Текст книги "Воля к власти. История одной мании величия"

242. О ценности «становления». Если бы у мирового движения была какая-нибудь цель, то она должна была бы быть уже достигнута. Но единственный лежащий в основе всего факт – это то, что у него нет никакой цели, – а потому всякая философия и всякая научная гипотеза (например, механизм), которые исходят из необходимости такой цели этим основным фактом опровергнуты.

Я ищу мировую концепцию, которая не противоречила бы такому положению дела. Мы должны объяснить становление, не прибегая к такого рода конечным целям: становление должно являться оправданным в каждый данный момент (или не поддающимся оценке, что сводится к тому же); настоящее ни под какими видами не должно быть оправдываемо ради будущего или прошедшее ради настоящего. «Необходимость» не в виде возвышающейся над нами первенствующей мировой силы или первого двигателя; еще менее как нечто, что необходимо для того, чтобы обосновать верховную ценность. Для этого мы настойчиво должны отрицать общее сознание в становлении, – «Бога», чтобы не подводить все совершающееся под точку зрения существа, которое чувствует вместе с человеком, все знает и тем не менее ничего не желает; «Бог» бесполезен, если он ничего не желает, а, с другой стороны, таким путем устанавливается суммирование страдания и нелогичности, которое понизило бы общую ценность «становления»; к счастью, именно такой суммирующей власти не существует (страдающий и всесозерцающий Бог, «общий сенсорий» и «вселенский дух» был бы величайшим доводом против бытия).

Строже говоря: нельзя допускать, вообще, никакого бытия, потому что тогда становление теряет свою цену и является прямо бессмысленным и излишним.

Следовательно, нужно спросить себя, как могла (почему должна была) возникнуть иллюзия бытия; точно так же: каким образом обесценились все суждения о ценностях, покоящиеся на гипотезе существования бытия.

Но тогда мы придем к выводу, что эта гипотеза бытия есть источник всей клеветы на мир («лучший мир», «истинный мир», «потусторонний мир», «вещь в себе»).

1) Становление не имеет никакого конечного состояния как цели, оно не упирается ни в какое-либо «бытие».

2) Становление не есть кажущееся состояние, быть может, наоборот, пребывающий мир есть видимость.

3) Становление в каждый данный момент одинаково по отношению к своей ценности; сумма его ценности остается равной себе; выражаясь иначе: у него нет никакой ценности, ибо недостает чего-то, чем можно было бы измерить его, и в отношении него слово «ценность» имело бы смысл. Общая ценность мира не поддается оценке, следовательно, философский пессимизм нужно отнести к числу явлений комического свойства.

243. Мы должны остерегаться делать наши «желательности» судьями бытия.

Мы должны остерегаться видеть в известных, конечных формах развития (например, в «духе») некое «в себе», стоящее за развитием вообще, как его основа.

244. Наше познание стало научным постольку, поскольку оно может применять число и меру. Следовало бы сделать попытку построить научную систему ценностей просто на шкале степеней силы, выраженных в числе и мере. Все иные ценности – предрассудки, наивности, недоразумения. Они везде поддаются сведению к упомянутой только что шкале степеней силы.

Движение кверху по этой шкале обозначает возрастание ценности – движение книзу по этой шкале обозначает уменьшение ценности.

Тут мы имеем против себя видимость и предрассудок. (Ведь моральные ценности только кажущиеся ценности – в сравнении с физиологическими.)

245. Точка зрения «ценности» недопустима при том, что:

– в «процессе целого» работа человечества не имеет значения, потому что общего процесса совсем нет (поскольку мы его мыслим как систему);

– нет никакого «целого»; что никакая оценка человеческого существования, человеческих целей не может быть произведена в отношении к чему-то такому, чего совсем не существует;

– «необходимость», «причинность», «целесообразность» – полезные видимости;

– целью служит не увеличение сознания, а повышение власти; в это повышение уже включена полезность сознания: так же обстоит дело с удовольствием и неудовольствием;

– на средства нельзя смотреть как на высшую меру ценности (например, на состояния сознания, вроде удовольствия и боли, так как само сознание есть только средство);

– мир совсем не организм, а хаос;

– развитие «духовности» только средство в целях достижения относительной устойчивости организации;

– всякая «желательность» не имеет никакого смысла в отношении общего характера бытия.

