Текст книги "Воля к власти. История одной мании величия"

339. На что только не гораздо пьянящее чувство, называющееся любовью и таящее в себе еще много всего помимо любви! – Но на это у каждого своя наука. Мускульная сила девушки возрастает, как только к ней приближается мужчина; есть инструменты, которыми это можно измерить. При еще более близком сообщении полов, которое, например, влекут за собой танцы или иные общественные ритуалы, эта сила настолько возрастает, что способна творить настоящие чудеса выносливости: мы не верим собственным глазам – и даже собственным часам! Впрочем, здесь следует учесть, что танец и сам по себе, как всякое очень быстрое движение, уже сообщает определенную опьяненность всей кровеносной, нервной и мышечной системе. То есть в данном случае приходится считаться с комбинированным воздействием двойной опьяненности. – И насколько же иногда это мудро – слегка забыться… Бывают реальности, в которых потом невозможно себе признаться; но на то они и женщины, на то у них и всякие женские pudeurs[78]78
  Кокетливые уловки, стыдливости (фр.).


[Закрыть]… Эти юные создания, что танцуют там, в отдалении, явно пребывают по ту сторону всякой реальности: можно подумать, что танцуют они с чистыми идеалами во плоти, и даже видят, – что гораздо больше! – сидящие идеалы вокруг себя – своих матушек!.. Вот она, возможность процитировать «Фауста»… Они и выглядят несравненно лучше, когда вот так слегка забываются, эти хорошенькие бестии, – о, как же хорошо им об этом известно! они даже становятся милы, потому что им об этом известно! – Вдобавок ко всему их еще вдохновляет их наряд; наряд – это их третья маленькая опьяненность: они верят в своего портного, как в своего Бога: – и кто бы рискнул им в этой вере перечить? Блажен, кто верует! Восхищение собой – признак здоровья! Восхищение собой защищает даже от простуды. Видели вы, чтобы хорошенькая, к тому же чувствующая себя нарядно одетой женщина – и простудилась? Да никогда в жизни! Даже в том случае, если она вообще едва одета…

340. Хотите знать удивительное доказательство тому, сколь велика преображающая, трансфигуративная сила опьяненности? «Любовь» – вот это доказательство: то, что называется любовью на всех языках и всех немотствованиях мира. Опьянение столь лихим образом управляется здесь с реальностью, что в сознании любящего сама причина опьяненности растворяется, а вместо нее, кажется, обретается нечто иное – некая дрожь и мерцание всех волшебных зеркал Цирцеи… Тут неважно, человек ли, зверь ли, а уж – ум, доброта, порядочность – и подавно… Ежели ты тонкий человек, тебя дурачат тонко, ежели грубиян – грубо: но любовь, даже любовь к Богу, даже святая любовь «спасенных душ», в корнях своих всегда одно и то же: это жар, имеющий тягу к трансфигурации, это дурман, от которого нам так сладко обманываться. И всякий раз так хорошо лгать, когда любишь, лгать себе и лгать другому: ты сам кажешься себе преображенным, сильнее, богаче, совершеннее, ты и есть совершеннее… Перед нами здесь искусство как органическая функция, вложенная в самый ангельский инстинкт жизни; оно здесь перед нами как величайший стимулятор жизни, – искусство, проявляющееся в том, чтобы лгать, да еще и с утонченной целесообразностью… Но мы бы ошиблись, если бы остановились только на одной этой способности искусства лгать: оно не ограничивается пустыми имажинациями, оно смещает данности. И не то чтобы оно изменяло наши ощущения этих данностей, нет – любящий и вправду становится другим человеком, он сильнее. У животных это состояние вызывает к жизни новые вещества, пигменты, цвета и формы, но прежде всего новые движения, новые ритмы, новые звуки, зазывы и обольщения. И у человека это не иначе. Весь его арсенал богат, как никогда, он мощнее, целостнее, чем у нелюбящего. Любящий становится мотом – он для этого достаточно богат. Он теперь рискует, становится авантюристом, он великодушен и наивен, как полный осел; он снова верует в бога, он верит в добродетель, потому что он верит в любовь; с другой же стороны, у этого идиота и вправду вырастают крылья счастья, появляются новые способности, и даже искусство отворяет ему свои двери. Вычтите из лирики в слове и в звуке все побуждения этого неосязаемого жара – много ли останется от лирики и музыки? Разве что l’art pour l’art[79]79
  Искусство для искусства (фр.).


