Текст книги "Пробить камень"

ЕРМИЛОВ

Куда деваются умершие в кино, содрогнулся Ермилов, глядя на Веню с Клементьевым, но не слушая их. Что происходит с персонажами, когда-то жившими на целлулоидной пленке, а потом вдруг убитыми, задавленными, сгоревшими, угасшими своей смертью? Куда девается их любовь, их боль, их надежды, уходят ли они навсегда, или где-то во Вселенской кинобудке остается архив, куда складируются их великие иллюзии? Насколько все это сходит с рук лихим авторам, батальонами выкашивающим своих героев? Хорошо, что я не сценарист…

Вечером первого дня нового года три кита студенческой съемочной группы сидели в пивной в одном квартале от своего общежития. Пока денег было достаточно, пили «Хайнекен», через некоторое время перешли на редкое тут «Жигулевское». Ермилов сказал:

– Веня, у нас же по-прежнему нет морячка. А нам по сценарию нужен морячок. Где взять морячка? Кто будет играть морячка?

– А как ты его видишь? – спросил Клементьев.

– Небольшой такой, компактный и лысый.

– Что значит лысый?! – разозлился вдруг Клементьев. – С каких это пор такая фигня заранее решается? Никто в сценарий внешность персонажей не закладывает.

– Это надо, Юрец, пойми, – попытался объяснить Ермилов. – Это важно, так Веня придумал. Нужно, чтобы на лысый череп вода капала, на этом вся завязка держится. Да что вы все психуете сразу?

– Ермилов, ты просто ошалел от безделья, – не унимался Клементьев, – ты еще ухо ему отрежь, и пойдем все ван гогов искать!

– Ты видел, как Мэдисон кастинг проводил?

– Все видели, – откликнулся Клементьев. – А что толку? Все равно ведь никого не взял, так что ничего и понять нельзя.

Мэдисон действительно осчастливил ВГИК тем, что решил провести в нем пробы для своей картины, часть которой он должен был снимать в Москве, – это не было розыгрышем, как первоначально подумали многие. Только вот результат оказался удручающим. Ни Кира, ни Шумахер, ни Алина пробы у Мэдисона не прошли, равно как и все остальные студенты актерского факультета. Веня, пытавший удачу вместе с ними, – тоже. Костя не пошел, у него были дела поважнее. И даже Клементьева не взяли в ассистенты оператора. Единственным представителем института, внешность которого заинтересовала независимого режиссера, оказался… физрук дядя Коля. Мэдисон сказал, что у него лицо типичного профессора из американского кампуса: прищуренные, даже чуть раскосые глаза, глубокие складки от крыльев носа вниз – смеющаяся верхняя часть лица и печальная нижняя, небольшой живот и большие бицепсы, и что упомянутая внешность непременно вдохновит его, Мэдисона, на создание сценария. Собственно, уже вдохновила. Профессор припрется в Россию отыскивать свои славянские корни, а местные мафиози его украдут. Сюжет? Сага, а не сюжет. Сильно? Да уж не слабо.

Второй вариант сценария под скромным названием «Моя жизнь», который написал Веня, был значительно хуже первого, а третий – второго. Главная же проблема была в том, что кино, согласно режиссерской версии Ермилова (американский способ записи: 1 страница – 60 секунд экранного действия), получалось на сорок – пятьдесят минут, а пленки в институте на первый курс не полагалось вовсе. Кино грозило остаться только на бумаге. А какое ж это кино? Поговорить бы с Плотниковым. Да где ж его взять, Плотникова? В Испании Плотников, снимает собор Саграда…

Поздно вечером Ермилов позвонил Боровицкой, но это уж было совсем от безысходности.

– Подожди, я сигарету потушу, – сказала Ольга Александровна. – Ну вот. Что случилось-то? Ничего? Значит, ты изменился, прежде ты в такое время не звонил.

Ермилов глянул на часы: действительно, было половина второго ночи, а он даже не задумался, снимая трубку.

– Я посмотрю, конечно, этот сценарий, но только через неделю. Пойми меня правильно, Илюша, сейчас убывающая луна, и моему знаку категорически не рекомендуется этим заниматься. А ты лучше Артему Александровичу покажи, у него как раз благоприятный период, я сегодня вычисли… о, проболталась, да? – сама себе удивилась Боровицкая. – Ну и ладно, ну и что такого? Ты ж его любимый ученик. А он сейчас дома, но это сугубо между нами. Вернее, не совсем дома, а на даче, вернее, не совсем на даче… В общем, у него домик есть в деревне, симпатичный такой, желтенький, он туда прячется, когда телефоны отключает и хочет один побыть. Только не раскачивайся, если хочешь поговорить, потому что через пару дней он уже действительно уедет в Испанию.