246. «Бог» как кульминационный момент: бытие – вечное обожествление и разбожествление. Но в этом нет никакой высшей точки в смысле ценности, а только высшая точка власти.

Абсолютное исключение механизма и вещества: и то, и другое только известные формы выражения для низших стадий, только формы аффекта («воли к власти»), совершенно лишенные духовности.

Изобразить обратное движение вниз от высшей точки в процессе становления (точки наивысшей одухотворенности власти на почве наивысшего рабства) как следствие наивысшего развития силы, которая обращается теперь против самой себя, и, так как ей нечего более организовать, употребляет свою силу на дезорганизацию…

a) все большее подавление социальных групп и подчинение последних маленькому, но более сильному числу;

b) все большее подавление привилегированных и более сильных, а следовательно, торжество демократии и, в конце концов, анархия элементов.

247. Ценность – это наивысшее количество власти, которое человек в состоянии усвоить – человек, а не человечество! Человечество, несомненно, скорее средство, чем цель. Дело идет о типе – человечество просто материал для опыта, колоссальный излишек неудавшегося, поле обломков.

248. Слова о ценности – это знамена, водруженные на том месте, где был открыт новый вид блаженства, новое чувство.

249. Точка зрения «ценности» – это точка зрения условий сохранения, условий подъема сложных образований с относительной продолжительностью жизни внутри процесса становления.

Нет никаких устойчивых конечных единиц, никаких атомов, никаких монад; и здесь «пребывающее» только вложено нами (из практических соображений, из соображений пользы и перспективы).

«Образования власти»: сфера властвующего или постоянно растет, или же под влиянием то благоприятных, то неблагоприятных обстоятельств (питания) периодически расширяется и сокращается.

«Ценность» есть, в сущности, точка зрения роста или понижения этих командующих центров (во всяком случае – это «множественности»; «единство» же совсем не встречается в процессе становления). Средства выражения, которыми располагает язык, непригодны для того, чтобы выразить «становление»: присущая нам неодолимая потребность в сохранении заставляет нас постоянно создавать более грубый мир пребывающего «вещей», и т. д. Относительно мы вправе говорить об атомах и монадах; и несомненно, что мир мельчайших единиц есть самый прочный мир… Нет никакой воли, есть только пунктуации воли, которые постоянно увеличивают или теряют свою власть.

1. Общество и государство

250. Принцип: лишь отдельные из людей чувствуют себя ответственными. Для того и изобретены людские множества, чтобы делать вещи, на которые у отдельного человека не хватает духу. – Именно поэтому все общинные образования, все общества во сто крат откровеннее и поучительней свидетельствуют о сущности человека, нежели индивидуум, который слишком слаб, чтобы найти в себе мужество для своих вожделений.

Весь «альтруизм» на поверку оборачивается житейской мудростью частного лица: общества же по отношению друг к другу отнюдь не «альтруистичны»… Заповедь любви к ближнему еще ни разу не была расширена до заповеди любви к соседям. В гораздо большей мере здесь все еще справедливо то, что записано в законах Ману: «Во всех прилегающих к нам царствах, а также в их союзниках, мы должны видеть наших врагов. По этой же самой причине нам следует считать, что соседи их настроены к нам дружественно».

Потому и столь неоценимо изучение общества, что человек как общество гораздо наивней, нежели человек как «единичность». – Общество никогда не понимало «добродетель» иначе, как средство силы, власти, порядка.

Как бесхитростно и с достоинством сказано в законах Ману: «Одной только собственной силой добродетели трудно было бы утвердиться. В сущности, единственное, что держит человека в границах и позволяет каждому спокойно оставаться при своем добре, – это страх».

251. Государство или организованная аморальность… внутри себя: как полиция, уголовное право, сословия, торговля, семья; вовне себя: как воля к могуществу, к войне, к захватам, к мести.

Как достигается, что государство делает уйму вещей, на которые отдельный человек никогда бы не сподобился? Через разделение ответственности – приказа и его исполнения – через прокладывание между ними добродетелей послушания, долга, любви к отчизне и к правителям, через поддержание гордости, строгости, силы, ненависти, мести, – короче, всех тех типических черт, которые стадному типу противоречат…

252. У всех вас не хватит духу убить человека, или хотя бы исхлестать бичом, или – да что угодно… но в государстве неимоверное безумие подминает под себя отдельного человека и вынуждает его отвергать свою ответственность за то, что он делает (долг послушания, присяга и т. д.).