[Закрыть]: виртуозное кваканье никчемных лягушек, прозябающих в своем болоте… А вот все остальное создала любовь…

341. Всякое искусство действует как побуждение на мускулы и чувства, которые у наивного, предрасположенного к искусству человека активны изначально: оно обращается всегда только к художникам, – оно обращается к этому виду тончайшей возбудимости тела. Понятие «дилетант» – ошибочно. Тому, кто хорошо слышит, глухой не товарищ.

Всякое искусство действует тонически, приумножает силы, разжигает желание (то есть чувство силы), возбуждает все тончайшие воспоминания экстаза, – есть своя память, погружающаяся в такие состояния и потом возвращающая нас в этот далекий мир мимолетных ощущений.

Безобразное, то есть противоположность искусству, то, что искусством исключается, то, чему искусство говорит «нет» – всякий раз, едва только самыми отдаленными признаками даст о себе знать нисхождение, оскудение жизни, разложение ее, – эстетический человек реагирует на это своим «нет». Безобразное воздействует депрессивно: это есть выражение депрессии. Оно забирает силы, обедняет, давит… Безобразное побуждает безобразное же; можно на собственной фантазии испытать, сколь существенно скверное самочувствие усиливает способности нашей фантазии по части безобразного. Меняется наш выбор – дел, интересов, вопросов: да и в сфере мышления есть наиболее родственное ему состояние – тяжесть мысли, тупость… Механически оно выражается в отсутствии прямой осанки: безобразное хромает, безобразное спотыкается: – прямая противоположность божественной легкости и ловкости танцующего…

Эстетическое состояние отличается изобилием средств сообщения, но одновременно и крайней восприимчивостью к внешним раздражителям и знакам. Это высшая точка сообщительности и соотносимости между живыми существами, – это исток языков. Языки имеют в нем свое горнило: языки звуков точно так же, как языки жестов и взглядов. Всякий феномен полнее в своих началах: наши нынешние окультуренные способности субстрагированы от куда более полных. Однако и сегодня еще человек слышит мускулами, даже читает мускулами.

Всякое зрелое искусство имеет в своих основах некую совокупность условностей, и в этом смысле оно есть язык. Условность есть предпосылка и условие большого искусства, а вовсе не препятствие ему… Всякое возвышение, улучшение жизни усиливает в человеке способность сообщения, равно как и способность понимания. Умение заглянуть в душу другого изначально отнюдь не особое моральное качество, а реакции на физиологическую раздражимость нашего восприятия: «симпатия» или то, что называют «альтруизмом», есть простые духовные проявления этого психомоторного отчета (induction psycho-motrice[80]80
  Психо-моторная индукция (фр.).


[Закрыть], как называет ее Ш. Фере). Мы никогда не сообщаемся мыслями, но только движениями, мимическими знаками, из которых уже потом вычитываем эти мысли обратно.

342. В отношении музыки всякое сообщение словами есть в своем роде бесстыдство; слово обедняет и оглупляет; слово обезличивает; слово все изумительное делает пошлым.

343. Есть исключительные состояния, которые предопределяют художника: это состояния, глубоко родственные или сросшиеся с проявлениями болезни: так что кажется, невозможно быть художником и не быть больным.

Психологические состояния, которые в художнике выпестованы почти до уровня «личностей», которые сами по себе в какой-то степени человеку вообще присущи:

1. опьяненность: повышенное чувство могущества; внутренняя потребность извлечь из вещей отражение собственной полноты и совершенства;

2. крайняя обостренность некоторых органов чувств: так, что они понимают совершенно иной язык знаков – и создают… – такая же обостренность, какая проявляется в связи с некоторыми нервными заболеваниями – крайняя подвижность, из которой проистекает крайняя сообщительность; желание высказать все, что умеет сообщить о себе знаками… потребность как бы «выговориться» знаками и жестами; способность, говорить о себе посредством множества разных языковых средств… взрывное состояние – это состояние сперва мыслится как принуждение, как позыв во что бы то ни стало, всеми видами мускульной работы и подвижности избавиться от этого комка внутреннего напряжения внутри себя; далее как непроизвольная координация этого движения, его преобразование (в образы, мысли, вожделения) – как своего рода автоматизм всей мускульной системы, подчиняющийся импульсу сильных раздражителей, действующих изнутри, – неспособность этой реакции воспрепятствовать; весь аппарат внутренних запретов как бы отключен; всякое внутреннее движение (чувство, мысль, аффект) сопровождается васкулярными изменениями и, соответственно, влечет за собой изменения цвета, температуры, секреции: суггестивная сила музыки, ее «suggestion mentale»[81]81
  Духовное, мыслительное внушение (лат.).