ПЛОТНИКОВ

Дом Плотникова был в ста тридцати километрах от Москвы, в деревне Скоморохово. Добраться в этот медвежий уголок Владимирской области оказалось возможным только с пересадкой в городке Киржач, стоящем на берегу одноименной речки. Но тут Ермилову не повезло, оказалось, он выехал слишком поздно: из Киржача до Скоморохова единственный автобус уже ушел. Пришлось долго ловить попутку, наконец взяли его трое нетрезвых мужичков на помятом «Москвиче», двое были пьяны сильно, третий – терпимо, он и сидел за рулем. Один из тех, кто лежал на заднем сиденье, сообщил, что он знает, где Скоморохово, но через четверть часа непоправимо заснул и ни на какие толчки больше не реагировал. Ермилов был оснащен двумя приметами деревни: перед въездом – сломанный мост, сразу за ним, на правой стороне, – разрушенная церковь. Искали долго, потому что отдельно взятые эти объекты попадались почти в каждой деревне, а в совокупности отыскались только к вечеру. Опять же в каждом населенном пункте Ермилов покупал самогон для иногда трезвеющего водителя, и остановки становились все продолжительней. Про искомое Скоморохово мистическим образом в округе никто ничего не слышал, один дед предположил даже, что немцы его в войну сожгли, за что удостоился обструкции со стороны своей старухи:

– Да ты че, старый пес, у нас же тут немцев отродясь не бывало?!

Ермилов смотрел в окно, и проносившийся пейзаж складывался в ремарки. Ночь. Темно. Печка работает. Тепло. Хорошо ехать. Даже если никогда и никуда не приехать. Это где-то уже было. Все где-то уже было. С чего вообще начинается новый фильм? Сперва у кого-то – сценариста, режиссера – была эмоция, которая… В какой-то момент Ермилов подумал было, что раз уж путешествие так не складывается… Но тут водитель заорал:

– Земеля! Если даже этот мосток целехонький, я для тебя его лично подорву!

В тридцати метрах чернел церковный остов. Приехали.

«Симпатичный желтенький домик» оказался на удивление скромным строением.

– Я на кухне! – откуда-то из недр дома послышался голос Артема Александровича, едва Ермилов переступил порог.

Но когда Ермилов нашел кухню, Плотникова там уже не было. Да и сама кухня на кухню походила мало. Точнее, обжита она была не слишком по-кухонному. В просторной комнате оказался незасте-ленный деревянный пол, умывальник, печка, большой прямоугольный стол, больше походивший на письменный, чем на обеденный, и это все – ни кухонной утвари, ни холодильника. Зато открытый с обеих сторон книжный стеллаж, за которым стояла кушетка-уголок. На стенах – много фотографий, листы с раскадровками, какие-то графики, клочки бумаги с записками хозяина самому себе, еще – киношные «хлопушки» с названиями плотниковских фильмов. На кушетке за стеллажом лежала какая-то барышня в джинсах и чуть задравшейся футболке, открывавшей краешек спины. И вот по этому краешку Ермилов узнал Киру еще до того, как она повернулась. Он невольно сделал шаг назад и уперся во что-то, даже чуть не упал. Кира приподнялась на локтях и теперь смотрела на него насмешливо, он на нее – растерянно. Машинально обернулся, чтобы глянуть, на что же наступил. Это был загадочный, ни на что не похожий агрегат, из которого в глиняную кастрюлю лениво капала жидкость янтарного цвета. Кап. Кап.

Кира молчала и, казалось, совсем не была удивлена.

Ермилов потер моментально заболевшие виски.

– Где… Плотников?

– Там. – Неопределенный кивок в сторону. Пауза длилась минуту, не меньше.

– Познакомились? – Плотников появился на кухне на полминуты позже, в халате и с мокрыми волосами. Вид у него, как всегда, был предельно вымотанного человека. – Как вы думаете, Илья, что это? – Он кивнул на агрегат.

– Ни за что не сообразит, – сказала Кира саркастически, опуская ноги на пол.

– Похоже на самогонный аппарат, – выбрал Ермилов самый невероятный вариант, не сводя глаз с ее щиколоток.

– Ну вот! – обрадовался Плотников. – Я всегда возлагал на вас большие надежды. У вас интуиция едва-едва в зачаточном состоянии, а как работает?!

