Текст книги "Воля к власти. История одной мании величия"

Само jus taloni[59]59
  Право на равное возмездие (лат.).


[Закрыть] может быть продиктовано духом возмездия (то есть служить своего рода умерением инстинкта мести); но у ману, например, это прежде всего потребность в том, чтобы иметь эквивалент для искупления, чтобы мочь снова быть «свободным» в религиозном смысле.

277. Мой более или менее категорический вопросительный знак применительно ко всем новейшим уголовным законоуложениям заключается вот в чем: если наказания должны причинять страдания пропорционально тяжести преступления, – а ведь именно этого вы все в принципе и хотите! – то тогда они должны назначаться каждому преступнику пропорционально его чувствительности к страданию: это означает, что предварительного определения наказаний за то или иное преступление, уголовного кодекса как такового вообще не должно быть! Но, учитывая, что не такая уж это легкая задача, – определить у преступника ступенчатую шкалу его удовольствий и неудовольствий, – пришлось бы in praxi[60]60
  На практике (лат.).


[Закрыть], видимо, от наказаний отказаться вовсе! Какой ужас! Не так ли? Следовательно…

278. Ах да, мы позабыли философию права! Эту дивную науку, которая, как и все моральные науки, еще даже и в пеленках не лежит!

Так например, она все еще не распознала – даже в среде мнящих себя свободными юристов – древнейшее и самое ценное значение наказания – да она его даже вовсе не знает; и до тех пор, покуда правовая наука не встанет на новую почву, а именно на почву сравнения народов и их истории, мы так и будем созерцать бесплодную борьбу в корне неверных абстракций, которые сегодня выдают себя за «философию права» и которые все скопом к жизни современного человека никакого касательства не имеют. А между тем, этот современный человек такое запутанное хитросплетение, в том числе и по части своих правовых воззрений, что допускает самые различные истолкования.

279. Один древний китаец уверял, будто своими ушами слышал: если империи гибнут, значит, в них было слишком много законов.

280. Шопенгауэр желает, чтобы всех плутов кастрировали, а дураков запирали в монастырь: интересно, с чьей точки зрения это было бы желательно? Плут имеет перед посредственностью то преимущество, что он не посредственность; а дурак имеет то преимущество перед всеми нами, что вид посредственности нисколько его не удручает…

Желательней было бы совсем иное: чтобы пропасть разверзалась все шире, то есть чтобы плутовство и глупость росли… Ведь подобным образом расширялась сама человеческая природа… Но в конечном счете это же и есть самое необходимое; оно, впрочем, происходит и так, не спрашивая, желаем мы того или нет. Глупость и плутовство прирастают: и в этом тоже «прогресс».

281. Сегодня в обществе развелось просто несметное количество всяческого почтения, такта, предупредительности, добровольного и почти подобострастного замирания перед чужими правами и даже перед чужими притязаниями; еще большим почетом пользуется некий абстрактно-доброжелательный инстинкт человеческой ценности вообще, выказывающий себя в доверии и кредитах самого разного свойства; уважение к человеку – и притом совершенно не обязательно только к добродетельному человеку – вероятно, тот элемент, который сильнее всего отделяет нас от христианской системы ценностей. В нас появляется изрядная доля иронии, если нам в наши дни еще случается услышать проповедь морали; а уж тот, кто проповедует мораль, в наших глазах унижает себя и достоин насмешек.

Этот моральный либерализм – одна из лучших примет нашего времени. Ежели нам попадаются экземпляры, у которых таковой либерализм начисто отсутствует, мы уже предполагаем в человеке чуть ли не болезнь (пример Карлейля в Англии, пример Ибсена в Норвегии, пример шопенгауэровского пессимизма во всей Европе). Если что и примиряет с нашим веком, так это изрядная доза аморальности, которую он себе позволяет, ничуть не падая при этом в собственных глазах. Напротив! – И вправду, в чем состоит превосходство культуры над бескультурьем? Допустим, Ренессанса перед Средневековьем? Всегда только в одном: в большой дозе признанной аморальности. Отсюда с необходимостью вытекает, как должны выглядеть все исполины человеческого развития в глазах фанатиков морали: как non plus ultra[61]61
  Предел (лат.).


[Закрыть] морального разложения (припомним вердикт Савонаролы о Флоренции, вердикт Платона об Афинах Перикла, вердикт Лютера о Риме, приговор Руссо обществу Вольтера, приговор всех немцев contra[62]62
  Против (лат.).