[Закрыть].

3. невольная подражательность: крайняя возбудимость, при которой некий образец для подражания передается как зараза, «прилипает», – некое состояние угадывается по отдельным признакам и изображается… Образ, всплывающий из глубин души, воздействует уже как движение членов… в известном смысле отключение воли… (Шопенгауэр!) – своего рода глухота, слепота к внешнему – сфера допускаемых в себя раздражителей резко ограничена.

Это отличает художника от дилетанта (восприимчивого к искусству): для последнего апофеоз раздражимости в восприятии; для первого – в отдаче, в дарении – различие столь сильное, что антагонизм двух этих дарований не только естествен, но и желателен. Каждое из этих состояний имеет обратную по отношению к другому оптику, – от художника требуют осваивать оптику слушателя (критика), то есть обеднять себя и свою творческую силу… Это так же, как при разнице полов: от художника, который дает, нельзя требовать, чтобы он стал женщиной – чтобы он «воспринимал»…

Наша эстетика оставалась покуда женской эстетикой в том смысле, что в ней только «восприимчивые» к искусству люди сформулировали свои наблюдения о том, «что есть прекрасное?». Во всей философии до сегодняшнего дня отсутствует художник… Это, как явствует из предыдущего изложения, ошибка по необходимости; ибо художник, который снова попытался бы понять себя, наверняка бы промахнулся – ему не дано смотреть назад, ему вообще не дано смотреть, ему дано давать. – Это только к чести художника, если он не способен на критику… в противном случае он ни рыба ни мясо, он «современен»…

344. Я привел здесь ряд физиологических состояний в качестве примера полноценной и полноцветной жизни, хотя в наши дни привычно оценивать их как болезненные. Впрочем, мы уже разучились говорить о здоровье и болезни как противоположностях: речь идет о разных степенях того и другого, – мое же утверждение в данном случае заключается вот в чем: то, что сегодня принято называть «здоровьем», представляет из себя лишь низкую ступень того, что при благоприятных обстоятельствах могло бы здоровьем быть… то есть что мы относительно больны… Художник же принадлежит к еще более сильной расе. То, что нам вредно, что для нас болезненно – у него в самой его природе– Нам же твердят, что как раз оскудение механизма есть залог его более экстравагантной восприимчивости ко всякому внешнему возбуждению; доказательство – наши истеричные дамочки.

Преизбыток соков и сил может с тем же успехом повлечь за собой симптомы частичной несвободы, галлюцинаций наших органов чувств, ослабления реакций на внешние сигналы, как и оскудение жизни… раздражители обусловлены разными факторами, а реакции окажутся схожими… Однако не таким же окажется воздействие; крайняя степень разбитости всех хилых натур после их нервических срывов не имеет ничего общего с состояниями художника: этому не приходится расплачиваться за свои эскапады… Он достаточно богат и может быть расточительным, не впадая в бедность…

В наши дни «гения» можно определить как одну из форм невроза, точно так же, как, наверно, и суггестивную силу художника, – наши артисты и впрямь слишком уж сродни истерическим дамочкам! Но это свидетельствует против «наших дней», а не против «художников»…

Нехудожественные состояния: состояния объективности, отражения, отключенной воли… скандальное заблуждение Шопенгауэра, который толкует искусство как мост к отрицанию жизни…

Нехудожественные состояния: страдальцы, пораженцы, нытики, под взглядом которых чахнет жизнь… Христианин…

345. Современный художник, в психологии своей близко родственный истеризму, обречен на эту болезненную черту и как характер. Истерик лжив: он лжет из желания лгать, и в этом своем искусстве притворства он достоин восхищения – если только болезненное тщеславие не сыграет с ним злую шутку. Это тщеславие в нем – как хроническая лихорадка, для которой нужны успокоительные лекарства и которая ни перед каким самообманом, ни перед каким фарсом не остановится, если те сулят минутное облегчение. Неспособность к гордости и постоянные самоугрызения за глубоко угнездившееся презрение к себе – вот почти формула для суетного тщеславия подобного рода. Абсурдная возбудимость его нервной системы, которая из любых переживаний создает кризисы и готова видеть «драматическое» в малейших случайностях жизни, лишает такого художника всякой вменяемости: он уже не личность, он в лучшем случае место встречи разных личностей, из которых то одна, то другая с наглостью из него выглядывает. Именно поэтому он велик как актер: все эти жалкие безвольные людишки, которых с интересом изучают окрестные врачи, способны поразить виртуозной мимикой, перевоплощениями, вживанием в почти любой требуемый характер.

