

Борис Годунов (докладывает, глядя в бумаги). Государь, для пожарного строительства в Москве площади сгоревших храмов ныне выровнены, а где надо, домы сломлены. Сломка за счет хозяев вольнонаемными работными людьми. Ров обложен тесаным камнем. Общая стоимость тридцать пять тысяч рублев.

Иван. Который ров?

Борис Годунов. Ров, который отделяет площадь Пожар от спуска к реке. И в другой части на рву положена водосточная канава. (Подает бумаги.) А в городе Москве старые храмы надобно починить и новые поставить.

Иван (смотрит бумаги). Ради того, чтобы новые ставить, старые алтари разбирать, надо ли старые хоромы да храмы ломать?

Борис Годунов. Государь, ломаем лишь то, что в полную негодность пришло али что неугодно складено. Слом домов очищает местность для другого. В Москве, помимо выложенного камнем рва, около Кремля гостиный двор обнесен каменной стеной. Каменные стены вместо деревянных делаются в городах Нижнем Новгороде, Коломне, Туле, Саранске. В Нижнем Новгороде, кроме стен, строятся улицы, площади и ряды. Строятся пригороды псковские, также стены, улицы и площади в городах Изборске, Опочке, Выбор, Вороноч, Бельев остров, Гдов, во Владимире. Для того потребно нам из казны сто тысяч рублев.

Иван (смотрит в бумаги). При постройке ветхих церквей особо глядеть, чтоб церковные заповеди не порушить.

Борис Годунов. То глядим.

Иван. Каковы еще дела?

Щелкалов. Челобитные жалобницы во множестве, государь.

Иван (смотрит жалобницы, читает). Бьет челом сирота твоя, государева… Иноземец, литвин, торговый человек полочанин Кондратушка… Бьет челом, раба твоя Катька Соколова… Бьет челом и плачется сирота ваша Анфимия… Бьет челом богомолица в отчине твоей села Лескова… Бьют челом холопы твои государевы князья Иван, сын Великоперского Сеньки… Великому государю бьет челом холоп твой Алешка, князь Юрьев… Щелкалов, надобно указать, чтоб в жалобницах в титловом заглавии писали обязательно среди прочего слово «милостивый». «Милостивый государь царь Иван Васильевич, покажи милость». Без слова «милостивый» жалобницы не принимать!

Щелкалов. Так укажем, государь милостивый.

Иван. Указать в уложении по укреплению власти: Божьего помазника, монарха писать и называть его милостивый. По слову «государь» также указать надобно. Государь пишут всякому: воеводе, наместнику, купцу, приказным, дворянину обычному. Велеть надобно, чтоб слово «государь» в государстве потреблялось лишь в обращении к царю и к царице. Также к наследникам и к митрополиту.

Щелкалов. Укажем, государь милостивый.

Иван. Все те челобитные ты, Щелкалов, посмотри, про особые мне доложи. (Отдает Щелкалову бумаги.)

Царевич Иван. Батюшка, имею я челобитную для передачи тебе.

Иван. От кого же та челобитная, Иван-сын?

Царевич Иван. От ученого старца Максима Грека. Ездил я к нему в Отроч. Тяжело там ему столько лет в заточении. Уж двадцать два года в оковах.

Иван. Не я его туда заточил! Священный собор заточил еще прежде, при прежнем митрополите Макарии.

Царевич Иван. Заслуги его перед русской словесностью велики, батюшка, да перед православием.

Иван. То мне ведомо, Иван-сын.

Царевич Иван. Батюшка, ученый старец назад к себе, в Грецию, на Афон, просится. Пустить бы его за заслуги по старости годов.

Иван. Как мыслишь, Малюта?

Малюта. Государь милостивый, нельзя старца Максима Грека назад пускать. Он и ныне там иное еретично пишет. Имеется у меня, государь милостивый, жалобница на него от старцев Отрочева монастыря.

Царевич Иван. Батюшка, ученый старец ошибался не с умыслом, по забывчивости, али по скорби. Иной раз и от излишнего винопития. Однако после соблазнов тяжело каялся. За ученого старца хлопочет троицкий игумен.