Ведь почти в «яблочко»! Только это не самогон, разумеется, а сакэ. Японцы машинку подарили. Сейчас как раз каннадзуки – месяц без богов, или, иначе говоря, каминасу – месяц приготовления сакэ. Вот я и… как Боровицкая говорит, знаете ли, с точки зрения астрологии…

Кап. Кап. Кап.

Ермилов, чтобы переключиться, спросил, как его делают.

– Шлифованный рис варится на пару, отвар сливают, а в рис добавляют свежую воду и дрожжи. Получается бражка, которую японцы, чудилы узкоглазые, и пили столетиями, пока вся нация не устала от похмелья и дурного запаха. Тогда напиток стали фильтровать и пастеризовать.

– Можно попробовать? – спросил Ермилов, которому едва ли не первый раз в жизни захотелось крепко выпить. Собственно, он еще и не знал, как выглядит такое желание, но почему-то был в нем уверен.

Плотников улыбнулся:

– К ритуальному потреблению сакэ будет готово через год хранения в прохладном месте.

Ермилов вспомнил американского битника Чарлза Буковски. Можешь трахать мою бабу, но виски мое не трожь!

– А если не к ритуальному?! – с вызовом сказал он.

Плотников пожал плечами, налил жидкость в керамическую бутылку и подогрел на водяной бане. Потом разлил сакэ по двум крохотным рюмочкам (Кира отрицательно покачала головой) и одну подвинул своему ученику.

– Эта тара называется очоко. Маленькими глотками, пожалуйста.

Ермилов последовал рекомендации и мало что почувствовал. Плотников уловил его выражение лица, засмеялся и объяснил:

– С увеличением количества выпитого гаммавкусовых ощущений обогащается. Закусывать лучше всего рыбой или другой легкой пищей. Возьмите вот, креветки. А пить сакэ можно часами, как пиво. Тем более что от возраста оно, в отличие от вина, лучше не становится, так что хранить его долго бессмысленно.

Ермилов подумал, что овал Кириного лица изменился, стал чуть мягче, он поймал ее вечно ускользающий взгляд и посмотрел в темно-голубые глаза с грустной нежностью. И сказал зачем-то:

– Для передачи романтического или мечтательного настроения персонажей иногда имеет смысл использовать мягкий фокус объектива, дающий слегка расплывчатое изображение.

Плотников одобрительно засмеялся, зато у Киры стал немного растерянный вид, она сама это почувствовала, поднялась и вышла из комнаты.

– Давно вы, Артем Александрович, знакомы с этой барышней?

– Несколько недель, не то две, не то пять, у меня от нее все перепуталось, – сознался педагог с обаятельно-виноватым видом. – А хороша, верно? Хотя вам, Илья, кажется, она не понравилась…

Значит, Плотников был ни при чем, когда Кира исчезала раньше, подумал Ермилов.

– У вас что-то случилось, Илья? Вы как-то бледновато выглядите. Как говорят в американском кино, ю о’кей?

– Ю о’кей, о’кей! – вспылил Ермилов, заметавшись по кухне. – Ненавижу американское кино! Что за отвратительная манера спрашивать у человека, которого только что приложили по голове обрезком трубы: ты в порядке?! Или, напротив, он просто поскользнулся, но тут же звучит вопрос: ты в порядке? И так что бы ни случилось! Они же просто задрали своим ю о’кеем»!!!

Кира стояла в дверях, открыв рот, у Плотникова вид был не лучше.

– В общем, как вы уже догадались, мне домой пора, – сказал Ермилов.

Плотников настаивать на обратном не стал. Он только показал рукой на окно: темно, мол, ночь на дворе, волки, оборотни, куда сейчас ехать можно и, главное, на чем?! Переночуй, а завтра вали куда хочешь. Все это было ясно без слов.

Параллельный монтаж представил Ермилов: действие из двух или более последовательностей кинокадров монтируется в единую последовательность, чтобы создать ощущение одновременности происходящего. Вот Ермилов в тепле, а вот он, спотыкаясь, бредет по сугробам. А вот он уже на русской печке, дует сакэ. Холосё?

– Ладно, – согласился Ермилов. Красивее, конечно, было бы гордо свалить, но он еще вспомнил, что потерял в Киржаче одну новую перчатку, правую, и рука замерзла так, что и в машине отошла далеко не сразу, даже кожа потрескалась.