346. Художники отнюдь не являются людьми большой страсти, сколько бы они это нам и себе ни внушали. Не являются по двум причинам: им недостает стыда перед самими собой (они следят за собой, наблюдают за своей жизнью; они подслушивают себя, они слишком любопытны…) и им недостает стыда перед большой страстью (они эту страсть как артисты эксплуатируют…).

Во-вторых же, их талант, этот их вампир, в большинстве случаев не дозволяет им того расточительства сил, которое именуется страстью, будучи талантом, становишься и жертвой таланта, живешь под вампиризмом своего таланта.

Нельзя справиться со своими страстями, изобразив их; скорее, от страстей можно избавиться, когда ты их изображаешь. (Гёте учил иначе: он хотел, чтобы его тут неправильно поняли: ему неудобно было в таких вещах признаваться.)

347. О житейской мудрости. – Относительное целомудрие, принципиальная и умная осмотрительность в отношении к эротике даже в мыслях может быть причислена к самым большим житейским резонам даже для богато оснащенных и цельных натур. Этот принцип в особенности касается художников, для них это можно считать наилучшей житейской мудростью. В этом смысле уже высказывали свои суждения голоса, авторитет которых абсолютно не подлежит сомнению: назову Стендаля, Т. Готье, также и Флобера. Художник, возможно, по самому роду своего призвания с необходимостью человек чувственный, вообще возбудимый, во всех своих чувствах доступный, – раздражителям, побуждениям этих раздражителей, он уже издалека всему этому отзывчив. И тем не менее, он, весь во власти своей задачи, своей воли к мастерству, как правило, и в самом деле умеренный, а часто даже целомудренный человек. Так повелевает ему его доминирующий инстинкт: он не разрешает ему тратить себя тем или иным образом. Все дело в том, что и в созидании искусства, и в половом акте тратится одна и та же сила: есть только Один Вид Силы. Подпасть слабости в этом, на это себя расточать – кажется художнику предательством: он тем самым выдает в себе нехватку инстинкта, вообще воли, это может оказаться признаком упадка, – и уж во всяком случае это в невероятной степени обесценивает его искусство.

348. В сравнении с художником самый вид человека науки и вправду отмечен признаками определенного самоограничения и сниженного уровня жизни – однако в то же время и признаками внутренней крепости, строгости, суровости и силы воли.

Насколько лживость, безразличие к правде и пользе в художнике могут быть признаками молодости, «ребячливости»… их манеры, их неразумие, их невежество относительно самих себя, их равнодушие к вечным ценностям, их серьезность «в игре» – их недостаток достоинства; соседство Петрушки и Бога; святого и канальи… подражание как инстинкт, командующий. – Восходящие художники – нисходящие художники: не относятся ли они ко всем фазам… Да.

349. Будет ли какого-нибудь звена во всей цепи искусства и науки недоставать, если в нем отсутствовала бы женщина, произведение женщины? Признаем исключение – оно доказывает правило: женщина достигает совершенства во всем, что не есть произведение – в письме, в мемуарах, в тончайшем рукоделье, какое только возможно придумать, короче, во всем, что не есть профессия, – достигает именно потому, что она реализует в этих вещах самое себя, подчиняясь единственному художественному импульсу, который у нее есть: она хочет нравиться… Но что ей прикажете делать со страстной индифферентностью подлинного художника, который одному звуку, одному дуновению, одному какому-нибудь антраша придает гораздо больше значения, чем самому себе? Который всей пятерней лезет в свое самое заветное и сокровенное? Который ни за одной вещью не признает ценности, если таковая не умеет стать формой (чтобы раскрыться, чтобы сделаться публично доступной). Искусство, каким его исповедует художник, – да как же вы-то не поймете, что это такое: – это покушение на все и всяческие pudeurs[82]82
  Стыдливости, целомудрие (фр.).


[Закрыть]… И только в нашем столетии женщина осмелилась сделать этакий крен в сторону литературы: (vers la canaille plumiere ecrivassiere[83]83
  К стервозной писательствующей каналье (фр.).