Иван. Пусть потерпит. Может, со временем переведем его в Троицкую лавру. Я чую, собака Курбский с ним шибко общался. Собака Курбский впал в гордыню и представил себе, что он шибко ученый муж. Прибыло ли от него что новое, от Курбского?

Малюта. Государь милостивый, некий собачий лай прибыл. Я его велел твоему государеву чтецу Сафонию отдать.

Иван. Позвать Сафония, хай покажет.

Малюта. Слушаюсь, государь милостивый. (Посылает слугу.) Как изменник Курбский сбежал, то за рубежом особо много нечисто про тебя, государя великого, имелось чего сказано, да про Россию. Шпигуны мне немецкие листы прислали. Хай немецкий толмач прочтет.

Толмач (берет листы, читает). Летучие листы. Жесточайший, ужасный…

Иван (сердито). Так про меня, государя русского, сказано, будто про варвара. Где сделаны эти листы?

Толмач. Государь милостивый, один листок из Регенсбурга, другой из Лейпцига, третий из Праги.

Иван (сердито). Годунов, указать надобно немецкому послу. Немецкий брат мой, дружеский император Максимилиан Второй, скорбит о наших жестокостях. А разве без жестокости испанский король Филипп Католицкий очистил страну от лживого учения? И у французского короля в его королевстве несколько тысяч перебито вместе с грудными младенцами, о том уж немало говорим. Мы стремимся к миру с Германией. Стремимся к договору, чтоб немецким купцам дать право ездить через Москву в Индию и Китай, а русским – взамен через Любек на Антверпен в Копенгон, и далее в Англию, Францию, Испанию. Однако, ежели в немецких летучих листах нас, русских, и меня, царя русского, жесточайшим страшилищем изображать будут, то дружеского договора не сделаем. И никакой русской торговли воском не будет.

Малюта. То, государь мой милостивый, козни изменника Курбского. Он в Европе про тебя и Россию клеветать тщится.

Входят Сафоний и Афанасий Пушкин, подьячий

Иван. Сафоний, что ныне прислал собака Курбский?

Сафоний (глядя в бумаги). Книга «Цицерон – опера умная» – так писано.

Иван. Дай-ка сюда. Цицерон – опера уния, сиречь собрание сочинений Цицерона.

Сафоний. Государь милостивый, я чтец православный, в тех делах языческих не учен. Потому взял в помощь Пушкина, брата знаменщика Семена Пушкина.

Иван. Не одним лишь православием мудрость жива. Требование мудрости – множество разума. Издавна у нас чтец меньше пятидесяти лет не бывает, будто кто моложе, тот не мудр. Однако та мудрость не по старости дается. Мудрость дело духовное.

Царевич Федор. Батюшка, что есть то дело духовное?

Иван. То есть, мальчик Федор-сын, что милосердному и мудрому уготовлен рай, тому, кто истинно мудр, со христианским смирением, а не так, как собака Курбский. Курбский, подобно невежде попу Селиверсту, ныне в преисподнюю сгинувший, кичится своей мнимой мудростью и ученостью. Надобно отличать мнимых книголюбов, которые запирают книги в коробы и лари. А побежал он с отечества, собака, то все книги бросил. Сафоний, сделан ли реестр-книгопись тех книг, что Курбским брошены?

Сафоний. Государь, реестр делают, однако книг множество. Иные уж присланы. (Берет бумаги, читает.) Реестр посылаю до вашей милости, перепись богослужебных книг: Евангелие, апостолы, прологи, минеи, да книги от слова Козьмы, да новопоявившаяся ересь, да послания Фотия патриарха князя Борису болгарскому, да пророчества Набатея, да царства, да Иисус, да логика, да Дионисий Ареопаг, да Аристотель, Врата поучения Аристотеля греческому царю Александру Македонскому.

Иван. Все собака Курбский в игре с отечеством бросил. Помню, поведал мне мудрый старец Максим Грек, что царь Константин незадолго до падения Царьграда отправил в Венецию корабль с библиотеками. После захвата Константинополя бежал с книгами патриарха Алексей. Но не все книги сумел взять. Те, что остались, Магомед велел перевести для себя на турецкий. Даже варвар книги более почитал, чем сей мнимый книголюб собака Курбский.