Что-то едва-едва уловивший, но все еще мало что понимающий Плотников иронически-экзаменаторским тоном сменил тему:

– Ну а как у нас насчет глубокофокусной съем

ки?

Ермилов сказал, чеканя слова:

– Это когда кинокамера и освещение настраиваются так, чтобы любые объекты в кадре, как близкие, так и отдаленные, получались максимально четко. Например, крупным планом актер Плотников… – Тут он неожиданно для себя увлекся, взял улыбающегося мастера в «кадр» из четырех пальцев: – И на дальнем – фотографии на стене. – Ермилов не убирая «камеру», приблизился к стене, и в «кадр» попал исчерканный лист, представлявший собой список московских учебных заведений. МАИ, РГГУ, Медицинская академия имени Сеченова, Менделеевский химико-технологический, Суриковский институт, несколько экономических… Какие-то цифры, стрелки. Ермилов оглянулся на своего преподавателя и увидел, что тот перестал улыбаться. Ермилов снова посмотрел на стену. Незачеркнутых вузов было всего три: МГУ, МГИМО и ВГИК.

Это походило на то, как если бы Плотников (а это был, конечно, его почерк), например, выбирал место для съемки. Но цифры были не просто цифры, а время; время же, указанное против ВГИКа, кое о чем Ермилову говорило. Съемки? Какие еще съемки!

Внезапно Ермилова осенило.

– Артем Александрович… Так это вы позвонили в институт насчет бомбы?!

Кира снова открыла рот и повернулась к Плотникову. Для нее это тоже оказалось полной неожиданностью.

Вместо ответа Плотников снял лист со стены.

– Давно надо было убрать, мальчишество какое-то. Зачем я его здесь держу? Может, нам еще выпить, в самом деле?

– Но зачем, зачем? – настаивал изумленный Ермилов.

– Вы не поймете, Илья. Или не поверите. Я страшно не хотел давать интервью одному типу из «Московских ведомостей», у него тяжелая рука, но в тот день я не мог не быть в институте, и он это отлично знал. И я не придумал ничего лучше… Хотя разве так уж плохо было придумано? Поэпизодный план составлен на совесть. И вышло занятно, во времена моей учебы такие штуки, вернее, шутки были невозможны. Ну а маскировки ради я позвонил еще в два других вуза.

Ночью Ермилов никак не мог заснуть, но потом, когда вдруг увидел Киру с мужчиной, понял, что все-таки получилось. Мужчина оказался Стивеном Дж. Мэдисоном. Он бил Ермилова флейтой, как кобру, и требовал зачетку. Вставать надо было рано, чтобы успеть на шестичасовой автобус в Киржач, следующий был очень нескоро. Беспокойная эта мысль подстегивала, так что проснулся он раньше всех. Утром Ермилову было неловко на всех смотреть, но потом, в автобусе, когда Кира быстро заснула, свесив голову ему на плечо, он немного успокоился.

Ермилов все-таки показал сценарий своему мастеру, и тот, проглатывающий печатный текст, просто листая страницы, сказал, что «Моя жизнь» – вполне заслуживает экранизации, тем более что истинный потенциал сценария только на экране и виден.

– Только я бы на вашем месте сильнее ушел в абсурд. Вы рассказывали однажды, как нашли под обоями старую фотографию, помните? Вот в таком духе нужны аттракционы в вашей «Жизни».

Ермилов возразил:

– Режиссеры и драматурги часто используют в своих фильмах личные воспоминания и истории просто для того, чтобы избавиться от них. Наивные люди! Они же, напротив, их запечатлевают на века, делают свои рефлексии достоянием миллионов. Зачем?! Кино – не эксгибиционизм и не лирическая поэзия.

– Вообще-то бывает и то и другое, но дело в ином. Научитесь отстраняться, Илья, вы слишком близко это принимаете, слишком трепетно. Научитесь делать второй шаг, после того как используете личные истории, научитесь переступать: использовали и тут же забудьте, что они ваши. В кинобизнесе так с живыми людьми поступают, не то что с мыслями.

– Денег-то все равно на полноценную работу нет, – вздохнул Ермилов.

– Я вам сейчас открою страшную тайну, господин студент, только учтите, что она же – банальная истина, потому ее никто и не замечает. Тот, кто действительно хочет снимать кино, обыкновенно в конце концов и снимает его. Понимаете?

Ермилов молчал.

– Тот, кто не снимает, на самом деле не хочет.