– Все, что человек делает на службе государству, претит его природе.

– равно как и то, чему он учится в виду своей грядущей службы государству, так же претит его природе.

Разрешается же это разделением труда, так что никто не несет ответственности за все целиком:

законодатель – и тот, кто закон исполняет; прививающий дисциплину учитель – и те, кого эта дисциплина закалила до суровой строгости.

253. Разделение труда между аффектами внутри общества, с тем, чтобы отдельные люди и сословия культивировали в себе неполную, но именно поэтому более полезную разновидность души. До какой степени у каждого из типов внутри общества некоторые аффекты стали почти рудиментарными (вследствие более сильного развития другого аффекта).

К оправданию морали:

экономическое оправдание (прицел на максимальную эксплуатацию отдельной силы в противовес транжирству сил, свойственную всему исключительному);

эстетическое (выработка стойких типов наряду с удовольствием от собственного типа);

политическое (как искусство выдерживать большие напряжения между различными степенями власти);

физиологическое (иллюзорный «перевес» уважения в пользу тех, кто плохо или посредственно преуспел в жизни – ради сохранения слабых).

254. Самый страшный, самый сущностный позыв человека, его тягу к власти – эту тягу называют «свободой» – требует и самого долгого сдерживания. Вот почему и вся этика с ее воспитательными, дисциплинирующими инстинктами по сию пору только и знала, что это вожделение к власти сдерживать: она охаивает тиранического индивидуума и всячески поощряет – при ее-то радении об интересах общины и любви к отчизне – стадный инстинкт власти.

255. Неспособность к власти – ее личины и уловки: в форме послушания (подчинение, гордость служения долгу, благонравие…); верности, самоотдачи, любви (идеализация, обожествление приказующего как бы в возмещение собственного ущерба и с облагораживанием себя в его отраженном свете); как фатализм, резиньяция; как «объективность»; как самотиранство (стоицизм, аскеза, отказ от собственного «я», «святошество»); (повсюду все равно дает о себе знать потребность все-таки хоть какую-нибудь власть осуществлять, или время от времени хотя бы создавать себе иллюзию власти – как дурман) – в форме критики, пессимизма, негодования, мучительства; но и под видом «прекраснодушия», «добродетели», «самообожествления», жизни «не от мира сего», «чистоты от мира» и т. д. (– то есть познание неспособности к власти маскирует себя под dedain[51]51
  Пренебрежение (франц.).


[Закрыть].

Люди, которые стремятся к власти только ради счастливых преимуществ, властью предоставляемых: политические партии.

Другие люди, которые стремятся к власти даже несмотря на очевидные издержки и жертвы в своем счастье и благополучии: амбициозность.

И, наконец, такие, кто стремятся к власти лишь потому, что она иначе упадет в руки другим, от которых они не хотят зависеть.

256. Критика «справедливости» и «равенства перед законом»: а что, собственно, этим устраняется? Напряженность, вражда, ненависть, – но ведь ошибочно думать, что подобным образом приумножается «счастье»: корсиканцы наслаждаются счастьем больше, чем жители материка.

257. Взаимность, задняя мысль всякого желания оплаты: одна из самых коварных форм ценностного унижения человека. Она приносит с собой то самое «равенство», которое пропасть дистанции между иными людьми осуждает как «аморальность»…

258. То, что именуется «полезным», всецело зависит от намерения, от «для чего?». Намерение же, в свою очередь, всецело зависит от степени власти: вот почему утилитаризм не может быть основой, а только учением о следствиях, которое абсолютно невозможно сделать обязательным для всех.

259. Когда-то была теория государства как основанной на расчете полезности: теперь мы получили к ней практику! – Время королей миновало, ибо народы их более недостойны: они хотят лицезреть в короле не исконный образ своего идеала, но средство своей пользы. – Вот и вся правда!

260. Попытка с моей стороны понять абсолютную разумность общественного суждения и общественной оценки: попытка, разумеется, свободная от желания исчислить при этом моральные результаты.