Царевич Иван. Батюшка, какие книги особо почитать?

Иван. Для учения на первое место грамматика. Вслед логика, она же учит с доводом распознать правду от кривды. Чти книги святого Иова или послания святого апостола Павла. Аще посмыслить уметь риторику, что есть красномовность. А особо чти книги Соломоновы. Для изучения музыки премножество стихов и песни святых по всей Библии найдешь. Уметь надобно арифметику. Еще вкратце считать учить. В-четвертых, книги Моисеевы чти. Имеючи перед очима науки геометрию, или, по-русски сказано, землемерие, чти книги Иисуса Навина, библейского правителя евреям. Ежели астрономию, али звездочетие, сотворение солнца и месяца, то найдешь в Иисусе Навине. Яко стояло солнце на едином месте целый день. По Библии закон и права – лекарства душевные и телесные. О делах военных и богатырских – книги Судей али книги Маковеев. Свидеть ты хочешь много тысяч лет летописей, чти книгу Паралипоменон. Ключ разумения – читати книги. О зверях, птицах, гадах, рыбах, деревах, камениях и разных водах, которые в море, в реках, в студнях найдутся. И уважать их натуру надобно.

Малюта. Государь милостивый, записать надобно все, что говоришь, для посрамления западных магистров философии, а также их потаковников, как изменник Курбский. Ты, государь – великий философ!

Иван. Я изучал философию, однако по смирению не считаю себя, наподобие гордеца Курбского, хорошим знатоком сей науки. И не люблю, когда, думая почтить и польстить, называют меня философом. А Курбский в Литве ныне что поделывает?

Малюта. Государь милостивый, от шпигов наших известие, что Курбский записался в Краковский университет науки учить.

Иван. Малюта, которые науки?

Малюта (заглядывает в бумаги, с трудом читает). Записался учить физику… Тут слово непонятное… Титку аристотелеву.

Иван. Этику аристотелеву. Эх, Малюта, грамотей ты. Я немало изучал Аристотеля. От него многие начала. Аристотель особо назвал, сиречь важнейшими, грамматику, гимнастику, музыку, рисование. И все ж из древних философов я отдаю первенство возвышенному Платону, также Сократу. И не так люблю Аристотеля, на котором держится латинская схоластика. Особому же осуждению предати надлежит неразумное приложение диалектики. Я люблю и уважаю очищенную от дьявольских умозрений философию. Как ученик Евангелия, я требую, чтобы философия была служительницей евангельских истин. Давно мечту имею по удачному исходу ливонского умысла сделать в Москве университет не хуже, чем в Кракове али в Бранденбурге. А учить там, исходя из Евангелия. Аристотеля ли, Платона ли, Цицеронову ли риторику. Чул я, в Краковском университете учение писем Цицерона. То, видать, собака Курбский мне пишет, подражая Цицерону. Зачти-ка, Пушкин, что та собака пишет из Цицерона.

Пушкин (читает). Великий князь московский, посылаю тебе, как обещал в прошлом послании, вторую главу, выписанную мною и переведенную мной из книги премудрого Цицерона, известнейшего римского советника, жившего еще в те времена, когда римляне владели всей вселенной. А писал он, отвечая недругам своим, которые упрекали его как изгнанника и изменника, подобно тому как твое величество, не в силах сдержать ярости своего преследования, стреляет в нас, убогих, издалека огненными стрелами угроз своих понапрасно и попусту.

Иван (встает с трона, ходит нервно). Собака. (Яростно.) Что ж ты, собака, совершив такое злодеяние, пишешь и жалуешься! Чему подобен твой совет, смердящий хуже кала!

Сафоний. Писать сие, государь, сноски?

Иван. Пиши, Сафоний, мои сноски. Ты ж, Пушкин, читай.