[Закрыть] Гёте).

282. Хоть бы глоток свежего воздуха! Ну не может это абсурдное состояние Европы тянуться так долго! Есть ли хоть какая-то мысль за этим крупным рогатым скотским национализмом? Какой прок может быть сейчас, когда все указует на большие и всеобщие интересы, в разжигании этих дремучих самолюбий?.. И все это в ситуации, когда духовная несамостоятельность и отход от национального бьют в глаза, а вся ценность и смысл нынешней культуры – во взаимном слиянии и оплодотворении!.. И пресловутый «новый рейх», опять основанный на самой затертой и присно презренной мысли: равенство прав и голосов…

Борьба за первенство внутри состояния, которое ни на что не пригодно: вся эта культура больших городов, газет, лихорадки и «бесцельности».

Экономическое объединение наступит с необходимостью – и точно так же, в форме реакции, придет партия мира…

Партия мира, безо всякой сентиментальности, которая запретит себе и детям своим вести войны; запретит прибегать к услугам суда; которая вызовет против себя борьбу, нападки, гонения; партия угнетенных, по крайней мере на какое-то время; но уже вскоре – великая партия. Противница мести и всех иных чувств «задним числом».

Партия войны, с равной принципиальностью и строгостью действующая как по отношению к себе, так и в противоположном направлении.

283. Европейским правителям и правду стоило бы подумать, смогут ли они обойтись без нашей поддержки. Мы, аморалисты, мы сегодня единственная сила, которая не нуждается в союзниках, чтобы прийти к победе: тем самым мы безусловно сильнейшие из сильных. Нам даже ложь не потребуется: какая еще сила могла бы себе такое позволить? На нашей стороне великий соблазн, быть может, сильнейший из всех, какие есть на свете – соблазн истины… Истины? Да кто же это вложил мне в уста такое слово? Но я без колебаний беру его обратно; я это гордое слово с презрением отвергну: нет, даже она нам не нужна, даже и без истины мы все равно придем к победе и могуществу. Волшебство, которое на нашей стороне, то око Венеры, что околдовывает и ослепляет даже противников наших, – это магия крайности, соблазн доходить во всем до последнего предела: мы, аморалисты – мы сами суть этот предел…

284. Трухлявые господствующие сословия испортили образ повелителя. «Государство», осуществляющее себя в форме суда, – это трусость, ибо нет великого человека, который мог бы послужить мерилом. – Под конец всеобщая хилость будет столь велика, что перед всякой силой воли, еще способной отдавать приказы, люди будут падать ниц.

284. «Воля к власти» будет в демократический век столь ненавистна, что вся психология ее будет казаться направленной на измельчание и оклеветание… Тип великого честолюбца? Должно быть, Наполеон! И Цезарь! И Александр!.. Как будто не они как раз были величайшими из мужей, презревших честь!..

Вот и Гельвеций обстоятельно внушает нам мысль, что люди, дескать, стремятся к власти, дабы иметь наслаждения, доступные властителю: то есть он понимает это стремление к власти как волю к наслаждению, как гедонизм…

285. «Право, мудрость, дар руководства принадлежит немногим» – или «многим»: в зависимости от того, как чувствует народ, какой из двух этих принципов предпочитает, существует либо олигархическое правление, либо демократическое.

Самодержавие воплощает веру в Одного правителя, стоящего над всеми, – в вождя, спасителя, полубога.

Аристократия воплощает веру в элитное человечество и высшую касту.

Демократия воплощает неверие в великих людей и элитное сословие: «Каждый равен каждому». «В сущности мы все скопом своекорыстные скоты и чернь».

286. Я питаю неприязнь к:

1. социализму, ибо он погружен в наивные грезы об «истине, добре и красоте» и о равных правах; да и анархизм, только на более жестокий лад, стремится к тому же идеалу;

2. к парламентаризму и газетчине, ибо это средства, при помощи которых стадное животное делает себя господином и чуть ли не Господом.

287. Вооружать народ – это в конечном счете всегда вооружать чернь.

288. Как же смешны мне социалисты с их напыщенной верой в «доброго человека», которой притаился чуть ли не за каждым кустом, – нужно только весь прежний «порядок» отменить и дать волю всем «естественным наклонностям».