Если человеку есть что сказать, – пусть он говорит это, вот как я думаю. А деньги?… Это же просто вид энергии, они ниоткуда не появляются и никуда не исчезают, они есть всегда. Денежные потоки – как воздушные, они всегда где-то рядом, над головой, надо просто научиться подпрыгивать и выдергивать необходимое…

Ермилов смотрел сквозь Плотникова. Он уже знал, где искать средства на фильм. Либо не делай ничего, либо делай больше, чем можешь.

– Илюша, я с тобой поеду, – сказала Кира. -

«ВДНХ», третий вагон из центра, последняя дверь. – И после паузы, не совсем уверенно: – У меня завтра экзамен по сценическому бою. Кажется.

ЕРМИЛОВ

– Я искал тебя, – хмуро сказал Веня, не вставая с дивана, когда Ермилов вернулся в общежитие. Он лежал на животе и шлепал по клавишам старенького ноутбука.

Ермилов хотел было что-то сказать, но не успел.

– Заткнись и слушай. Я больше не хочу участвовать, не хочу быть составляющей, я хочу сам делать кино. То, что я пишу сценарии, – ни черта не значит, я…

– Хочешь заняться режиссурой? – с любопытством спросил Ермилов.

– Да!

– И почему же?

– Пока ты путешествовал, я посмотрел «Чунг-кинский экспресс» и…

– Помню, красивый фильм.

– О-фи-ги-тель-ный! – Веня вскочил на ноги и пробежался по комнате. Диван поскрипел с облегчением, избавившись от его тяжести. – Я рад, что тебе тоже нравится.

– Я не сказал, что нравится, я сказал – красивый.

– Неважно! Там, в эпизоде, где полицейский открыл консервы, я почувствовал запах сардин. Понимаешь?! Это было колдовство какое-то…

– Понимаю.

– Ни черта ты не понимаешь! Я вообще-то не люблю сардины, но тут я просто обалдел от восторга, я захотел немедленно научиться делать точно так же, понимаешь?! Ты больше не будешь портить мой сценарий, я не дам его сокращать, еще не знаю, на какие шиши, но я буду снимать его сам! Даже Марта вон сериалами увлеклась, рекламу бросила! А я знаю про кино не меньше тебя! Ты посмотри на себя, Ермилов, тебе ж оно до фени уже! Ты с этой девчонкой совсем свихнулся! – С этими словами Веня снова упал на диван.

– Неправда, – сказал Ермилов. – Я хочу снимать. И я знаю, что для этого надо сделать.

– Что же?

– Смотри. Мой мастер «подкладывал» бомбу.

– Не понял?!

– Помнишь анонимный звонок?

– Это он?!

– Ага. Дальше. Кое-кто вообще банк грабил. А ты вот в сардины влюбился… Я, положим, в живую русалку, но к кино меня это тоже не приближает. Нам нужен поступок!

– Согласен!

Ермилов посмотрел на своего приятеля. Несмотря на горизонтальное положение покоя, его тело было сгустком энергии. «Ну что ж, вот и стимул, – подумал Ермилов. – Кажется, ему в самом деле это нужно больше, чем мне. Либо не делай ничего, либо делай больше, чем можешь. Интересно, Плотников оставил Кирке ключи от своего домика в Скоморо-хово? Через два дня он уезжает в Испанию… А если даже и не оставил, туда забраться ничего не стоит. Значит, что? Значит, нужно изготовить какие-нибудь документы из… из… Министерства культуры. Во дела, – встряхнул головой Ермилов, – я во ВГИКе стал думать готовыми диалогами!.. И еще понадобятся какие-то деньги на прокат представительской машины. Можно занять у Марты. Либо ничего, либо больше, чем можешь…»

– Сигарету дай, – потребовал он.

Веня вытаращил глаза, но, разглядев в лице Ермилова что-то новое, предпочел промолчать и достал из-под кровати ящик, в котором лежало несколько сот пачек «Петра I» – подарок некурящей Марты Юркевич, это не был бартер за рекламу, просто широкий жест заказчика.

Ермилов выкурил сигарету и посвятил в свою идею соседа по комнате. И получил немедленное горячее одобрение. Веня вытащил фляжку с чем-то, что он называл коньяком, и предложил отметить.

– Илюха, это, я тебе скажу, исторический разговор! В историю войдем!

– Прямо как Станиславский с Немировичем, ресторан «Славянский базар»?

– Чисто славянский базар, – уточнил Веня, делая хороший глоток.

– Так и знал, что это скажешь, – хмыкнул Ермилов и тоже поучаствовал в оргии – символически подержал фляжку несколько секунд…