Пушкин (читает). Против Клавдия, который незаслуженно изгнался царем из города, все глупцы неиствуют, а я тебя истинными словами представляю не глупым, как часто бывает, и не злым, как постоянно, но невоздержанным безумцем. Разум мудрого словно стена ограждает, и величие мысли терпимостью ко всему человеческому, презрением к счастию и всяким добродетелям. Может ли быть побежден и низложен тот, кого нельзя изгнать из города? Ибо что такое город? Всякий ли сонм злых человеков, ненавистников, всякая ли толпа воров и бродяг, собравшихся в одно место? Видать, спорить будешь, ибо не существует город в то время, когда законы в нем бессильны, когда судьи бесправны, когда обычаи отцом забыты, когда коль скоро вельможа, изгнанный мечом, не существует, не существует имени Сената. Это сборище разбойников. Благодаря тебе, своему вождю, разбойники бесчинствуют на площадях и дошли теперь до звероподобия твоей жестокости.

Иван (яростно). Лживый изменник, я отвечу мечом и пером! Лживый изменный вельможа, побуждает меня всякий раз браться за перо, чтоб не одним лишь мечом вразумлять строптивых подданных. (Нервно ходит.) Фарисей лживый, чужое берет. Как стоял мой дед Иван Третий на Угре против татар, и кончилось после того стояния татарское иго, архиепископ россиян писал моему деду. Из того послания поп-невежда Селивестр брал чужое. Так и Курбский чужое берет. А сам ли берет и пишет? За него Достоевский пишет. (Нервно ходит.) Федор Достоевский, секретарь Курбского, шляхтич ученый. Малюта, через шпиков надо бы переманить того ученого шляхтича Федора Достоевского на Москву. То поглядим, что собака Курбский будет писать и где денется его ученость.

Малюта. Исполню, государь милостивый.

Иван. Напиши, платим хорошо. Пененза[20]20
  Пененза – деньги (польск.).


[Закрыть]. Нам, милые мои, ученая шляхта, знающая латынь, потребна. А то был я в Спасском монастыре, книг там добрых немало, а чего только не пишут. Книга латинская – сочинение по официалу, толкование так прочли: латинские слова алфавита. Абецало. Другого латинского философа сочинение без перевода, записана книга трактатус дефактус эт игнорансия. Не все равно ли такое невежество показывать, непонимание латыни?

Царевич Иван. Батюшка, мы народ православный, а прежде прочего потребно от книги православие.

Иван. Против того ничего не скажу, Иван-сын. Оттого так пекусь о печатании православных книг прежде прочего. Годунов, я велел печатнику Федорову тут быть.

Годунов. Скоро будет, государь. За ним послано.

Иван. Милые мои. Прежде прочего православие. Однако помнить надобно про латинскую нашу связь, связь России с Римом. Ибо Москва есть Третий Рим. Антоний-Римлянин, стоя на камне, был волной перенесен из итальянской Калабрии на Волхов. Прямо о том сказано в Житии преподобного Антония-Римлянина, основателя Антония-Рождественского монастыря, где хранится древняя перепись из Священного Писания.

Царевич Федор. Батюшка, спросить хочу. Ежели случайно будет брошена на землю, разорвана бумага, которая содержит что-либо из Священного Писания, то можно ли ходить по тому месту?

Иван. Федор-сын, мальчик, всякий раз я, отец твой, удивляюсь такому твоему разуму и богомыслию. (Подходит и целует Федора.) Ибо разум истинно чистого простеца также мудр, как разум Эразмуса, голландского философа. Согласно Эразмусу, личный утешитель – философия. В том Эразмус ссылается на парадоксы Цицерона. И многомыслие чистого простеца утешение, однак и загадка. Так что дай мне, мальчик, срок помыслить. Милые мои, что в философии парадокс, то в богословии протиречие. Царская наша воля, данная от Бога, покоится на философии и на богословии. Однако Адам преступил заповеди, оттого принял бесчестье, принял грех. Оттого нет более свободы, а есть принуждение, сиречь царская власть. Изменники же, подобные Курбскому, той власти протиреча, протиречат Богу. И Курбский пишет, протиреча. Про что еще пишет собака Курбский?

Сафоний. Про князя Михайла. Называет его мучеником за веру. Про Воротынского. Будто ты, государь, пролил его победоносную святую кровь мученика.