[Закрыть], говоря словами старика Мирабо) она писательствует, она художествует, она утрачивает инстинкт. К чему бы это, да позволено будет спросить.

350. Художником становятся вот какой ценой: все, что все прочие «не-художники» именуют формой, воспринимаешь как «содержание», как само дело. Тем самым, конечно, оказываешься в перевернутом мире: ибо отныне всякое содержание становится для тебя чем-то формальным, – включая и саму жизнь.

351. Внимание и пристрастие к нюансу (что, собственно, и характеризует современность), к тому, что не есть главное, противоречит стремлению, которое энергию и силу свою обретает в типическом – подобно греческому вкусу времен расцвета. В нем есть преизбыток жизненной полноты, в нем господствует мера, а в основе всего – тот покой сильной души, которая движима неторопливо и которой так претит все слишком суетное. Здесь почитается и вычленяется общий случай, закон: исключение же, напротив, отодвигается в сторону, нюансы стираются. Прочное, могучее, солидное, – жизнь, которая покоится во всю ширь и мощь, неся в себе свою силу, жизнь, которая «нравится», приходится «по нраву», то есть в ладу с тем, что сам человек о себе считает.

352. В главном я признаю за художниками больше правоты, чем за всеми предыдущими философами: художники никогда не теряли из виду ту великую колею, по которой движется жизнь, они любили данности «мира сего», – они любили свои чувства. Стремиться к обесчувствлению – мне это кажется недоразумением, или болезнью, или курсом лечения – если это не просто дурное тщеславие и самообман. Желаю самому себе и всем, кто живет без страхов пуританской совести, – кто позволяет себе так жить, – все большего одухотворения и разнообразия их чувств; мы ведь хотим быть благодарны нашим чувствам за их свободу, полноту и силу, хотим нести им навстречу самые лучшие проявления нашего духа и ума. Какое нам дело до хулы священников и метафизиков, предающих анафеме чувства! Нам эта хула больше не требуется. Это признак счастливого склада натуры, когда человек, подобно Гёте, со все большей радостью и сердечностью привязывается к «вещам мира сего» – а именно, подобным образом он подтверждает великое понимание человеческого предназначения: человек становится преобразователем сущего, лишь научившись преобразовывать самого себя.

353. Пессимизм в искусстве? – Художник постепенно начинает как самоцель любить те средства, в которых дает о себе знать состояние опьяненности: крайняя изысканность и великолепие красок, четкость линий, нюансы звука: различия там, где обычно, в нормальной жизни, какое бы то ни было различение отсутствует: все те тонко различающиеся вещи, все нюансы, поелику они напоминают о крайнем подъеме сил, который вызывается опьяненностью, теперь в свою очередь сами пробуждают это чувство: – воздействие произведений искусства есть возбуждение в нас искусствотворящего состояния, состояния опьяненности…

Существенным в искусстве остается происходящее в нем свершение сущего, выказывание совершенства и полноты; искусство по самой сути своей – это утверждение, благословление, обожествление сущего… – Что в таком случае означает пессимистическое искусство? – Разве нет здесь contradictio?[84]84
  Противоречия (лат.).


[Закрыть] – Безусловно. – Шопенгауэр заблуждается, когда ставит некоторые произведения искусства на службу пессимизму. Трагедия не учит резиньяции… – Изображение страшного и сомнительного уже выказывает инстинкт могущества и величия в художнике: он этих вещей не боится… Пессимистического искусства не бывает… Искусство утверждает. Иов утверждает. – А как же Золя? А как же Гонкуры? Вещи, которые они показывают, безобразны, но само то, что они их показывают, есть выражение их удовольствия в воплощении этого безобразного… – Бесполезно спорить! Вы только обманываете себя, утверждая иное. – Как же спасителен Достоевский!

822. Если мои читатели уже вдоволь посвящены в мысль, что в великом спектакле жизни и «добрый» человек тоже представляет собою лишь одну из форм изнеможения, то они воздадут должное последовательности христианства, которое доброго человека толкует как безобразного. В этом христианство было право.

Философ, утверждающий, что добро и красота суть одно и то же, недостоин называться философом; если же он присовокупляет к этому «еще и истину», его следует просто высечь. Истина безобразна: для того у нас и есть искусство, чтобы мы не погибли от истины.