Впрочем, точно так же смешна и противоположная партия, ибо она не признает в законе – насилия, в авторитете любого рода – суровости и эгоизма. «Я и мой род», мы хотим господствовать и выжить: кто вырождается, тот будет вытолкнут или уничтожен, – таков основной инстинкт всякого древнего законодательства.

Представление о высшем роде людей еще более ненавистно, чем представление о монархе. Антиаристократизм – этот просто использует ненависть к монархам как маску.

289. Какие же предательницы все партии! – Они выставляют на всеобщее обозрение те качества своих вождей, которые те сами, должно быть, с величайшим искусством держали под спудом.

290. Современный социализм хочет создать светскую разновидность иезуитства: каждый есть абсолютный инструмент. Но ведь цель до сих пор не найдена. Тогда ради чего!

291. Рабство в наше время: варварство! Тогда где же те, на кого они работают? Однако не следует всегда ожидать одновременности существования двух дополняющих друг друга каст.

Польза и удовольствие как высшие ценности – это рабские теории жизни. «Благословение труда» – это прославление труда ради него самого. – Неспособность к otium[63]63
  Праздности (лат.).


[Закрыть].

292. Нет никакого права ни на существование, ни на труд, ни тем более на «счастье»: отдельный человек в этом смысле ничем не отличается от самого презренного червя.

293. О массах надо думать столь же бесцеремонно, как сама природа: они нужны для сохранения вида.

294. На нужду масс взирать с грустной иронией: они хотят того, что мы просто можем – какая жалость!

295. Европейская демократия в наименьшей мере есть высвобождение сил. Она прежде всего высвобождение леностей, усталостей, слабостей.

296. О будущем рабочего. Рабочие должны научиться воспринимать жизнь, как солдаты. Вознаграждение, жалованье – но ни в коем случае не оплата! Никакой зависимости между мерой труда и выплатой денег! Вместо этого приставить индивидуума, в зависимости от его склада и разновидности, к такой работе, чтобы он достиг высшего, на что он способен.

297. Когда-нибудь рабочие станут жить, как нынешние буржуа; но над ними, отличаясь от них аскетическим отсутствием потребностей, как некая высшая каста: то есть бедней и проще, но во владении властью.

Для более низких людей действуют обратные критерии ценностей; тут главная задача в том, чтобы насадить в них «добродетели». Беспрекословность приказа; страшные меры принуждения; вырвать их из легкой жизни. Всем прочим дозволено подчиняться: а уж их тщеславие само потребует, чтобы подчиненность эта выглядела зависимостью не от великих людей, а от «принципов».

298. «Избавление от всяческой вины».

Принято говорить о «глубокой несправедливости» социального пакта: как если бы тот факт, что один человек рождается в благоприятных обстоятельствах, другой же в неблагоприятных, изначально был несправедливостью; или, еще того пуще, что один человек рождается с одними свойствами, другой же с другими. Наиболее откровенные из этих противников общества утверждают: «Мы сами со всеми нашими скверными, болезненными, преступными свойствами, которые мы в себе признаем, суть лишь неизбежное следствие общественного угнетения слабых сильными»; ответственность за свой характер они перелагают на господствующие сословия. И грозятся, гневаются, проклинают; пылают добродетелью от возмущения, – дескать, скверным человеком, канальей не станешь просто так, сам по себе… Эта манера, это новшество наших последних десятилетий, величает себя, как я слышал, еще и пессимизмом, а именно пессимизмом негодования. Тут делается притязание править историей, лишить историю фатальности ее, разглядеть за ее спиной – ответственность, а в ней самой – виновных. Ибо в этом-то все и дело: виновные нужны. Люди не преуспевшие, декаденты всех мастей негодуют против себя и нуждаются в жертвах, чтобы не утолять свою неистовую жажду уничтожения за счет себя же (что само по себе, возможно, и имело бы некоторый резон). Для этого им потребна видимость права, то есть теория, при помощи которой они могли бы свалить сам факт своего существования, своего так-и-всяк-бытия на некоего козла отпущения. Этим козлом отпущения может оказаться и бог – в России нет недостатка в таких атеистах из мстительности – или общественное устройство, или воспитание и образование, или евреи, или знать или вообще любые преуспевшие люди. «Это преступно – рождаться при благоприятных обстоятельствах: тем самым ты обделяешь и оттираешь других, обрекая их на порок или, страшно даже выговорить, на труд… Как же мне тогда не быть мерзким! Но с этим надо что-то делать, иначе мне этого просто не вынести!»… Короче, этот пессимизм негодования выдумывает ответственных, дабы подарить себе приятное чувство – чувство мести. Которое «слаще меда», как говаривал еще старец Гомер.