Иван. То чаровник и изменник Михайло Воротынский мученик за веру? Пиши, Пушкин, победоносной и святой крови в нынешнее время в нашей земле не видно и нам не ведомо. И мучеников за веру у нас нет, особо среди вас, вельмож. Те, кого ты называешь мученики, и их сообщники презрели наш приказ и преступили крестное целование. И не можешь сказать, что теперь мы клевещем, ибо измены их известны всему миру.

Сафоний. Государь, Курбский в послании много хвалится своей храбростью под Казанью.

Иван. Пиши. Что ты хвалишься, раздуваясь от гордости? Ведь и иные, кроме тебя, особо предки наши, отцы и деды были так мудры и храбры, и заботились о деле, что ваша с Воротынским храбрость и смекалка разве что во сне может с их достоинствами сравниться. И шли в бой те храбрые и мудрые люди не по приказанию, а по собственной воле, охваченные бранным пылом. Ежели бы ты был воинственным мужем, то не считал бы свои бранные подвиги, а искал бы новых. Потому ты и перечисляешь свои бранные деяния, что оказался беглецом. Да еще имеешь лицо эфиопское, глаза голубые. Встречал ли ты хоть одного честного человека, у которого голубые глаза? Пушкин, тут чтоб Курбский не принял такое за простую мою грубость, надобно цитату из физиономики и из книги «Тайны тайн». Те книги имеются в библиотеке Чудова монастыря.

Пушкин. Сделаем, как велишь, государь.

Иван (ходит и диктует). Как может цвести дерево, ежели у него высохли корни? Также и здесь. Пока в царстве не будет порядка, откуда взяться военной храбрости? Ты же, все презрев, одной храбростью хвалишься. А на чем храбрость основывается, то для тебя неважно! И выходит, что ты ничтожество. В доме ты изменник, в военных делах ничего не понимаешь, ежели хочешь укрепить храбрость в самовольстве и в межусобных бранях. Пожалуй, над тобой не следует совершать и последнего отпевания, ибо ты – еретик.

Пушкин. Государь милостивый, начало своего послания Курбский взял из Навата-еретика. То мной установлено. Вот, погляди, государь. (Подает бумаги.)

Иван. Добро ты сделал, Пушкин, что нашел. (Просматривает.) Начало своего письма ты написал, размышляя о наватской ереси, думая не о покаянии, а, подобно Навату, о том, что выше человеческой природы. А когда ты про нас пишешь «среди православных и среди пресветлых явившемуся», то оно так и есть. Как в прошлом, так и сейчас веруем верой истинной в истиного и живого Бога. А что до слов, «супротивным, разумеющий совесть прокаженную имея», то тут ты по-наватски рассуждаешь. Ты не думаешь об евангельских словах. Разве то совесть прокаженная – держать свое царство в своих руках, а своим рабам не давать господствовать? Это ли против разума – не хотеть быть под властью своих рабов? Сюда, Пушкин, послание о Мономаховом венце. И повествование о смерти царя Гидеона при захвате власти незаконным сыном Авимелехом. Все, чтоб подтвердить злодеяние Курбского. Также и святых отцов и из великих Четьи минеи… Также из Апостола. Годунов, приехали ли печатники?

Годунов. Приехали, государь милостивый. Иван Федоров и Мстиславец. Апостол привезли.

Иван. Немедля смотреть буду. Курбский, возгордившись храбростью, возгордился и книжной своей ученостью. Думает, сбежал с отечества, – так нет более на Руси ученых книжников.

Входят Федоров и Мстиславец. Кланяются

Федоров. Государь, с трепетом привезли тебе первопечатный московский Апостол.

Иван берет Апостол, читает

Федоров. Как ты велел, государь.

Иван. В первопечатном стесняться не пристало. И заголовки роскошные. (Радостно.) Дети мои, царевичи, поглядите, какой подарок сделан нам и всей Руси.

Царевич Иван. Узорные буквы красивы, батюшка!

Царевич Федор. Цветы и плоды красивы, батюшка!

Федоров. Государь, как ты велел. Крупные отделы возглавлены широкой заставкой, полной цветов и плодов, а мелкие части книги – более простыми лентами травяного и цветного орнамента. По душе ли тебе, государь?