– степень психологической лживости и непроницаемости, чтобы «освятить» аффекты, важные для сохранения и усиления власти (дабы обеспечить себе для этих аффектов чистую совесть).

– степень глупости, потребная для сохранения возможности всеобщего регулирования и общих критериев оценки (для этого – воспитание, надзор за основами образования, дрессура).

– степень инквизиторства, недоверия и нетерпимости, чтобы всех исключительных людей рассматривать и подавлять как преступников, – чтобы им самим внушать угрызения совести, чтобы они сами от своей исключительности внутренне страдали, болели.

261. Мораль в существенной мере как оборона, как средство защиты: и в этом качестве, в этой мере – свидетельство «недорослости» человека (весь в броне, стоически).

«Доросший» человек в первую очередь обладает оружием – ему свойственно нападать.

Орудия войны, превращенные в инструменты мира (из панциря и чешуи, перьев и волос).

262. От понятия всего живого неотъемлемо представление о росте: живое должно распространять свою мощь вокруг себя, как следствие вбирая в себя чужие силы. Теперь, в некотором дурмане морального наркоза, принято говорить о праве индивидуума на самозащиту: с тем же основанием, однако, можно говорить и о его праве на нападение. Ибо и то, и другое – второе даже больше, чем первое – суть насущные необходимости всего живого: агрессивный и оборонительный эгоизмы – это не вопрос выбора или тем паче «свободы воли», но фатальность самой жизни.

Это равно справедливо для всего, на что ни кинешь взгляд, будь то индивидуум, любое живое тело, всякое стремящееся к развитию «общество». Право на уголовное наказание (или так называемая самозащита общества) по сути стало называться «правом» только по недоразумению: право приобретается договорами, – но само-оборона и само-защита вовсе не на договорах основываются. По меньшей мере с тем же полновесным основанием народ мог бы и свою потребность к завоеваниям, свою жажду могущества поименовать правом, – допустим, правом на рост. Общество, которое окончательно и по зову инстинкта отвергает войну и захваты, – такое общество обречено упадку: оно вполне созрело для демократии и правления лавочников… Впрочем, в большинстве случаев заверения о мире – всего лишь средство усыпления.

263. Учреждение и сохранение военного государства – самое последнее средство, которое, как великую традицию, необходимо либо возобновлять, либо поддерживать, имея в виду высший тип человека, его сильный тип. Поэтому и все понятия, которые увековечивают вражду и дистанции ранжиров между государствами, с этой точки зрения вполне оправданны (например, национализм, защитная таможенная пошлина).

264. Для того, чтобы могло существовать нечто, что долговечнее отдельного человека, – итак, для того, чтобы сохранялось произведение, которое, возможно, отдельный человек сотворил, – ради этого сохранения отдельный человек вынужден налагать на себя всякого рода ограничения, лишения и т. д. За счет каких средств это достигается? Любовь, почитание, благодарность той личности, которая сотворила произведение, безусловно, облегчают эту задачу; или то, что наши предки это произведение завоевали; или что жизнь моих потомков гарантируется лишь при условии, что я гарантирую сохранность этого произведения (например, poliz[52]52
  Полис (греч.).


[Закрыть]). Мораль в существенной мере есть средство обеспечить чему-то долговечность, пренебрегая отдельным человеком, или, скорее, порабощая отдельного человека. Разумеется, перспектива снизу вверх вызывает к жизни совсем иные формы выражения, нежели обратная – сверху вниз.

Совокупность власти: как сохраняется она? За счет того, что многие поколения приносят себя ей в жертву.

265. Континуум. «Брак, собственность, язык, традиция, род, семья, народ, государство» суть континуумы низшего и высшего порядка. Экономика их заключается в нарастании выгод непрерывного труда, но и в приумножении его издержек: повышаются расходы на замену частей или на увеличение сроков их износа. (Увеличивается число работающих частей, каждая из которых, однако, дольше остается без дела, то есть все большие затраты на приобретение и немалые расходы на содержание.) Выгода в том, что удается избегать перерывов, и в сокращении сопряженных с перерывами потерь. Нет ничего более дорогостоящего, чем новые начинания.

«Чем больше выгоды существования, тем больше и расходы на сохранение и воспроизводство (пропитание и размножение); тем больше и опасности, и вероятность с достигнутых высот жизни сорваться».

