Текст книги "Воля к власти. История одной мании величия"

542. Продемонстрировать, насколько греческая религия была более высокой формой, нежели иудейско-христианская. Последняя победила, потому что греческая религия сама выродилась (регрессировала, отошла назад).

543. Ничего удивительного, если потребовалась пара тысячелетий, чтобы снова обрести смычку – много ли значит пара тысячелетий!

544. Должны быть такие, кто освящает любые людские дела и обыкновения, не только еду и питье, – и не только в память об этих обрядах или в соединении себя с ними, но всегда наново и по-новому должен преображаться этот мир.

545. Наиболее духовные люди воспринимают прелесть и волшебство чувственных вещей так, как прочие люди, люди с «более плотскими сердцами» даже и представить себе не могут – да им и нельзя этого дозволять: – они свято верующие сенсуалисты, ибо придают куда более весомое значение чувствам, нежели тому тончайшему ситу, тому аппарату утоньшения и уменьшения, – или как еще назвать то, что на языке народа именуется «духом». Сила и власть чувств – это самое существенное в счастливо одаренном и целостном, полном человеке: первым делом в нем должен быть «задан» великолепный «зверь», – иначе что толку от всего «очеловечивания».

546. 1. Мы хотим удержать наши чувства и веру в них – и додумать их до конца! Античувственность предшествующей философии есть величайшая и бесчувственнейшая человеческая глупость.

2. Наличный мир, который строился всем земным и живым, в итоге чего он сейчас так и выглядит (прочным и медленно движимым), мы хотим строить дальше – а не отметать критически прочь как мир ложный.

3. Возводить на нем наши ценности, выделяя их и подчеркивая. Какое значение имеет для нас, что целые религии утверждают: «Это все плохо, и ложно, и зло»! Такой приговор всему процессу может быть лишь суждением неудачников!

4. Конечно, неудачники, наверно, самые большие страдальцы и самые тонкие натуры? Но разве довольные люди значат меньше?

5. Надо понимать основной феномен, именуемый жизнью, как феномен художественный, – этот созидающий, строящий дух, который строит при самых неблагоприятных обстоятельствах, самым долгим способом. Доказательство всех его комбинаций еще только должно быть дано заново: это самосохранение.

547. Влечения пола, жажда власти, удовольствие от видимости и от обмана, великое и радостное благодарение за жизнь и ее типические состояния – вот что существенно для языческого культа и имеет на своей стороне чистую совесть. – Всяческая не-природа (уже в греческой древности) борется с язычеством, в образе морали, диалектики.

548. Антиметафизическое миросозерцание – да, но артистическое.

549. Ошибка Аполлона: вечность прекрасных форм; аристократическое законоустановление: «да будет так всегда!»

Дионис: чувственность и жестокость. Преходящесть можно толковать как наслаждение зачинающей и разрушающей силы, как непрестанное творение.

550. Слово «дионисийское» выражает: порыв к единству, выход за пределы личности, повседневности, общества, реальности, – как в пропасть забвения, как страстное, на грани боли, перетекание в темные, целостные, парящие состояния; восторженное да-сказание всеобщему характеру жизни как неизменному, равномогучему и равносчастливому при всех его переменах; великую пантеистическую со-радостность и сострадательность, которая одобряет и освящает даже самые жуткие и самые подозрительно-мрачные свойства жизни – из непреходящей воли к зачатию, плодородию, вечности: как чувство единства перед необходимостью творения и разрушения… Слово «аполлоническое» выражает: порыв к совершенному «для-себя-бытию», к типическому «индивидууму», ко всему, что упрощает, возносит, делает сильным, отчетливым, недвусмысленным, типичным: свободу в узде закона.

С их антагонизмом дальнейшее развитие искусства сопряжено столь же необходимо, как дальнейшее развитие человечества – с антагонизмом полов. Полновластие – и соразмерность, высшая форма самоутверждения в холодной, благородной, надменной красоте: это аполлонизм эллинской воли.