Причиной тому, что такая теория не встречает заслуженного отношения, то бишь презрения, оказывается элемент христианства, который все еще у всех нас в крови и из-за которого мы терпимы ко многим вещам только потому, что они издалека малость попахивают христианством… Социалисты апеллируют к христианским инстинктам, это еще самая благородная из их хитростей… От христианства нам привычно суеверное понятие «души», «бессмертной души», душевной монады, которая на самом деле обитает где-то в иных мирах и только случайно впала в те или иные обстоятельства, так сказать, в «земное», облеклась «плотью», – однако без того, чтобы сущность ее при этом была затронута, а уж тем паче обусловлена. Общественные, родственные, исторические отношения для души суть лишь оказии, чтобы не сказать заминки; и уж во всяком случае, она никак не их творение. Представление это сообщает индивидууму трансцендентность; вот почему ему и придается столь бессмысленная важность. На деле же это только христианство подбило индивидуума на то, чтобы возомнить себя судией над всем и вся, вменило ему манию величия почти в обязанность: ему, дескать, дозволено устанавливать вечные права по отношению ко всему временному и обусловленному! Что нам государство! Что общество! Что нам исторические законы! Что физиология! Тут глаголет сама потусторонность творения, сама непреходящесть в любой истории, тут глаголет нечто бессмертное, нечто божественное – душа! Гораздо глубже в самую плоть современности вошло еще одно не менее вздорное христианское понятие – понятие равенства душ перед богом. В нем нам дан прототип всех теорий равных прав: сперва человечество научили в религиозном трепете лепетать о принципе равенства, потом соорудили ему из этого мораль: что же удивительного в том, что человек в конце концов принял этот принцип всерьез, принял практически! Иными словами, принял политически, демократически, социалистически, негодующе-пессимистически…

Всюду, где начинали искать ответственных, поисками этими всегда руководил инстинкт мести. Этот инстинкт мести за тысячелетия настолько завладел человечеством, что вся метафизика, психология, все исторические представления, но прежде всего мораль им отмечены. Стоило только человеку начать думать, как он тут же тащил в свои мысли бациллу мести. Он заразил этой бациллой даже бога, он все сущее лишил его невинности, а именно тем, что смысл любого так-и-всяк-бытия стал сводить к воле, к намерениям, к актам ответственности. Все учение о воле, эта самая роковая из фальсификаций во всей предшествующей психологии, по большей своей части было изобретено с целью мести. Общественная полезность наказания – вот что гарантировало этому понятию его достоинство, его власть, его истинность. Авторов древнейшей из психологий – психологии воли – следует искать в тех сословиях, в чьих руках находилось право наказания, – прежде всего в сословии жрецов во главе древнейших общин; это они хотели сотворить себе право осуществлять месть – или сотворить богу право отмщения. С этой целью человек был помыслен «свободным»; с этой целью всякое действие должно было мыслиться как акт воли, а происхождение всякого действия – лежащим в сознании. Только в этих принципах вся старая психология и содержится.

Сегодня, когда Европа, похоже, двинулась в противоположном направлении, когда мы, алкионцы, со всею силой порываемся снова исторгнуть, изъять, изничтожить из мира понятие вины и понятие наказания, когда самые серьезные наши устремления – на то, чтобы очистить психологию, мораль, историю, природу, общественные институты и санкции, наконец, самого бога от этой грязи – в ком следует видеть нам самых естественных своих антагонистов? Именно в тех апостолах мести и обид, в тех возмущенных пессимистах par exellence, которые видят свою миссию в том, чтобы эту свою грязь превратить в святыню под именем «негодование»… Мы, иные, те, которые хотим вернуть творению невинность его, намерены быть миссионерами более чистой мысли; хотим, чтобы человеку никто не задавал его свойств, ни бог, ни общество, ни родители и предки его, ни он сам, – чтобы никто не был в нем повинен… Нет такого существа, которое можно сделать ответственным за то, что кто-то вообще есть на свете, и что он таков, как он есть, что он рожден при таких-то обстоятельствах, в таком-то окружении. – И это великое благо, что такого существа нет… Мы не есть результат некоего вечного намерения, некоей воли, некоего желания; через нас не предпринимается попытка достичь «идеал совершенства» или «идеал счастья» или «идеал добродетели», – точно так же, как не являемся мы и ошибкой бога, от которой ему самому должно быть жутко (– мысль, с которой, как известно, начинается Ветхий Завет). Нет того места, той цели, того смысла, на которые мы могли бы переложить наше бытие, наше так-и-всяк-бытие. А главное: никто бы и не смог этого: невозможно управлять всем целым, это целое соизмерять, сравнивать, а тем паче его отрицать! Почему нет? – По пяти причинам, доступным даже самому скромному разумению: например, потому, что кроме этого целого ничего нет. И, еще раз повторю, это великое благо, ибо в нем заключена невинность всего сущего.