266. При заключении законных браков в гражданском, или мещанском смысле этого слова, то есть с уважительным упором на слове «законный», дело совершенно не в любви, а также и не в деньгах – из любви нельзя сделать учреждение, – но в общественном разрешении, которое выдается двум личностям на предмет удовлетворения половых потребностей, – разумеется, на определенных условиях, но таких, которые имеют в виду интересы общества. То, что некоторая взаимная благосклонность участников и очень много доброй воли – готовности к терпению и терпимости, к заботе друг о друге, – принадлежит к числу предпосылок такого договора, достаточно очевидно; но словом «любовь» лучше бы здесь не злоупотреблять! Для двух любящих в полном и сильном смысле этого слова удовлетворение половых потребностей как раз несущественно и по сути только символ: для одной из сторон, как уже было сказано, символ безусловной покорности, для другой же – символ согласия и склонности, символ овладения, вступления во власть. – При заключении брака в благородном, исконно «знатном» смысле этого слова, речь идет о взращивании расы (да есть ли сегодня еще знать? Quaeritur[53]53
  Большой вопрос (лат.).


[Закрыть]), – то есть о сохранении прочного, определенного типа господствующих людей: этому воззрению приносились в жертву мужчина и женщина. Само собой понятно, что здесь отнюдь не любовь была первым необходимым требованием, наоборот! И даже не та мера доброй воли друг к другу, которая обуславливает всякий сколько-нибудь хороший гражданский, мещанский брак. Первым диктовал свою волю интерес продолжения рода, а затем, над ним – интерес сословия. Мы, теплокровные животные со сверхчувствительным сердцем, мы, «современные люди», содрогнулись бы перед ясной непреклонностью расчета и холодной строгостью того благородного понятия о браке, которое царило в среде любой здоровой аристократии – как в древних Афинах, так и еще относительно недавно в Европе ХVIII века. Именно потому понятие любовь как passion, как возвышенная страсть, было изобретено для аристократического мира и внутри этого мира, – то есть там, где принуждения и лишения были сильнее всего…

267. К будущему брака. – Усугубление налогового бремени при наследовании и т. д., а также увеличение военного налога с холостяков начиная с определенного возраста и по нарастающей (внутри общины);

разнообразные преимущества для отцов, которые породили на свет достаточно много мальчиков; при некоторых обстоятельствах предоставление им права дополнительных голосов;

протокол медицинского освидетельствования, предшествующий любому бракосочетанию и подписанный членами правления общины; в нем должны содержаться ответы вступающих в брак и врачей на многие вполне определенные вопросы («история семьи»);

как противоядие против проституции (или как средство ее облагораживания): браки на определенный срок, узаконенные (на годы, месяцы, дни), с гарантиями для детей;

всякий брак должен быть одобрен и узаконен ответственностью определенного числа доверенных лиц общины – как дело, всей общины касающееся.

268. И это тоже – заповедь человеческой любви. Бывают случаи, когда родить ребенка было бы преступлением: например, для хронических больных или неврастеников третьей степени. – Что тут делать? – Можно, конечно, попытаться поддерживать в таких людях мужество целомудрия, – допустим, музыкой из «Парцифаля»: Парцифаль, этот образцовый идиот, сам имеет достаточно оснований, чтобы не размножаться. Беда, однако, в том, что известная неспособность «совладать с собой» (то есть не реагировать на раздражители, особенно столь «пустячные», как зов пола) как раз и является одним из наиболее верных и частых признаков общего переутомления. Мы сильно просчитались бы, представляя себе, допустим, Джакомо Леопарди образцом целомудрия. Усилия священника или моралиста тут заведомо обречены на неудачу; лучше уж сразу просто посылать в аптеку. В конечном счете здесь обязано выполнить свой долг общество: ведь столь же настоятельных и неотложных требований к нему совсем немного. Общество, как великий поверенный жизни, за всякую неудавшуюся человеческую жизнь перед самой жизнью в ответе, – ему же за эту жизнь и расплачиваться, следовательно, ему же и надлежало бы ее предотвратить. В очень многих случаях обществу следует предотвращать зачатие – невзирая на происхождение, ранг и умственные заслуги оно должно иметь наготове самые суровые меры принуждения, лишения свободы, не останавливаясь при иных обстоятельствах даже перед кастрацией. Библейская заповедь «не убий!» сущая наивность в сравнении с непреложностью запрета на продолжение жизни для декадентов: «не зачинайте!»… Сама жизнь не желает знать и признавать никакой солидарности, никаких «равных прав» между живыми и вырождающимися частями организма: последние надобно вырезать – иначе весь организм погибнет. Сострадание к декадентам, равные права и для неудавшихся – это была бы глубочайшая аморальность, это была бы сама противоприрода под видом морали!