Эта противоречивость дионисийского и аполлоновского начал в греческой душе – одна из величайших загадок, которая так притягивала меня в греческой сущности. По сути, ничто иное меня и не занимало, кроме желания разгадать, почему из дионисийской подосновы должен был возникнуть именно греческий аполлонизм: зачем дионисийскому греку понадобилось стать аполлоническим, то есть сломить свою волю к неимоверному, множественному, неизвестному, отвратительному – в угоду воле к мере, простоте, к подчиненности правилу и понятию. Ибо безмерность, пустыня, азиатчина лежит в основе его; отвага грека – в его борьбе со своим азиатством: красота ему не дарована – в той же степени, как не дарована и логика, и естественность обычая – она покорена, завоевана борьбой и волей, – она его победа…

551. Высших и светлейших человеческих радостей, в которых все сущее празднует свое преображение, снискивают, как и положено, только наиредчайшие и самые счастливо одаренные натуры, но и они – лишь после того, как и сами они, и предки их прожили в устремлении к этой цели долгую подготовительную жизнь, об этой цели даже не ведая. Только тогда в Одном человеке, в телесном существе его уживаются бьющее через край изобилие самых разнообразных сил и вместе с тем сметливая власть «свободной воли» и хозяйского повеления; ум его тогда столь же привычно и по-домашнему обитает в его чувствах, как чувства – в уме; и все, что только ни разыгрывается и в одном, и в другом неминуемо высвобождает чрезвычайно изысканную игру и счастье. А также и наоборот! – при мысли о таких взаимопереходах стоит при возможности вспомнить Хафиза; даже Гёте, сколь ни в ослабленном отражении, дает этот процесс почувствовать. Вполне вероятно, что у таких совершенных и счастливо одаренных людей даже самые чувственные проявления преображаются, высветляются столь же бурным упоением высочайшей духовности; они ощущают в себе нечто вроде обожествления тела, и ничто так не чуждо им, как аскетическая философия, исповедующая принцип «бог есть дух»; при этом со всей ясностью обнаруживается, что аскет – это «неудавшийся человек», который одобряет в себе лишь какую-то часть свою, притом именно часть осудительную, приговаривающую, – и ее-то и именует «Богом». С этой вершины радости, где человек целиком и полностью ощущает себя обожествленной формой и самооправданием природы, – и вниз до радости здоровых крестьян и здоровых полулюдей-полуживотных: вот всю эту неимоверно длинную световую и цветовую лесенку счастья грек называл, – не без благодарного содрогания человека, посвященного в тайну, не без крайней осторожности и богобоязненного молчания, – божественным именем: Дионис. – Что знают все нынешние современные люди, эти дети ущербной, множественной, больной и чудаковатой матери, о всеохватности греческого счастья, что могут они об этом знать! А уж рабам «современных идей» – им-то и подавно откуда взять право на дионисийскую праздничность!