Иван. По душе. И подгонка киновари к черному шрифту хороша. И сам шрифт хорош. (Радостно.) Милые мои, отныне имеем на Руси книгопечатание. (Обнимает Федорова и Мстиславца.) Щедро наградить их, да иных, кто с ними работу делал. Повсюду на торжищах указать о начале печатания как о важном государственном деле.

Мстиславец. Государь, зело возрадовались и Богу благодарение воздаем за твою царскую милость.

Иван. Типографию великую делать хочу. Напиши указ, Сафоний: Благоверный царь повелел устроить дом от своей царской казны, дабы печатному делу строиться, и нещадно дал от своих царских сокровищ делателям Николы-Чудотворца гастунского дьяку Ивану Федорову и Петру Тимофееву Мстиславцу для составления печатного дела и для совершения дела их. А первые наши печатные сии святые книги, «Деяния Апостольские» и «Святого Павла послания». Для того устроить особый дом – шанбу, сиречь типографию. В Кремле который дом, тот тесен. Годунов, государеву шанбу перенести из Кремля на Никольскую улицу.

Годунов. Исполним, государь.

Федоров. Надобно, государь, станки и шрифты.

Мстиславец. У нас, государь милостивый, три станка – надобно двенадцать. Надобны словолитцы, наборщики, печатники, батырщики, которые наливали бы краску на печатную форму; олифляники, чтобы разводили краску, рудники, чтоб коптили сажу и делали из нее типографскую краску, резчики – вырезать отливки для литер и формы деревянные для гравюр, знаменщики, сиречь художники, переплетчики…

Федоров. Всего, государь, надобно триста восемьдесят семь рублев, двадцать девять алтын, пять денег.

Иван. Годунов, заплатить из казны. Всем работающим дать хорошие оклады. Славно то. (Листает Апостол.) Сей Апостол первопечатный. Как будешь иные делать, то, сохранив каноническое, старайся перевести на просту мову, удобную для обучения детей.

Федоров. Государь, как быть с иноязычными словами?

Иван. Сколько тех иноязычных слов?

Федоров. Всего четыре. Слово «микелия» от греческого слова «микелон», заменено на торжище; «климаты» – от латинского «clima» – на слово «страна». Слово «крадоводя» – греческое, на слово «прельщает».

Иван. Прельщает – то не вполне удачный перевод. Еще помысли.

Федоров. Русское слово «състав» имеет восемнадцать значений, заменено с греческим «ипостась». Слово «пищаль» – в прежнее время «свирель», ныне «оружие».

Иван (листает Апостол). Вот слово «щегы» – надо бы заменить «кощуны», можно и «колдуны»; во фразе «блюдите, псы, блюдите, злые делатели!» глагол «блюсти» может быть воспринят двояко: в переходном и непереходном значении.

Федоров. Тут, государь, опасаясь ошибок, велел написать, как писано в древности.

Иван. Нет, в Апостоле исправь. Напиши «блюдетеся от псов, блюдетеся от злых делателей». То ныне важно, блюстись от псов, от изменников, таких как Курбский.

Нагой (входит). Государь милостивый, получена важная весть! Седьмого июля сего, 1506 года умер польский король Жигмонт Август.

Иван. То истинно важная весть! (Встает, ходит.) Свершилось событие особой важности. Скончался польский король. С ним прекратилась мужская линия Ягеллонов.

Нагой. Государь, среди претендентов на польский престол – ты сам и твой сын, царевич Федор. Для переговора едет сюда литовский посол Михайла Гарабурда и польский посол Федор Зенкевич-Воропай.

Царевич Федор. Батюшка, не хочу быть в Польше королем. Они, поляки окаянные, богоотступники латинские.

Царевич Иван. Истинно, батюшка, ведь они – католики. Они там, в Западной Руси, латинским ядом отравлены, к нам бы не занесли.

Иван. Сыны мои, мальчики, царевичи Иван и Федор! Против католицизма ныне православное просвещение. Так ли, Федоров?

Федоров. Истинно так, государь! В Западной Руси – Острожская академия, Киево-Могилянская академия, Киевское богоявленское братство – все это защита от католицизма.