2. Индивидуум

299. Коренная ошибка: полагать цели в стадо, а не в отдельных индивидуумов! Стадо есть средство, не более того! Однако теперь пытаются стадо понимать как индивидуума, приписывая ему (стаду) более высокий ранг, чем отдельному человеку, – глубочайшее недоразумение! Так же как и стремление видеть в том, что создает стадность, в чувстве сопричастности, наиболее ценные стороны нашей натуры!

300. Индивидуум есть нечто совершенно новое и новотворящее, нечто абсолютное, все действия его есть всецело его достояние.

И оценку своих действий отдельный человек в конечном счете берет в себе самом: потому что и слова предания он тоже поневоле трактует для себя сугубо индивидуально. Пусть он не создал формулу, однако по меньшей мере толкование ее будет личным: то есть как толкователь он все еще творит.

301. «Я» порабощает и убивает: оно работает как органическая клетка – грабит и насилует. Оно хочет регенерироваться – беременность. Оно хочет родить себе бога и видеть у того в ногах все человечество.

302. Все живое со всею силой распространяется вокруг себя в пределах досягаемости, подчиняя себе все слабейшее: в этом его наслаждение собой. Усугубляющееся «очеловечивание» этой тенденции состоит в том, что все тоньше ощущается, насколько трудно поглотить другого действительно до конца: как всякое грубое ущемление, хоть оно и показывает нашу власть над другим, в то же время тем более отчуждает от нас его волю, – а значит, внутренне делает его все менее покорным.

303. Та степень сопротивления, которую надо преодолевать постоянно, чтобы оставаться наверху, и есть мера свободы, как для отдельного человека, так и для обществ; а именно свобода, приложенная как позитивная власть, как воля к власти. Исходя из этого, высшая форма индивидуальной свободы, суверенитет, должна произрастать не далее, чем в пяти шагах от своей противоположности, там, где опасность рабства развесила над всем сущим добрую сотню своих дамокловых мечей. Если так посмотреть на историю: времена, когда «индивидуум» вызревает до такой степени совершенства, то бишь становится свободным, когда достигается классический тип суверенного человека, – о нет! такие времена никогда не бывали гуманными!

Тут нет иного выбора. Либо наверх – либо вниз, как червь, презренный, ничтожный, растоптанный. Надо иметь против себя тиранов, чтобы самому стать тираном, то есть свободным. Это отнюдь не малое преимущество – иметь над собой сотню дамокловых мечей: благодаря этому научаешься танцевать, осваиваешь «свободу передвижения».

304. Изначально человек более, чем любое животное, альтруистичен: отсюда его медленное становление (ребенок) и высокая степень развития, отсюда и чрезвычайная, последняя стадия эгоизма. – Хищники гораздо индивидуальнее.

305. К критике «себялюбия». Непроизвольная наивность Ларошфуко, который полагает, что изрекает нечто смелое, изысканное и парадоксальное – в ту пору любая «истина» в области психологии еще способна была удивлять. Пример: «les grand mes ne sont pas celles qui ont moins de passions et plus de vertus que des mes communes, mais soulement celles qui ont de plus grands desseins»[64]64
  Истинно великие души – не те, в ком меньше страстей и больше добродетелей, нежели в обычных людях, а те, в ком больше великих помыслов (фр.).