Во времена «расцвета» греческого тела и греческой души, а отнюдь не в пору болезненных излишеств и безумств возник этот таинственнейший символ высшего из достигнутых доселе на Земле форм утверждения мира и преображения сущего. Здесь было задано мерило, после которого все, что ни вырастало, оказывалось слишком коротко, слишком скудно, слишком тесно: стоит только выговорить слово «Дионис» перед лицом наших лучших вещей и имен, допустим, Гёте, или Бетховен, или Шекспир, или Рафаэль – и в Один миг мы чувствует наши лучшие вещи, лучшие мгновения наши – перед судом. Дионис – это судия! Вы меня поняли? Нет сомнения в том, что греки все последние тайны о «судьбах души» и все, что они знали о воспитании и облагораживании, а прежде всего о неколебимой иерархии рангов и ценностном неравенстве человека человеку, – что все это они пытались истолковать из своих дионисийских опытов: именно здесь для всего греческого великая глубь и великое безмолвие, – мы не знаем греков, покуда этот тайный подземный доступ к ним все еще завален. Назойливое око ученого никогда и ничего не разглядит в этих вещах, сколько бы учености на эти раскопки ни было призвано; даже благородное рвение таких друзей древности, как Гёте и Винкельман, как раз тут отдает чем-то недозволенным, почти нескромным. Ждать и готовиться; выжидать, когда пробьются новые родники, в полном одиночестве готовить себя к неведомым обликам и голосам; все чище отмывать душу от ярмарочной пыли и шума нашего времени; все христианское в себе преодолеть надхристианским, и не просто отринуть, – ибо христианское учение противопоставило себя дионисийскому, – но снова открыть в себе юг, и раскинуть над собой сияющее, яркое, таинственное небо юга; снова обрести в себе, завоевать в себе южное здоровье и тайную мощь души; шаг за шагом становиться просторней, наднациональней, все более европейским, над-европейским, все более восходноземным, все более греческим, – ибо именно греческое было первой великой связью и синтезом всего восходноземного и именно потому – началом европейской души, открытием нашего «нового мира»: кто живет под такими императивами, – как знать, что такому человеку в один прекрасный день может повстречаться? Быть может, как раз он самый – новый день!

552. Два типа: Дионис и распятый. Установить: типичный религиозный человек – это форма декаданса? Великие новаторы – сплошь больные и эпилептики: но не упускаем ли мы тут из виду еще один тип религиозного человека – языческий? Разве не является языческий культ формой благодарения и прославления жизни? Разве не должен был высший его представитель являть собою апологию жизни и ее обожествление? Тип счастливо одаренного и восторженно-преисполненного духа… Тип сознания, которое вбирает в себя противоречия и зловещие загадки сущего – и высвобождается от них?

Сюда я ставлю греческого Диониса: религиозное прославление жизни, – целостной, полной, не отрицаемой и не уполовиненной жизни; типично для него: что половой акт пробуждает глубины, тайны, благоговение.

Дионис против «распятого» – вот вам антитеза. Это не различие относительно мученичества, – просто мученичество здесь имеет иной смысл. Сама жизнь, вечное ее плодородие и возвращение обуславливает муку, разрушение, волю к уничтожению… в другом же случае страдание, сам «безвинно распятый» оказываются возражением жизни, формулой ее осуждения. – Тут догадка: вся проблема – в смысле страдания: либо это христианский смысл, либо смысл трагический… В первом случае страдание должно стать путем к вечному блаженству, в последнем же само бытие оказывается достаточно блаженным, чтобы быть оправданием даже такого чудовищного страдания. – Трагический человек говорит «да» даже самому суровому страданию – он для этого достаточно силен, полон, обожествлен. – Христианский человек отрицает даже самый счастливый жребий на земле: он достаточно слаб, беден, обездолен, чтобы страдать от жизни в любой ее форме… «Бог на кресте» – это проклятье самой жизни, перст, приказующий от жизни отрешиться, избавиться; растерзанный на куски Дионис – это обет во имя самой жизни, обещание ее: она будет вечно возрождаться и восставать из разрушения.

553. Моя философия несет в себе победоносную мысль, о которую в конечном счете разобьется всякий иной способ мышления. Это великая культивирующая мысль: расы, не способные ее вынести, обречены; те же, которые воспримут ее как величайшее благодеяние, избраны для господства.

554. Величайшая борьба: для нее потребно новое оружие.

Молот: призывать, торопить страшное решение, поставить Европу перед лицом последствий, «хочет» ли ее воля погибели.

Не допускать засилия посредственности. Тогда уж лучше погибель!

555. Пессимистическое мышление и его урок, что экстатический нигилизм при некоторых обстоятельствах прямо-таки необходим для философа – как могучий пресс и молот, которым он крушит вырождающиеся, вымирающие расы и сметает их с пути, чтобы проложить дорогу новому строю жизни или чтобы внушить всему, что хочет вырождения и смерти, жажду конца.