269. Есть хилые, предрасположенные к болезням натуры, так называемые идеалисты, способные в жизни своей возвыситься только до преступления, cru, vert[54]54
  Грубого, пошлого (франц.).


[Закрыть]: это великое оправдание их мелкого и блеклого существования, расплата за годы малодушия и лживости; по меньшей мере хоть мгновение силы – от которого они затем и погибают.

270. В нашем цивилизованном мире мы знаем почти исключительно и только убогого преступника, затравленного проклятьями и презрением общества, неуверенного в себе, зачастую преуменьшающего и даже отрицающего свое злодеяние, короче – мы знаем неудавшийся тип преступника; и до чего же претит нам мысль, что все великие люди были преступниками (только с истинным размахом и уж никак не жалкими), что величие неотъемлемо от преступления (именно об этом глаголет нам опыт авгуров и всех тех, кто спускался в самые глубинные недра великих душ). Жизнь вне закона, в статусе «вольной птицы»[55]55
  В Средние века «вольностью птицы» именовалось существование человека, объявленного вне закона, такого человека вправе был убить каждый.


[Закрыть], свободным от обычая, совести, долга – всякий великий человек ведает эту подстерегающую его опасность. Но он и хочет ее: он хочет великой цели, а значит, и средств к ней.

271. Времена, когда людьми правят посредством наград и наказаний, имеют в виду низкую, еще очень примитивную человеческую разновидность: это как с детьми…

Внутри нашей поздней культуры есть нечто, что полностью упразднило смысл награды и наказания, – это фатализм и вырождение.

Действительное определение людских действий и поступков видами на награду и наказание предполагает молодые, сильные, энергичные расы… В старых же расах импульсы столь неодолимы, что одно лишь представление совершенно бессильно…

Неспособность оказать сопротивление малейшему импульсу там, где дан раздражитель, – наоборот, ощущение, что ты должен этому импульсу последовать, – эта крайняя возбудимость декадентов начисто лишает смысла все подобные системы наказания и исправления.

Понятие «исправление» зиждется на предпосылке нормального и сильного человека, отдельный поступок или проступок которого может быть как-то заглажен, чтобы этого человека не потерять, не иметь его своим врагом…

272. Воздействие запрета. – Всякая власть, которая запрещает, которая умеет вызвать страх в том, кому она что-то запрещает, – порождает «нечистую совесть» (то есть вызывает вожделения к чему-то с одновременным осознанием опасности их удовлетворения, с понуждением к скрытности, к лазейке, к украдке). Всякий запрет портит характер тому, кто подчиняется запрету не по своей охоте, а только по принуждению.

273. «Награда и наказание». – Они живут вместе, вместе и приходят в упадок. Сегодня никто не желает награды, не желает ни за кем признавать и права наказывать…

Установилось нечто вроде военного положения: каждый чего-то хочет, каждый имеет своего противника, и, вероятно, разумнее всего добиваешься своей цели, если удается договориться, – если заключаешь договор.

Истинно современным обществом было бы такое, в котором каждый по отдельности заключил бы свой «договор»: а уж преступник – этот тот, кто договор преступил… Вот это была бы ясность. Но уж тогда анархистов и иных принципиальных противников общественной формации никто внутри той же самой формации терпеть бы не стал…

274. Преступление следует отнести к понятию «бунт против общественного порядка». При этом бунтаря не карают, его подавляют. Пусть этот бунтарь может оказаться жалким и презренным человеком – сам бунт его ни в коем случае не достоин презрения; а уж быть бунтарем относительно нашей формы общества нисколько не зазорно и ценность человека не роняет. Бывают случаи, когда такого бунтаря надо бы даже чтить, если он чует в нашем обществе нечто, против чего необходима война, – и пробуждает нас от дремы.