Иван. А державное единение славянства – это помысел Божий. Так решим и ливонское дело, и литовское дело. Да не войной, единением решим, единой славянской державой. Все то добро обмыслить надобно. Однако, Нагой, отчего так поздно весть дошла?

Нагой. Удаление польской столицы, государь, неважное состояние дорог, дурная ямская служба, трудность перехода границы в военное время…

Иван. Надобно скоро и умело подготовиться к приезду польско-литовских послов. (Ходит.) Ежели Польша с Литвой присоединятся к Руси, то куды таким изменникам, как Курбский, бежать будет?! Малюта, надо все продумать, чтоб сделалось сие!

Малюта. Будем стараться, государь!

Иван. Руси от державного единения славянства – выгоды великие. А от католицизма внутри единой державы православие защитим, для того имеются у нас книжность православная и ученость. Федоров, прежде прочего ныне нам потребна в Москве азбука, наука ко чтению и разумению письма славянского, кириллицы. В начале книги – слоги, потом – «Отче наш» и «Верую». Диалексис, сиречь речения, простой русский диалект, изложение о православной вере в форме дислогии меж странным зловерным и православным благоверным.

Федоров. Я, государь, в Литве уже издавал книгу, называемую «Евангелие учительское». Выбрано из всех четырех Евангелий и многих Божественных писаний, а предисловие писано литовским гетманом Ходкевичем. Не напишешь ли ты, государь милостивый, предисловие к московскому изданию для защиты? А то, государь, невежественные грамотники, смущенные новизной типографского дела, все обвиняют меня в ереси и волшебстве.

Иван. Напишу, только бы время отыскать. Нагой, да ты, Годунов, да ты, Щелкалов, да все прочие! В приказах готовьте и обмыслите, чтоб переговоры с панами хорошо прошли. (Уходит в сопровождении царевичей.)

Занавес

Сцена 51

Золотая палата Кремля. Царь пытается договориться с послами Литвы и Польши о своем избрании королем. Литва – не против; Польша хочет младшего сына – царевича Федора, а не Ивана. Царь предлагает жениться на сестре Жигмонта Анне Ягеллонке, отправив Анну Васильчикову (пятая жена) в монастырь

Сцена 52

Варшава. Вольный сейм обсуждает избрание нового короля после бегства уже было избранного Генриха Анжуйского назад во Францию. Аристократы против кандидатуры Ивана, мелкие шляхтичи – за. Пламенная речь Курбского против Ивана. Шведы предлагают избрать королевой Анну Ягеллонку. Турки предлагают семиградского князя Стефана Батория, которого и избирают с условием последующей женитьбы на Анне

Сцена 53

Золотая палата Кремля. Царь принимает австрийских послов, но договориться с ними не удается

Сцена 54

Царь принимает и оскорбляет польско-литовских и шведских послов. От ливонских послов требует дани и приказывает их схватить, как подданных Москвы. Решает идти в поход на Ливонию

Сцена 55

Псков. Приказная изба псковского наместника

Иван. План новой беспощадной истребительной войны в Ливонии почнется отсюда, из Пскова. До сего времени дело тянулось вяло, целые годы. Тебя, Мстиславский, я послал сюда наместником, а и при тебе дело покорения этой страны шло очень вяло. Теперь я сам, царь Иван Васильевич, вступаю в Ливонию с таким огромным войском, какого еще не посылал в эту землю. Я, царь Иван Васильевич, приступаю к решительным действиям в Ливонии.

Мстиславский. Так как эта страна отдалась царству шведов, царству поляков, то ты, как московский государь, снова вооружишь против себя и тех и других. Меж тем, государь, мне, как псковскому наместнику, стало известно, что шведы не против мира. Шведский король писал мне… (Берет бумагу.) «Твоему государю мы желаем мира. Идет война, а мы не можем разуметь, за что вы с нами воюете. Если дело в Ревеле, то мы готовы предоставить его императору, и вы тогда у Цезаря промышляйте».

Малюта. То, государь, шведы хотят за наш счет договориться с австрийцами.

Иван. Я не остановлюсь, пока не захвачу Эстляндию и Лифляндию.

Мстиславский. Государь, вступив в Лифляндию, ты столкнешься с войсками Стефана Батория, поддерживающего шведов.