556. Хочу проповедовать мысль, которая многим даст право себя перечеркнуть, – великую культивирующую мысль.

557. Вечное возвращение. Книга пророчеств.

1. Представление учения, его теоретических предпосылок и следствий.

2. Доказательство учения.

3. Предположительные последствия того, что учение обретет веру (оно все стронет со своих мест):

а) средства его вынести;

б) средства его устранить.

4. Его место в истории как середина.

Время наивысшей опасности.

Основание олигархии, стоящей над народами и их интересами: воспитание в духе всечеловеческой политики.

Противоположность иезуитству.

558. Две великих (найденных немцами) философских точки зрения:

точка зрения становления, развития;

и точка зрения ценностной значимости сущего (но сперва преодолеть жалкую форму немецкого пессимизма!),

сведенные мною воедино решающим образом.

Все становится и возвращается вновь, – выскользнуть не представляется возможным! – Если допустить, что мы могли бы оценить ценностное значение, что из этого следует? Мысль о вечном возвращении как избирательный принцип, на службе силы (и варварства!!).

Мера зрелости человечества для этой мысли.

559.

1. Мысль о вечном возвращении: ее предпосылки, которые должны бы быть истинными, если истинна сама мысль. Что из нее следует.

2. Как самая тяжелая мысль: ее предполагаемое воздействие, если оно не будет предотвращено – то есть если не будет произведена переоценка всех ценностей.

3. Средства эту мысль вынести: переоценка всех ценностей: радоваться впредь не известности, а неизвестности; впредь не «причина и следствие», а непрестанность творчества; впредь не воля к самосохранению, но воля к могуществу и т. д., впредь не униженное «все только субъективно», но и «Это и наше творение!», будем же гордиться им!

560. Чтобы мысль о возвращении вынести, необходимы: свобода морали; – новые средства против самого факта боли (боль, понятая как инструмент, как родительница радости и охоты; нет суммирующего осознания неохоты, нерадости); – наслаждение всеми видами неизвестности, попытки, соблазна, искусительности, как противовес пресловутому безысходному фатализму; – устранение понятия необходимости; устранение «воли»; – устранение «познания самого по себе».

Вершинное осознание человеком своей силы – как то, что создаст сверхчеловека.

561. Два самых радикальных способа мышления – механистический и платоновский – сходятся в вечном возвращении: оба как идеалы.

562. Будь у мира цель – она бы уже была достигнута. Существуй у этой цели некое непреднамеренное окончательное состояние – оно бы тоже уже было достигнуто. Будь мир вообще способен на некое закоснение и застывание, некое «бытие», обладай он во всем своем становлении только Одним мигом этого самого «бытия» – опять-таки всякому становлению давно уже был бы положен конец, а так же всякому мышлению, всякому «духу». Факт «духа» как становления доказывает, что мир не имеет цели, окончательного состояния и не способен на бытие. – Однако старая привычка помышлять всему происходящему цель, а миру – направляющего творческого бога, столь сильна, что мыслителю трудно саму эту бесцельность мира не помыслить себе опять-таки как намерение. На эту уловку – что мир, таким образом, от своей цели уклоняется и даже свое попадание в круговорот умеет искусственно предотвратить – должны попасться все те, кто желает декретировать миру способность вечной новизны, то есть приписать конечной, определенной, постоянно и неизменно одинаковой силе, каковая и есть «мир», чудесную способность к бесконечному новообразованию его форм и положений. Мир, пусть это уже и не бог, должен обладать божественной творческой силой, способностью бесконечного превращения; он должен произвольно возбранять себе обратное попадание в какую-либо из своих старых форм; он должен иметь не только намерение, но и средства оберегать себя от всякого повторения; следовательно, он должен в любой миг любое из своих движений контролировать на предмет избежания целей, окончательных состояний и повторений – со всеми последствиями, вытекающими из подобного непростительно-безумного способа мышления, а вернее, желания. Это все еще старый религиозный способ мышления на принципах желательности, своего рода тоска по вере, что хоть в чем-нибудь мир все-таки должен походить на старого, любимого, бесконечного, безгранично-творческого боженьку, та тоска Спинозы, что выражается в изречении «deus siva natura»[132]132
  Бог или природа (лат.).