354. Засилие морализации искусств. – Искусство как свобода от моральной узости, от оптики «угла зрения»; или как издевка над ними. Бегство в природу, где красота ее спаривается с ее ужасами. Концепция великого человека.

– Хрупкие, бесполезные изнеженные души, которые омрачаются от малейшего вздоха, «прекрасные души».

– Будить поблекшие идеалы во всей их беспощадной суровости и жестокости, будить такими, как они есть, во всем их великолепии чудовищ.

– Ликующее торжество от психологического разоблачения блудливостей и непроизвольного актерства у всех «заморализованных» художников.

– Лживость искусства, – вытаскивать на свет его аморальность.

– Вытаскивать на свет «главные идеализирующие силы» (чувственность, опьяненность, преизбыточную анимальность).

355. Современная подтасовка в искусствах: понять ее как необходимость, а именно необходимость, отвечающую самым сущностным потребностям современной души.

Залатывают бреши дарования, в еще большей мере бреши воспитания, традиции, выучки.

Во-первых: подыскивают себе менее артистическую публику, которая неколебима в своей любви (и, следовательно, в своем поклонении перед персоной художника…). Тому же служит и суеверие нашего столетия, его вера в гения.

Во-вторых: поднимают на щит темные инстинкты демократического столетия, инстинкты недовольных, тщеславных, замкнутых в самих себе: важность позы.

В-третьих: процедуры одного искусства перенимают для другого, смешивают задачи искусства с задачами познания, или церкви, или расового интереса (национализм), или философии – бьют разом во все колокола и возбуждают смутное подозрение, что это «сам Бог» объявился.

В-четвертых: льстят женщине, страдальцам, возмущенным крикунам; и в искусстве тоже норовят довести до преобладания наркотиков и опиатов. Поддевают «образованных», тех, кто еще читает поэтов и «всякое старье».

356. Разделение на «публику» и «посвященных»: для первой сегодня нужно быть шарлатаном, для вторых все хотят быть виртуозами и никем больше! Превозмогают это разделение наши специфические «гении» века, величия которых хватает и на то, и на другое; великое шарлатанство Виктора Гюго и Рихарда Вагнера, но в сочетании с такой, во многом подлинной, виртуозностью, что она способна угодить и самым утонченным ценителям искусства.

Отсюда недостаток величия: у них меняющаяся оптика, с прицелом то на самые вульгарные запросы, то на самые утонченные.

357. Мнимая «мощь»:

в романтизме: это беспрерывное espressivo[85]85
  Экспрессивно (итал.).


[Закрыть] не признак силы, а идет от чувства неполноценности;

живописная музыка, так называемая драматическая, прежде всего легче (так же, как жесточайший разнобой, соседствование божьего дара с яичницей в романах натурализма);

«страсть» есть дело нервов и утомленных душ; точно так же, как упоение горными кручами, пустынями, бурями, оргиями и мерзостями – всем массивным и чрезмерным (например, у историков).

Сейчас и в самом деле культ необузданного чувства. Отчего это сильные эпохи имеют прямо противоположные потребности в отношении искусства – по ту сторону страсти?

предпочтение волнующих материалов (эротика или социалистика или патологика): всё признаки того, на кого нынче трудятся – на уработавшихся и потому рассеянных, или на слабаков.

– Надо тиранствовать, чтобы хоть как-то воздействовать.

358. Современное искусство как искусство тиранства. – Грубая и сильно выпирающая логика линий общего замысла; мотив, упрощенный до формулы, – формула-то и тиранствует. Внутри линий – дикое множество всего, неодолимая кишащая масса, перед которой чувства впадают в оторопь; жестокое буйство красок, материала, вожделений. Примеры: Золя, Вагнер; в мыслительном плане – Тэн. Итак: логика, масса и жестокое буйство.

359. В отношении живописцев: tous ces modernes sont des potes qui ont voulu tre peintres. L’un a church des drames dans l’histoire, l’autre des scenes des moeurs, celuici traduit des religions, celui; une philosophie[86]86
  Все эти современные живописцы – это просто поэты, которые хотели быть живописцами. Один искал драм в истории, другой – картин нравов, этот переносит в живопись из религий, тот – свою философию (фр.).