А тем, что преступник совершает нечто единичное против кого-то единичного, еще вовсе не опровергается, что он всем инстинктом своим находится в состоянии войны против всего уклада жизни: его деяние – это просто симптом.

Следовало бы понятие наказания свести к понятию: подавление бунта, превентивные меры по усмирению бунтовщиков (частичное или полное тюремное заключение). Но не следует посредством наказания выражать презрение: преступник – это по крайней мере человек, который рискует своей жизнью, честью, свободой – то есть человек мужественный. Не следует также понимать наказание как искупление или как расплату, словно между виной и наказанием возможны отношения обмена, – наказание не очищает, ибо преступление не пачкает.

Не следует закрывать перед преступником возможность установить свой мир с обществом – при условии, что он не принадлежит к преступному миру, к породе преступников. В последнем случае ему следует объявить войну еще прежде, чем он успел предпринять хоть что-то враждебное (и первая операция, которой его следует подвергнуть, как только он окажется в руках властей, – это кастрация).

Не следует ставить преступнику в укор ни его дурные манеры, ни низкий уровень его интеллекта. Нет ничего необычного в том, что преступник сам себя не понимает: в особенности его бунтующий инстинкт, мстительное коварство declasse[56]56
  Деклассированного (фр.).


[Закрыть] зачастую не доходят до его сознания, faute de lecture[57]57
  Вследствие недостаточной начитанности (фр.).


[Закрыть]; нет ничего необычного в том, что под впечатлением страха и неудачи он готов свое деяние клеймить и бесчестить; вовсе не говоря уж о тех случаях, когда, говоря языком психологии, преступник, следуя неясному для себя зову, посредством сопутствующего преступления сообщает своему злодеянию подложный мотив (например, совершая еще и ограбление, хотя звала-то его кровь…).

Поостережемся же судить о ценности человека по одному-единственному его деянию. Об этом еще Наполеон предупреждал. А особенно показательны в этом отношении так называемые горельефные, особо тяжкие преступления. Ну, а то, что мы с вами не имеем на совести ни одного убийства – о чем это говорит? Лишь о том, что нам для этого недостало двух-трех благоприятных обстоятельств. А соверши мы их – что знаменовало бы это в нашей человеческой ценности? Вообще-то нас скорее бы начали презирать, если бы в нас нельзя было предположить способность при известных обстоятельствах убить человека. Ведь почти во всех преступлениях выражаются и такие свойства, без которых не обойтись мужчине. И вовсе не так уж не прав Достоевский, когда говорит об обитателях сибирских каторжных тюрем, что они составляют наиболее сильную и ценную часть русского народа. Так что если у нас преступник напоминает чахлое, недокормленное растение, то это только не делает чести нашим общественным отношениям; во времена Ренессанса преступник процветал и даже на свой лад украшал себя доблестями, – правда, то были доблести ренессансного размаха, virtu[58]58
  Превосходные качества, талант, дарование, доблесть и т. п. (лат.).


[Закрыть], добродетели, очищенные от морали.

Так давайте же возносить только тех людей, которых мы не презираем; моральное презрение – куда большее унижение и урон, чем какое угодно преступление.

275. Поношение только оттого вошло в наказание, что определенные кары налагались на презренных людей (например, рабов и т. д.). Те, кого наказывали больше всего, были презренными людьми, и в конце концов к наказанию присовокупилось и поношение.

276. В древнем уголовном праве было очень могущественно религиозное начало: а именно, понятие об искупительной силе наказания. Наказание очищает; в современном мире оно запятнывает. Наказание – это расплата: ты действительно избавляешься от того, за что ты хотел столько выстрадать. Если ты в эту силу наказания веришь, то потом и вправду получаешь облегчение и передышку, нечто близкое новому здоровью и восстановлению. Ты не только снова заключил свой мир с обществом, ты и в собственных глазах, перед самим собой вновь достоин уважения, – ты «чист»… Сегодня же наказание обрекает человека на изоляцию даже больше, чем сам проступок; злосчастье, следующее за проступком, настолько возросло, что все оказывается как бы неизлечимым. После наказания человек предстает перед обществом – как враг… Получается, что отныне у общества одним врагом больше…