[Закрыть] (он-то ощущал это даже как «natura siva deus»[133]133
  Природа или бог (лат.).


[Закрыть]). Каковы, однако, принцип и вера, посредством которых определеннее всего можно сформулировать решающий поворот, достигнутый ныне перевес научного духа над духом религиозным, бого-сочиняющим? Не гласит ли он: мир как силу нельзя помыслить безгранично, ибо он не может быть так помышлен – мы запрещаем себе понятие бесконечной силы как несовместимое с понятием «сила». Итак – способности к вечной новизне у мира тоже нет.

563. Принцип существования энергии требует вечного возвращения.

564. То, что состояние равновесия никогда не достигается, доказывает, что оно невозможно. Но в неопределенном пространстве оно должно быть достижимо. Равно как и в шарообразном пространстве. Строение пространства должно быть причиной вечного движения, наконец, всякого «несовершенства».

Что «сила» и «покой», «пребывание равным себе» – противоречат друг другу. Мера силы (как величина ее) – постоянна, но сущность ее текуча.

«Безвременность» отвергнуть. В определенном моменте силы задана абсолютная обусловленность нового распределения всех ее сил: она не может останавливаться. «Изменение» в самой сущности ее, а значит, и временность; чем, однако, только еще раз понятийно устанавливается необходимость изменения.

565. Некий император непрестанно напоминал себе о бренности всех вещей, дабы не придавать им слишком большой важности и сохранять спокойствие среди них. Мне же, наоборот, кажется, что все вокруг неимоверно значимо и ценно, чтобы быть столь быстротечным: я ищу вечности для всего и вся: позволительно ли драгоценные благовония и вина выливать в море? – Утешение мое в одном: все, что было – вечно: море все выплеснет обратно.

566. Новая концепция мира. – 1. Мир существует; он не есть нечто становящееся и нечто преходящее. Или, вернее: он есть нечто становящееся и нечто преходящее, но он никогда не начинал становиться и никогда не переставал преходить – он сохраняется и в том, и в другом… Он живет сам собою: его экскременты – это его питание.

2. Гипотеза о сотворенном мире не должна заботить нас ни одной секунды. Понятие «сотворить» сегодня абсолютно неопределяемо и невоспроизводимо; это уже только слово, рудимент времен суеверия; а просто словом ничего не объяснишь. Последние попытки дать концепцию мира, который начинается, предпринимались недавно и неоднократно при помощи логической процедуры – в большинстве случаев, как нетрудно догадаться, не без теологической мысли в подоплеке.

3. В последнее время неоднократно пытались в понятии «временная бесконечность мира», обращенном назад, усмотреть противоречие: его даже находили – тою, правда, ценой, что голову путали с хвостом. Ничто не может помешать мне, ведя отсчет назад от этого вот мгновенья, сказать: «я при этом никогда не дойду до конца» – точно так же, как если бы я с этого же мгновения начал отсчет вперед, в бесконечность. Только если бы я хотел сделать ошибку, – а я остерегусь ее делать, – и приравнял бы это вполне корректное понятие regressus in infinitivum[134]134
  Движение вспять до бесконечности (лат.).


[Закрыть] к абсолютно невоспроизводимому понятию бесконечного progressus[135]135
  Движения вперед (лат.).


[Закрыть] до данного мгновения, до сейчас, только если я положу себе направление (вперед или назад) логически индифферентным, вот тогда я вместо головы, то есть данного мгновения, получу в руки хвост: но лучше предоставить это вам, милейший господин Дюринг!..