Иван. Кто есть Стефан Баторий? Я – московский государь, с войском, готов действовать против неведомого Батория. Где ныне Баторий?

Малюта. Баторий ныне занят осадой отпавшего от Польши Данцига и не может воспрепятствовать походу твоему, государь, на Лифляндию.

Нагой. Польский король в грамоте своей жалуется, что ты, царь, без объявления войны отбираешь у него ливонские города.

Иван. Я пошлю сему спесивому наглецу особое послание, а на сию грамоту ответить особо. Пиши, Сафоний!

Сафоний. Слушаюсь, государь.

Иван. Тебе, Стефану Баторию, нечего беспокоиться о Ливонии, старой московской вотчине, когда тебя самого взяли с неведомого семиградского воеводства только для занятия польской короны и Литовского Великого княжества.

Нагой. Государь! Продолжить ли переговоры о вечном мире, как прежде установлено было?

Иван. В переговорах о мире ставить требование: выдачу мне Киева, Каневца и Витебска.

Нагой. Государь, и Литва хлопочет о перемирии, хотя бы на полгода. Только бы не трогали ревельских мест.

Иван. Претензии на Ревель отвести решительно. Ревель буду держать своим именем (ходит). Может, переговоры вести не с Баторием, а прямо с Литвой? У Литвы по-прежнему обычно запрашивать и Киев, и Волынь, и Галич, потом великодушно уступить эти земли, а требовать себе Полоцк и Ливонию. Надобно указать им, что мы – великая держава. Некоторые же полуумы побегами в Польшу и Литву роняют честь отечества.

Нагой. Государь милостивый, такие требования невозможны. Ни поляки, ни литовцы не согласятся.

Иван. Отчего же невозможны? Милые мои, помыслите о династии! Литовские Гедиминовичи происходят от полоцких Рогволодовичей. Эти князья были славны великими государями, нашими братьями, по всей вселенной ведомыми, по коленству, родству нам братья. Поэтому корона польская и Великое княжество Литовское – наши вотчины, ибо из этого княжеского рода не осталось никого, а дочь королевская Анна, ставшая женой Батория, государству не помеха (ходит). Те обе сестры, Анна и Катерина, не хотели меня, истинного царя, а пошли за мужиков – семиградского и шведского.

Малюта. Шпигуны доносят, Катерина Ягеллонка приезжала к сестре, а ныне в Вильно. Можно послать летучий отряд для перехвата.

Иван. Пошли отряд, Малюта. Добром не хотят – то силой возьму Ливонию и женщину (ходит).

Мстиславский. Надобно, государь, учитывать не только разрыв со Швецией, но и опасность Турции.

Малюта. Вымыслы. На сей раз, государь милостивый, все благоприятствует тебе, даже крымские татары на твоей стороне и одновременно с твоим нападением на прибалтийские владения Польши произвели набеги на Волынь и Подолию. А они то не могут делать без согласия турок! В самой Литве, государь, нашлись люди, которые готовы вступить в изменнические сношения с Москвой. Государь милостивый, королевский дворянин Станислав Колымет намедни перебежал к нам на службу.

Иван. Хай войдет перебежчик.

Колымет (входит и кланяется). Ясновельможный царь, я, дворянин Станислав Колымет, служил у гетмана Николая Красного Радзивилла. Пан ясновельможный, бардзо тебя доступати! Potrapic… Przyjazd… Obronic… Ясновельможный царь, ехал ненароком… Wyjazda… Ominac… Chodz и bronic… Dobrodzeju… Бороняй от походу… Przyrodzenie… Натура, ясновельможный пан… Chwalic…

Иван. Что говорит, не пойму. Переводи, Пушкин. (Пушкин говорит с перебежчиком по-польски.)

Пушкин. Он говорит, под всею подсолнечной нет такого мудрого государя, как Иван Четвертый, русский царь.

Колымет (радостно кивает). Богато любит покой, pokoj – мир, цвет войска, повыкнуть… в поле живи… навек привыкать… zamoznie. Избавиться суд изломати. Меч обназил. Тебе, ясновельможный царь, уничтожать перед крулем польским!