[Закрыть]. Этот подражает Рафаэлю, тот – первым итальянским мастерам; пейзажисты используют деревья и облака, чтобы создавать оды и элегии. Просто живописцев – ни одного; все то ли археологи, то ли психологи, то ли инсценировщики на службе какого-либо воспоминания или теории. Они самодовольно красуются за счет нашей эрудиции, за счет нашей философии. Они, как и мы, полны и переполнены общими идеями. Они любят форму не за то, какая она, а за то, что она выражает. Они дети ученого, вымученного и рефлектирующего поколения – за тысячу миль от старых мастеров, которые ничего не читали и думали только об одном: как подарить усладу глазам своим.

360. В сущности музыка Вагнера тоже еще литература, недалеко ушедшая от французских романтиков: волшебство экзотики, далеких эпох, нравов, страстей, – адресованное чувствительным зевакам; холодок восторга, когда попадаешь в этот дальний, чужеземный, доисторический край, дорога к которому проходит через книги, благодаря чему весь горизонт был окрашен новыми цветами и возможностями… Предвкушение еще более далеких и неоткрытых миров; презрение к Бульварам… Национализм, кстати, – не будем себя обманывать, – тоже всего лишь одна из форм экзотизма. Музыканты-романтики рассказывают, во что превратили их экзотические книги: люди не прочь испытать экзотические переживания, страсти во флорентийском или венецианском вкусе; на худой конец они довольствуются тем, чтобы поискать их на картине… Существенна тут разновидность нового влечения, стремление подражать, жить чужой жизнью, маскарад, притворство души… Романтическое искусство есть только слабый суррогат упущенной «реальности».

Наполеон, страсть новых возможностей души… Расширение пространства души…

Попытка совершить новое: революция, Наполеон…

Одрябление воли; тем большая разнузданность в желаниях – чувствовать новое, представлять его, грезить им…

Последствие переживания эксцессивных вещей: ненасытный голод по эксцессивным чувствам… Чужеземные литературы предлагали самые пикантные пряности…

361. Греки Винкельмана и Гёте, ориентальные люди Виктора Гюго, персонажи Эдды у Вагнера, англичане тринадцатого века у Вальтера Скотта – когда-нибудь вся эта грандиозная надувательская комедия раскроется! Исторически все это было до крайности лживо, но зато – современно, истинно!

362. К характеристике национального духа в отношении к чужеземному и заимствованному.

Английский дух огрубляет и усиливает естественность того, что он воспринимает;

французский утончает, упрощает, логизирует, придает блеск;

немецкий замутняет, опосредует, запутывает, окрашивает моралью;

итальянский всегда самым свободным и самым изысканным образом обходился с заимствованиями, во сто крат больше вкладывая, чем извлекая, будучи самым богатым духом, больше других имеющим, что раздаривать.

363. Евреи в сфере искусств дотянулись до гениальности, в лице Генриха Гейне и Оффенбаха, этого самого остроумного и озорного сатира, который, продолжая в музыке великую традицию, стал для всякого, имеющего не просто уши, но и слух, избавителем от сентиментальной и в сущности вырождающейся музыки композиторов немецкого романтизма.

364. Оффенбах: французская музыка с вольтерианским духом, свободная, озорная, с едва заметной сардонической ухмылкой, но светлая, остроумная до банальности (он не приукрашивает) и без жеманства болезненной или белокуро-венской чувственности.

365. Если понимать под гением высшую свободу под гнетом закона, божественную легкость, легкость даже в самом тяжком, – тогда Оффенбах имеет даже больше прав претендовать на титул «гения», нежели Вагнер. Вагнер тяжел, неповоротлив; ничто так не чуждо ему, как мгновения шаловливейшего совершенства, каких этот ярмарочный шут Оффенбах по пять-шесть раз достигает почти в каждой из своих bouffonneries[87]87
  Буффонад (фр.).


[Закрыть]. Но, быть может, под гением следует понимать нечто иное.

366. К главе «Музыка». – Немецкая, французская и итальянская музыка. (Наши политически самые убогие времена в музыке самые плодотворные. Славяне?) – Культурно-исторический балет: превзошел оперу. – Музыка актеров и музыка музыкантов. – Ошибочно считать, что то, что создал Вагнер, есть форма, – это бесформенность. Возможность драматического строения еще только предстоит найти. – Ритмическое. – «Выражение» любой ценой. – К чести «Кармен». – К чести Генриха Шютца (и «Общества Листа»). – Блудливая инструментовка. – К чести Мендельсона: элемент Гёте здесь и больше нигде! (так же, как еще один элемент Гёте воплотился в Рахели; третий в Генрихе Гейне).