4. На эту мысль я натолкнулся у предыдущих философов: всякий раз она, эта мысль, определялась другими задними мыслями (по большей части теологическими, в пользу creator spiritus[136]136
  Духа-творца (лат.).


[Закрыть]). Если бы мир вообще мог застыть, высохнуть, вымереть, стать ничем, превратиться в ничто, или если бы он мог достичь состояния равновесия, или если бы он вообще имел какую-то цель, заключавшую бы в себе прочность, неизменяемость, раз-и-навсегда данность (короче, говоря метафизически: если бы становление могло вылиться в бытие или в ничто) – то такое состояние уже было бы достигнуто. Но оно не достигнуто – из чего следует… Это единственная наша определенность, которую мы держим в руках и которая может служить нам коррективом против множества в принципе возможных гипотез устройства мира. Если, к примеру, механизм не может уйти от логического вывода о финальном состоянии, который извлек из него Томсон, значит, тем самым механизм опровергнут.

5. Если мир позволительно помыслить как определенную величину силы и как определенное число центров силы, – а всякое другое представление остается неопределенным и, следовательно, непригодным, – то из этого следует, что в той великой игре в кости, с какой можно сравнить его существование, ему, миру, суждено проделать поддающееся исчислению количество комбинаций. В бесконечном времени любая из возможных комбинаций рано или поздно, но когда-нибудь была бы достигнута; больше того – она была бы достигнута бесконечное число раз. А поскольку между каждой «комбинацией» и ее следующим «возвращением» должны были бы пробежать вообще все из еще возможных комбинаций и каждая из этих комбинаций обуславливает собою целую последовательность комбинаций в том же ряду, то тем самым был бы доказан круговорот абсолютно идентичных рядов: мир как круговорот, который бесконечное число раз уже повторился и который ведет эту свою игру до бесконечности. – Эта концепция не безусловно механистическая: ибо если бы она была таковой, то обусловила бы не бесконечное возвращение идентичных случаев, но финальное состояние. Но поскольку мир его не достиг, мы должны считать этот механизм несовершенной и промежуточной гипотезой.

567. Так знаете ли вы теперь, что есть «мир» для меня? Показать вам его в моем зеркале? Вот этот мир: исполин силы, без начала и без конца, прочная, литая громада силы, которая не становится ни больше, ни меньше, которая не расходуется, не тратится, только превращается, оставаясь как целое величиной неизменной, хозяйство без расходов и издержек, но и без прироста, без прихода, замкнутое в «ничто» как в свою границу, – ничего растекающегося, ничего расточаемого, ничего бесконечно растяжимого, – но как определенная сила, вложенная в определенное пространство, притом не в такое пространство, которое где-либо было бы «пустым», – скорее как сила повсюду, как игра сил и силовых волн, одновременно единое и многое, здесь вздымаясь и одновременно там опадая, море струящихся в себе и перетекающих в себя сил, в вечной метаморфозе, в вечном откате, с неимоверными выплесками долголетних возвращений, в вечном приливе и отливе своих преображений, из простейшего возносясь к многообразнейшему, из тишайшего покоя, холода и застылости – к магме, неистовству, забвению и опровержению самого себя, а потом снова возвращаясь из этой полноты к простому, из игры противоречий – к радости согласия, самое себя утверждая в этой равности своих путей и лет, самое себя благословляя как то, что вечно должно возвращаться, как становление, которое не знает пресыщаемости, устали и неохоты; – этот мой дионисийский мир вечного само-сотворения, вечного само-разрушения, этот таинственный мир двойного вожделения, это мое «по ту сторону добра и зла», без цели, если цель не лежит в счастье круга, без воли, если только петля возвращения к самому себе не имеет доброй воли, – хотите знать имя этому миру? Решение всех ваших загадок? Свет и для вас, о вы, потаеннейшие, сильнейшие, самые бесстрашные и самые полуночные? Этот мир есть воля к могуществу и – ничего кроме этого! И вы сами тоже суть та же воля к могуществу – и ничего кроме этого!

1888 г.