[Закрыть]. Вот и Джон Стюарт Милл (который Шамфора называет новым Ларошфуко XVIII столетия, только более благородным и философским), видит в нем лишь остроумного наблюдателя всего того в человеческой груди, что сводится к «зауряднейшему себялюбию», и добавляет: «Истинно благородный дух не в силах возложить на себя необходимость непрестанного созерцания подлости и низости, кроме как из желания показать, в борьбе против каких порочных влияний способны победоносно утвердиться высший смысл и благородство характера».

306. Морфология самолюбия.

Первая точка зрения

А: в какой мере чувства сопричастности, общности являются низшей, подготовительной ступенью – во времена, когда личное самолюбие, инициатива полагания ценностей еще вообще невозможны.

Б: в какой мере степень коллективного самолюбия, гордость над-стоянием своего клана, чувство возвышенного неравенства и неприязнь к посредничеству, равноправию, примирению между кланами, есть школа самолюбия индивидуального: а именно в той мере, в какой она принуждает всякого отдельного представлять гордость за целое… Он должен говорить и действовать с уважением к себе, покуда он в своем лице представляет общность… а также: когда индивидуум ощущает себя орудием и рупором божества.

В: в какой мере эти формы отказа от себя, самоотречения и вправду придают личности чувство своей колоссальной важности; в той мере, в какой ими пользуются высшие силы: религиозный страх перед собой, вдохновение пророка, поэта…

Г: в какой мере ответственность за целое сообщает и дозволяет отдельному человеку более широкий взгляд, твердость и суровость руки, рассудительность и хладнокровие, значительность жестов и всей повадки, которые он сам по себе, ради себя и из себя, не смог бы себе позволить.

In summa: коллективное самолюбие есть большая подготовительная школа личного суверенитета.

Истинно благородно то сословие, которое передает эту науку из поколения в поколение.

307. Замаскированные разновидности воли к власти.

1. Потребность в свободе, независимости, а также к внутреннему равновесию, миру, скоординированности. Также отшельники, «духовная свобода». В самой низшей форме: просто желание быть, «тяга к самосохранению».

2. Вступление в ряды, дабы в составе большого целого удовлетворить его волю к власти: подчинение, стремление сделать себя необходимым, незаменимым, полезным для того, в чьих руках сила; любовь как лазейка к сердцу более сильного – чтобы повелевать им.

3. Чувство долга, совесть, самоутешение от своей принадлежности к более высокому, чем реальные правители, рангу; признание существующей иерархии рангов, ибо она позволяет осуществляться правлению, в том числе и над более могущественными, чем ты сам; самоосуждение; изобретение новых ранжиров ценностей (классический пример – евреи).

308. Хвала, благодарность как воля к власти.

Хвала и благодарность за урожай, хорошую погоду, победу, свадьбу, мир: – все празднества нуждаются в субъекте, на который выплескивается это чувство. Нам хочется, чтобы то хорошее, что случилось с нами, было нам причинено: нам хочется виновника. Точно так же и перед произведением искусства: его одного недостаточно, мы хвалим автора, опять же виновника. – Что же тогда это такое – хвалить? Своего рода возмещение за воспринятые благодеяния, это наше воздаяние, подтверждение нашей власти – ибо хвалящий одобряет, высказывает приговор, оценивает, правит суд: он признает за собой право, полномочие на одобрение, полномочие на распределение почестей… Возвышенное чувство счастья или жизнерадостности есть также возвышенное чувство могущества: исходя из него человек хвалит (исходя из него человек выдумывает и ищет виновника, «субъект»). Благодарность как добрая месть: строже всего взыскуется и исполняется там, где нужно соблюсти гордость и равенство, то есть там же, где и месть вершится всего легче.

309. О «макиавеллизме» власти.

Воля к власти проявляется

а) у угнетенных, рабов всех видов, как воля к «свободе»: при этом просто вырваться представляется главной и единственной целью (морально-религиозной: «ответствен перед собственной совестью»; «евангелистская свобода» и т. д.);

б) у разновидностей более сильных, дорастающих до власти, – как воля к превосходству; если же таковая на первых порах безуспешна, то она ограничивается волей к «справедливости», то есть к равной мере прав с теми, кто господствует;

в) у самых сильных, богатых, независимых, мужественных – как «любовь к человечеству», к «народу», к Евангелию, к истине, богу; как сострадание; самопожертвование и т. д.; как одоление, увлекающее за собой, берущее к себе в служение; как инстинктивное причисление себя к большому количеству власти, которому ты – герой, пророк, кесарь, мессия, пастырь – полагаешь давать направление (и половая любовь относится сюда же: она хочет одоления, овладения и она проявляется как само-отдача… В сущности это только любовь к своему «орудию», своему «коню»… убеждение человека в том, что ему то-то и то-то принадлежит, как кому-то, кто в состоянии это использовать).

«Свобода», «справедливость» и «любовь»!!!

310. Любовь. – Загляните в нее: эта любовь, это сострадание женщин – есть ли что-либо более эгоистичное?.. А когда они жертвуют собой, своей честью, своим добрым именем – кому они приносят себя в жертву? Мужчине? Или скорее своему необузданному влечению?

– это точно такие же самовлюбленные вожделения, пусть они в данном случае несут благо другим и насаждают благодарность…

– в какой мере подобная гиперфетация[65]65
  Букв. «перенашивание плода» (лат.).


[Закрыть] единой оценки способна «освятить» все остальное!

311. «Чувства», «страсти». – Страх перед чувствами, перед вожделениями, перед страстями, когда он заходит столь далеко, что отрицает таковые, уже есть симптом слабости: крайние средства всегда суть признак ненормальных состояний. Чего здесь недостает, или, resp.[66]66
  Respectivement – соответственно (фр.).


[Закрыть], что здесь подточилось, – это сила воли, необходимая для подавления импульса: если у тебя есть предчувствие, что придется уступить, придется поневоле отреагировать, то лучше уклониться от случайностей («соблазнов»).

«Побуждение чувств» лишь в той мере является соблазном, в какой мы имеем дело с существом, чья нервная система слишком подвижна и подвержена внешним воздействиям: в противном же случае, при неподатливости и жесткости системы, потребны сильные внешние раздражители, чтобы привести в действие функции…

Распутство не устраивает нас лишь в том, кто не имеет на это права; а почти все страсти приобрели дурную славу из-за тех, кто не нашел в себе достаточно сил обернуть эти страсти себе на пользу…

Надо отдать себе отчет в том, что против страсти можно иметь ровно столько же, сколько против болезни: тем не менее – без болезни нам нельзя обойтись, а еще менее без страстей… Нам нужно анормальное, через эти великие болезни мы даем неимоверно сильный толчок жизни…

В частностях же следует различать:

1. всепоглощающую страсть, которая приносит с собой наиболее выраженную форму здоровья вообще: здесь координация внутренних систем и их работа в едином служении достигается наилучшим образом – но ведь это же почти определение здоровья!

2. противоборство страстей, двойственность, тройственность, множественность «душ в одной груди»: это крайнее нездоровье, внутренний развал, растаскивающий целое на части, выдающий и усугубляющий внутреннюю расколотость и анархизм; разве что в конечном итоге какая-то одна страсть возобладает. Возвращение здоровья.

3. сосуществование, без противоборства, но и без союзничества: сосуществование часто случайное, периодическое, но и тогда, поелику оно обрело внутренний порядок, тоже вполне здоровое… Сюда относятся наиболее интересные люди, хамелеоны; они не в разладе с собой, живут счастливо и уверенно, но лишены развития, – их состояния покоятся рядом, даже если они семь раз разделены. Эти люди меняются, но не знают становления…

312. Количество в объекте наблюдения в его воздействии на оптику оценки: крупный преступник и мелкий преступник. Количество в объекте воли определяет и в субъекте воли, уважает ли он себя или ощущает себя малодушным и жалким.

Точно так же и мера духовности в средствах в их воздействии на оптику оценки. Насколько по-иному выглядит философский новатор, испытатель и поборник насилия против заурядного разбойника, варвара и искателя приключений! – Лживая личина «бескорыстия».

Наконец, благородные манеры, осанка, храбрость, уверенность в себе – как меняют эти средства оценку того, что достигается с их помощью!

К оптике оценки.

Влияние количества (малое, большое) в цели.

Влияние духовности в средствах.

Влияние манер в действиях.

Влияние удачи или неудачи.

Влияние сил противника и их оценки.

Влияние дозволенного и запретного.

313. Приемы искусства, дабы вызвать действия, реакции и аффекты, которые, по индивидуальной мерке, не являются дозволительными ни по части «приличий», ни по части «вкуса»: