Текст книги "Воля к власти. История одной мании величия"

– искусство по принципу «подайте нам это со вкусом», которое позволяет нам вступать в такие отчужденные миры;

– историк, который показывает их вид права и разумность; путешествия; экзотизм; психология; уголовное право; сумасшедший дом; преступники; социология;

– «безличность», когда мы, выступая медиумами коллективного существа, позволяем себе такие аффекты и действия (коллегии судей, жюри присяжных, гражданин, солдат, министр, правитель, товарищество, «критики»)… дает нам чувство, как если бы мы совершали жертвоприношение…

314. Предусмотрительность в отношении себя и своего «вечного блаженства» не есть признак широкой и уверенной в себе натуры: широкая натура у самого черта не побоится спросить, суждено ли ей блаженство, – в ней нет такого интереса к счастью в любой его форме, она есть сила, дело, вожделение, – она навязывает себя вещам, она посягает на вещи… Христианство – это романтическая ипохондрия тех, кто непрочно стоит в жизни; всюду, где на первый план выступает гедонистическая перспектива, уместно предполагать страдания и определенную человеческую неудачливость.

315. «Возрастающая автономия индивидуума» – вот о чем рассуждают эти парижские философы, такие, как Фулье: взглянули бы хоть раз со стороны на эту race moutonniere[67]67
  Овечью расу (фр.).


[Закрыть], представителями которой они сами являются!..

Раскройте же ваши глаза, господа социологи будущего!

Индивидуум стал сильным при прямо противоположных условиях: то, что вы описываете, есть крайнее ослабление и захирение человека, вы сами того желаете и привлекаете для этой цели весь лживый аппарат старого идеала! Вы сами таковы, что и вправду воспринимаете ваши стадные запросы как идеал!

Полное отсутствие психологической вменяемости!

316. Кажущаяся противоположность двух черт, отличающих современного европейца: стремление к индивидуализму и требование равных прав. Наконец-то я в этом разобрался! А именно: индивидууму свойственно крайне обостренное тщеславие. Оно-то, со свойственной ему мгновенной ранимостью сознания, и требует, чтобы всякий иной был заранее поставлен с ним вровень, чтобы он был только inter paris[68]68
  Среди равных (лат.).


[Закрыть]. Это характерно для общественной расы, в которой способности и силы и вправду не слишком разнятся между собой. Гордость, взыскующая одиночества и лишь немногих ценителей, здесь совершенно не находит понимания; «настоящий», «большой» успех мыслим только в массах, люди вообще почти перестали понимать, что массовый успех – это всегда по сути успех мелкий, ибо pulchrum est paucorum hominum[69]69
  Красота – свойство немногих (лат.).


[Закрыть].

Всякая мораль ничего не желает знать ни о каких «ранжирах» между людьми: правоведы знать ничего не знают об общинном сознании. Принцип индивидуализма отвергает идею особо великих людей и требует точного глаза и быстрого распознавания таланта среди примерно равных; а поелику в таких поздних и цивилизованных культурах что-то от талантов имеется в каждом, то каждый вправе и претендовать на свою долю почестей, вот почему сегодня, как никогда, расцвело публичное поощрение мелких заслуг, что сообщает нашей эпохе видимость беспредельной дешевизны. Дорогого стоит только беспредельная ярость – однако даже в искусствах она направлена не против тиранов и пресмыкающихся перед народом мошенников, а против людей истинно благородных, которые презирают удел многих. Требование равных прав (например, права судить всех и вся) по самой сути своей антиаристократично.

Столь же чуждо нашему веку и исчезновение индивидуума, погружение его в некий единый великий тип, желание быть не-личностью, в чем прежде состояло отличие и рвение многих возвышенных людей (среди них и величайших поэтов); или «быть полисом», как в Греции; орден иезуитов, прусский офицерский корпус и чиновничество; или быть учеником и восприемником великого мастера: для всего этого потребны необщественные состояния и отсутствие мелких тщеславий.

317. Индивидуализм есть скромная и не осознанная еще разновидность «воли к власти»; когда отдельному человеку кажется уже достаточным просто вызволиться из-под владычества общества (неважно, чье это владычество – государства или церкви). Он противопоставляет себя даже не как личность, а как отдельный человек; он представляет всех отдельных против всеобщности. Это значит: инстинктивно он ставит себя на одну доску с любым другим отдельным человеком; все, что он отвоевывает, он отвоевывает не для себя как личности, а для себя как всякого отдельного против всеобщности.

Социализм – это всего лишь агитационное средство индивидуализма; он понимает, что для достижения чего-то необходимо организовать из себя всеобщность, некую «силу». Но то, к чему он стремится, не есть сообщество как цель всякого отдельного, а сообщество как средство осуществления многих отдельных – это и есть инстинкт социалистов, в отношении которого они зачастую сами себя обманывают (не говоря уж о том, что они, дабы пробиться, зачастую вынуждены обманывать и других). Альтруистическая моральная проповедь на службе индивидуал-эгоизма: одна из обычнейших подтасовок девятнадцатого столетия.

Анархизм, опять-таки, всего лишь агитационное средство социализма; с его помощью социализм возбуждает страх, начинает завораживать и терроризировать людей страхом: а прежде всего – он оказывается притягательным, пусть хотя бы в мыслях, для людей мужественных, отважных.

Невзирая на все это: индивидуализм есть самая скромная стадия воли к власти.

Едва человек достиг некоторой независимости, он хочет большего: в нем, по мере его сил, проступает обособление: отдельный человек уже не полагает себя без разбору равным всем и каждому, а ищет подобных себе, – он отделяет других от себя. За индивидуализмом следует образование членов и органов: родственные тенденции сопоставляются, пробуют свое могущество, между этими центрами могущества – трения, война, познание взаимных возможностей, выравнивание, сближение, установление обмена достижениями. В итоге: иерархия рангов.

Резюме:

1. Индивидуумы высвобождаются;

2. они вступают в борьбу, договариваются о «равенстве прав» («справедливость» как цель);

3. когда это достигнуто, действительные неравенства сил проявляются с тем большим эффектом (потому что в великом целом царит мир, и многие мелкие количества силы уже составляют различия, такие, которые прежде были почти равны нулю). Теперь отдельные люди организуются в группы; группы же стремятся к завоеванию преимуществ и перевеса. Борьба, в более мягкой форме, разгорается сызнова.

Люди хотят свободы, покуда они не имеют никакой власти. Получив какую-то власть, они хотят сверхвласти, господства; и только не завоевав господства (на это еще сил не хватает), начинают требовать «справедливости», то есть равной власти.

318. Исправление понятия.

Эгоизм. – Постигнув, насколько «индивидуум» есть заблуждение, – ибо на деле всякое отдельное существо есть именно весь процесс по прямой линии (не просто унаследованный, а именно он сам…), – только тогда можно понять, сколь неимоверно большое значение имеет отдельное существо. Инстинкт говорит в нем совершенно правильно. Там, где инстинкт этот ослабевает (то есть там, где индивидуум ищет свою ценность только в служении другим), можно с уверенностью предполагать утомление и вырождение. Альтруизм как умонастроение, если это всерьез и без тартюфства, есть инстинкт, выражающий стремление обрести хотя бы вторичную ценность, на службе у других эгоизмов. В большинстве случаев, однако, альтруизм только видимость, это обходной маневр ради сохранения чувства собственного достоинства, чувства собственной ценности.

319. История возникновения и отпадения морали

Тезис первый. Моральных поступков не бывает вообще: таковые есть совершенная мнимость. Не потому только, что они недоказуемы (что признавал, например, Кант, равно как и христианство), но и потому, что вообще невозможны. Люди, по психологическому недоразумению, изобрели противоположность движущим их силам, и полагают, что нашли имя для иного вида этих движущих сил; изобрели фиктивное primum mobile[70]70
  Первичное побуждение (лат.).


[Закрыть], которого не существует вовсе. По логике, из которой вообще выведена антитеза «морального» и «аморального», следует на самом деле заключить вот что: бывают только аморальные намерения и поступки.

Второй тезис. Различение между «моральным» и «аморальным» исходит из того, что как моральные, так и аморальные поступки суть акты свободной спонтанности, – короче, что таковая свободная спонтанность существует, или, иначе говоря: что моральная оценка вообще относима только к одному виду намерений и поступков, а именно – к свободным намерениям и поступкам.

Но весь этот вид намерений и поступков – опять же чистая мнимость: того мира, к которому моральный масштаб только и приложим, не существует вовсе.

– не бывает ни моральных, ни аморальных поступков.

Психологическое заблуждение, из которого возникла понятийная антитеза «морального» и «аморального»: «самоотверженный», «неэгоистичный», «готовый к самопожертвованию» – все это нереально, фиктивно.

Ошибочный догматизм в отношении «ego»[71]71
  Я (лат.).


[Закрыть]: то же самое, что и взятое атомистически, в ложной антитезе к «Не-Я»; тем самым выделено из миростановления, как нечто сущее. Ложная субстанционализация «Я»: ее, (уверовав в индивидуальное бессмертие) и особенно под напором религиозно-моральных установлений, сделали догматом веры. После этого искусственного выделения «ego» и объявления его само-по-себе-сущим получили антитезу ценностей, которая казалась неоспоримой: отдельное «ego» и неимоверное «Не-Я». Казалось самоочевидным, что ценность отдельного «ego» может состоять лишь в том, чтобы относить себя к неимоверному «Не-Я», то есть подчинять себя ему и ради него существовать. – Тут все определяли стадные инстинкты: ничто так не претит этим инстинктам, как суверенитет отдельной особи. Но если предположить, что «ego» понимается как само-по-себе-сущее, тогда оказывается, что ценность его – в самоотрицании.

Итак:

1. ложное обособление «индивидуума» как атома;

2. признание заслуг стада, которое это желание оставаться атомом не приемлет и воспринимает как враждебное;

3. как следствие: преодоление индивидуума через смещение его цели;

4. тогда стало казаться, что есть самоотрицающие действия: вокруг оных нафантазировали целую сферу антитез;

5. спрашивали: в каких действиях человек себя утверждает сильнее всего? На них (половая сфера, алчность, властолюбие, жестокость и т. д.) и громоздили принуждение, ненависть, презрение: люди верили, что существуют несамостные влечения, поэтому все самостное отвергалось, требовали несамостного.

6. Как следствие – что происходило? Самые сильные, естественные, больше того, единственно реальные влечения загонялись под спуд, – впредь, чтобы счесть то или иное действие похвальным, нужно было в нем наличие подобных влечений отрицать: чудовищная фальсификация in psychologicis[72]72
  В психологических вещах (лат.).


[Закрыть]. Даже всякий вид «самодовольства» можно себе было позволить, лишь превратно перетолковав его для себя sub specie boni[73]73
  Под знаком добра (лат.).


[Закрыть]. И напротив: та братия, которая имела свою выгоду в том, чтобы отнять у человека довольство собой (представители стадного инстинкта, например священники и философы), стала изощренно и психологически остроумно доказывать, насколько неодолимо повсюду вокруг распространилось себялюбие. Христианский вывод: «Всё есть грех; и наши добродетели тоже. Абсолютная порочность человека. Альтруистические поступки невозможны». Первородный грех. Короче: перенеся свои инстинкты в противоположность чисто иллюзорному миру добра, человек кончил в итоге самопрезрением, уверенностью в том, что он не способен к действиям, которые считаются «хорошими», «добрыми».

NB. Тем самым христианство знаменует прогресс в психологическом заострении взгляда: Ларошфуко и Паскаль. Оно постигло сущностную однородность человеческих действий и их оценочное сходство в главном: (все аморальны).

И тогда всерьез взялись за то, чтобы пестовать людей, в которых себялюбие убито: священников, святых. При этом, даже усомнившись в возможности достижения «совершенства», в своем знании того, что есть совершенство, не сомневались ничуть.

При этом психология святого, священника, «доброго человека», конечно же, с неизбежностью оказывалась штукой чисто фантасмагорической. Действительные мотивы поступков объявлялись «дурными»: значит, чтобы вообще мочь действовать и действия предписывать, нужно было действия, в принципе невозможные, описывать как возможные и тут же возводить их в ранг праведности. С тем же лицемерием, с каким прежде охаивали, теперь начали почитать и идеализировать.

Лютование против жизненных инстинктов – «святость», достойная поклонения. Абсолютное целомудрие, абсолютное послушание, абсолютная бедность: священнический идеал. Подаяние, сострадание, пожертвования, отрицание прекрасного, разумного, чувственного, неприязненный взгляд на все сильные качества, которые в тебе есть: мирской идеал.

Жизнь идет вперед: опороченные инстинкты тоже пытаются обрести права гражданства (например, Лютерова Реформация: грубейшая форма морального лицемерия под видом «свободы Евангелия») – их перекрещивают, давая им праведные имена;

опороченные инстинкты силятся выказать себя необходимыми, дабы вообще сделались возможными инстинкты добродетельные; надо vivre, pour vivre pour autrui[74]74
  Жить, чтобы жить ради другого (фр.).


[Закрыть]: эгоизм как средство к цели;

человечество идет дальше, теперь уже пытаясь дать права существования как эгоистическим, так и альтруистическим побуждениям: равенство прав как тем, так и другим (с точки зрения пользы);

род людской идет еще дальше, отыскивая высшую полезность в предпочтении эгоистической точки зрения перед альтруистической: полезнее в смысле счастья или развития человечества и т. д. Итак: возобладание прав эгоизма, но в сугубо альтруистической перспективе («общее благо человечества»);

далее пытаются примирить альтруистический образ действий с естественностью, ищут альтруистическое в основах самой жизни; ищут эгоистическое и альтруистическое как равно обоснованное в сущности жизни и природы;

мечтают об исчезновении этого противоречия когда-нибудь в будущем, где, путем неустанного приспособления, эгоистическое одновременно станет и альтруистическим;

наконец, постигают, что альтруистические действия суть проявления эгоистических, – и что степень, в которой человек любит, расточает себя, есть доказательство для обоснования его индивидуального могущества и его личностности. Короче, что делая человека злее, его делают лучше, – и что одно не может существовать без другого…

Тем самым сдернут покров с чудовищной фальсификации психологии всего предыдущего человечества.

Выводы: существуют только аморальные намерения и поступки; следовательно, так называемые моральные подлежат изобличению в аморальности. Выведение всех аффектов из единой воли к могуществу: по существу. Понятие жизни: в кажущемся противопоставлении («добра и зла») выражаются различные степени силы инстинктов, их временные иерархии, ранжиры, с помощью которых определенные инстинкты держатся в узде или используются. – Оправдание морали: экономическое и т. д.

Против второго тезиса. Детерминизм: попытка спасти мир морали тем, что транслоцируют его – в неизвестность. Детерминизм – только модус, позволяющий аннулировать наш авторитет после того, как ему в механистически мыслимом мире уже не находится места. Вот почему детерминизм следует атаковать и подрывать, равно как и оспаривать наше право на разделение между миром самим по себе и миром феноменальным.

320. Абсолютная необходимость совершенно освободиться от целей: иначе нам нечего и пытаться жертвовать собой и давать себе волю! Только невинность становления дает нам величайшее мужество и величайшую свободу.

321. Вернуть злому человеку чистую совесть – не в этом ли было мое непроизвольное стремление? Притом человеку постольку злому, поскольку он человек сильный? (Привести здесь суждение Достоевского о преступниках в тюрьмах.)

322. Наша новая «свобода». Какое чувство свободы заключается в том, чтобы ощущать, как ощущаем это мы, уже освобожденные духом, что мы не впряжены в систему «целей»! Равно как и то, что понятия «награды» и «наказания» имеют место обитания не в существе бытия! Равно как и то, что добрые и злые поступки не сами по себе, а только с точки зрения сохранения определенных видов человеческих сообществ следует называть добрыми или злыми! Равно как и то, что все наши подсчеты болей и радостей не имеют никакого космического, а тем паче метафизического значения. – Тот пессимизм, пессимизм Эдуарда фон Гартмана, пессимизм, самонадеянно берущий на себя смелость взвешивать на чашечках весов радости и невзгоды существования, с его произволом самозаточения в докоперниканскую тюрьму и в докоперниканский кругозор, был бы безнадежной отсталостью и ретроградством, если, конечно, это не просто издержки пресловутого берлинского юмора.

323. Разобравшись в отношении собственной жизни с вопросом «зачем?», вопросом «как?» легко поступиться. Когда на первый план выступает значимость радостей и горестей, когда гедонистически-пессимистические учения обретают все большую влиятельность, это уже есть знак неверия в «зачем?», в цель и смысл, уже есть недостаток воли; самоотречение, резиньяция, добродетельность, объективность по меньшей мере уже могут быть признаками того, что в главном намечается недостаток.

324. Немецкой культуры как таковой, можно считать, еще не было. Против этого тезиса нельзя возразить в том смысле, что в Германии, дескать, были великие отшельники-одиночки – Гёте, к примеру: у тех была своя, собственная культура. Но как раз вокруг них, как вокруг мощных, гордых, одиноко разбросанных утесов, всегда простиралось все прочее немецкое бытие, в качестве их противоположности, а именно в виде зыбкой, тряской, заболоченной почвы, на которой каждый шаг и всякая поступь заграницы оставляли свой след и отпечаток: «немецкое становление» было вещью без характера, оно отмечено почти безграничной податливостью.

325. Германии, которая богата дотошными и начитанными учеными, уже долгое время до такой степени недостает истинно широких душ, могучих умов, что, похоже, она и вовсе забыла, что это такое – широкая душа и могучий ум: в наши дни на рынок идей почти без зазрения совести и без всякого смущения выходят посредственные, да к тому же и плохо сложенные людишки и расхваливают самих себя как великих мужей и реформаторов; как это делает, к примеру, Евгений Дюринг, ловкий и хорошо начитанный ученый, который, однако, почти каждым словом своим выдает, что он скрывает в себе мелочную, терзаемую завистью душонку, и что движет им не могучий, всепоглощающий, благодеянно-расточительный дух – а одно лишь честолюбие! Однако жаждать почестей в нашу эпоху для философа еще более недостойно, чем в какую-либо из прошлых: сейчас, когда правит чернь, когда именно чернь раздает почести!

326. Мое «будущее»: неукоснительное политехническое образование.

Военная служба: надо, чтобы в принципе каждый мужчина высших сословий – кем бы он там ни был – был еще и офицером.

327. Наши религия, мораль и философия суть формы декаданса современного человека.

Противодвижение: искусство.

328. Художник-философ. Более высокое понятие искусства. Способен человек настолько далеко поставить себя от других людей, чтобы воплощать, на них глядя? (Предварительные упражнения: 1. воплощающий самого себя, отшельник; 2. до-нынешний художник, как мелкий свершитель, в одном материале.)

329. Произведение искусства, когда предстает без художника, например, как тело, как организация (прусский офицерский корпус, орден иезуитов). В какой мере художник – только предварительная ступень.

Мир как саморождающееся произведение искусства.

330. Феномен «художника» еще легче других просматривается: – отсюда и взглянуть на основные инстинкты власти, природы и т. д.! А также религии и морали!

«игра», бесполезное – как идеал нагроможденного играючи, как «детское». «Детскость» Бога, paiz paizwn.

331. Аполлоновское, дионисийское. – Есть два состояния, в которых искусство само проявляется в человеке как природная стихия, властная над ним, хочет он того или нет: одно – как тяга к видению и другое – как тяга к оргиазму. Оба состояния встречаются и в нормальной жизни, только в более слабой форме: во сне и в опьяненности.

Но между сном и опьяненностью то же самое противоречие: и тот, и другая высвобождают в нас художественные стихии, но каждое различные: сон – стихию зрения, сочетания, сочинения; опьяненность – стихию жестов, страсти, пения, танца.

332. В дионисийской опьяненности сексуальность и вожделение; они и в аполлоновском начале не отсутствуют. Видимо, должно быть еще одно темповое различие между двумя состояниями…

Чувство полного покоя, свойственное восприятию в некоторые моменты опьяненности (если строже: замедление чувства времени и пространства), наиболее охотно находит отражение в видении самых спокойных повадок и душевных движений. Классический стиль в существенной мере являет этот покой, простоту, сжатость, концентрацию – высшее чувство могущества сконцентрировано в классическом типе. Затрудненность реакции: великость сознания: нет чувства борьбы.

333. Чувство опьяненности, действительно вызываемое избытком сил: отчетливей всего в периоды спаривания полов – новые органы, новые умения, цвета, формы… «украшение» как следствие повышенной силы. Украшение как выражение победоносной воли, возросшей координации, гармонизации всех сильных стремлений, безупречно перпендикулярного упора. Логическая и геометрическая простота есть следствие повышения силы: и наоборот, восприятие такой простоты повышает чувство силы… Пик развития: грандиозный размах.

Безобразие означает декаданс типа, противоречие и низкую концентрацию внутренних стремлений – означает нисхождение, ниспадение организующей силы, или, на языке психологии, деградацию «воли»…

Состояние радости, именуемой опьяненностью, есть именно повышенное чувство могущества… Меняется ощущение пространства и времени: тебе открываются невероятные дали, и они обозримы; расширение взгляда, способного узреть большие массы и просторы; утоньшение всех органов, ведающих восприятием всего мельчайшего и мимолетнейшего; дивинация, сила понимания по тишайшей подсказке, в ответ на малейший толчок извне – «интеллигентная» чувственность… сила как чувство подвластности мускулов, гибкости и бодрости в движениях, как танец, как легкость и престо; сила как жажда выказать и доказать силу, как бравурность, приключение, бесстрашие, равнодушие к опасности… Все эти высшие моменты жизненности взаимосвязаны и взаимовозбудимы; мира образов и представлений, вызываемых одним, достаточно, чтобы послужить импульсом для других. Таким образом в конце концов вросли друг в друга состояния, которые, возможно, имели причины существовать по отдельности. Например: религиозный экстаз и половое возбуждение (два глубоких чувства, постепенно обретшие почти удивительную координацию. Что нравится всем набожным женщинам, старым и молодым? Ответ: святой с красивыми ногами, еще юный, еще идиот…). Жестокость трагедии и сострадание (тоже вполне нормально согласуются…). Весна, танец, музыка, вся состязательность полов – и еще та самая фаустовская «бесконечность в груди»…

Художники, если они чего-то стоят, урождаются сильными (так же и телесно), избыточными натурами, это сильные, чувственные звери; без некоторого перегрева половой системы никакой Рафаэль не мыслим… Делать музыку – это тоже в каком-то смысле делать ребенка; целомудрие – это всего лишь экономия сил художника: – во всяком случае, у художников вместе с угасанием естественного плодородия угасает и творческое… Художники не должны ничего видеть таким, как оно есть, но полнее, но проще, но сильнее: для этого им должны быть присущи своего рода вечная юность и весна, своего рода хроническое опьянение жизнью.

334. Состояния, в которых мы влагаем в вещи просветление и полноту и творим над ними поэзию, покуда они не начинают отражать нашу собственную полноту и радость жизни; половое влечение; опьяненность; трапеза; победа над врагом, посрамление, бравада; жестокость; экстаз религиозного чувства. Три элемента прежде всего: половое влечение, опьяненность, жестокость – все относятся к древнейшим праздничным радостям человека и все в той же мере преобладают в исконном «художнике».

И наоборот: если нам встречаются вещи, выказывающие эту просветленность и полноту, то телесное начало отзывается в нас возбуждением тех сфер, где обитают все эти состояния удовольствий: смешение же всех этих очень нежных, тонких оттенков телесных радостей и возжеланий есть состояние эстетическое. Последнее наступает только у тех натур, которые способны на эту дарующую и захлестывающую полноту телесного vigor[75]75
  Силы, жизнерадостности, энергии (лат.).


[Закрыть]; primum mobile всегда только в нем. Трезвый, усталый, изможденный человек, сухарь (например, ученый) абсолютно ничего не может воспринять от искусства, потому что в нем нет исконной творческой силы, понуждения избыточности: кто не может дать, не способен и воспринять.

«Совершенство»: в этих состояниях (особенно при половой любви и т. д.) наивно выдает себя то, что наш глубочайший инстинкт признает самым высшим, желанным и ценным, это восхождение его типа; неважно, к какому статусу он, собственно, стремится. Совершенство: это невероятное расширение его чувства могущества, богатство, избыток, необходимое переполнение всех рубежей и краев…

335. Искусство напоминает нам о состояниях анимального vigor; оно, с одной стороны, преизбыток и проистекание цветущей телесности в мир образов и желаний; с другой же стороны – оно есть возбуждение телесных функций через образы и желания полноцветной жизни; – повышение чувства жизни, стимул его.

В какой мере безобразное способно обладать той же силой воздействия? В той мере, в какой оно сообщает нам хоть что-то о победоносной энергии художника, который смог совладать с этим безобразным и страшным; или в той мере, в какой оно тихо пробуждает в нас желание жестокости (а при некоторых обстоятельствах даже желание причинить боль себе самим, самоизнасилование: и тем самым власть над самими собой).

336. «Красота» потому есть для художника нечто вне всех иерархий, что в ней укрощены противоречия, явлен высший знак могущества, а именно – над противоположностями; – и притом явлен без напряжения: – что нет нужды больше в насилии, что все так легко слушается, покоряется, да к тому же выказывает послушание с такой любезной миной – это услаждает властолюбие художника.

337. К возникновению прекрасного и безобразного. То, что нам инстинктивно претит, эстетически, древнейшим опытом человека установлено как вредное, опасное, заслуживающее недоверия: внезапно заговаривающий в нас эстетический инстинкт (например, отвращение) содержит в себе суждение. В этом смысле прекрасное относится к всеобщей категории биологических ценностей полезного, благоприятного, жизнетворного: но так, что некоторое число раздражителей весьма отдаленно напоминают нам об этих полезных вещах и состояниях, сопрягают нас с ними, сообщая нам чувство прекрасного, то есть усугубляя наше чувство могущества (– то есть не просто вещи, а и сопутствующие этим вещам или их символам ощущения).

Тем самым прекрасное и безобразное познаны как обусловленное; а именно нашими простейшими инстинктами самосохранения. Невзирая на это, пытаться определить прекрасное и безобразное совершенно бессмысленно. Прекрасное вообще не существует точно так же, как не существует добро вообще и истина вообще. В частностях же речь идет опять-таки об условиях самосохранения определенных разновидностей человеческого рода: стадный человек будет иметь ценностную эмоцию прекрасного в отношении иных вещей, нежели человек исключительный и сверхчеловек.

Эта крайне поверхностная оптика, которая принимает к рассмотрению только ближайшие последствия, породила ценностные понятия прекрасного (а также доброго, а также истинного).

Все инстинктивные суждения в отношении цепочки последствий близоруки: они подсказывают, что надо предпринять первым делом. Рассудок в значительной мере оказывается аппаратом препятствования этим немедленным реакциям на голос инстинкта: он задерживает, он взвешивает обстоятельней, просматривает цепочку последствий дольше и дальше.

Суждения о красоте и безобразии близоруки – голос рассудка всегда против них – однако они в высшей степени убедительны; они апеллируют к нашим инстинктам, причем в той сфере, где инстинкты решают быстрее всего и сразу говорят свое «да» или «нет», еще до того, как рассудок успевает взять слово…

Самые привычные подтверждения прекрасного взаимно побуждают и пробуждают друг друга; эстетический инстинкт, раз принявшись за работу, кристаллизует вокруг «отдельного прекрасного объекта» еще целую уйму других совершенств иного происхождения. Тут невозможно оставаться объективным, то есть выключить из процесса нашу интерпретирующую, дарующую, заполняющую, сочиняющую силу (она-то и есть то самое сцепление наших подтверждений прекрасного). Вид «прекрасной женщины»…

Итак: 1. суждение о прекрасном близоруко, оно зрит только ближайшие последствия;

2. оно наделяет предмет, которым оно само и возбуждено, волшебными свойствами, что обусловлено ассоциациями с другими суждениями о прекрасном, но сущности самого предмета совершенно чуждо. Воспринимать какую-то вещь как прекрасную с неизбежностью означает воспринимать ее ложно… (почему, кстати сказать, супружество по любви есть с общественной точки зрения самый неразумный вид брака).

805. К генезису искусства. – То придание совершенства, видение совершенства, которое столь присуще перегруженной половыми силами церебральной системе (вечер, проведенный вместе с возлюбленной, которая озаряет своим светом любой пустяк, жизнь как череда возвышенных мгновений, «горести несчастливой любви дороже всего на свете»); с другой стороны всякое совершенство и прекрасное воздействует на нас как неосознанное воспоминание об этом состоянии влюбленности и присущей ему оптике – всякое совершенство, вся красота вещей сызнова пробуждает в нас через contiguity[76]76
  Ассоциацию, близость, смежность (англ.).


[Закрыть] афродическое блаженство. Физиологически: творящий инстинкт художника и проникновение semen[77]77
  Семени (лат.).


[Закрыть] в кровь… Возжелание красоты и искусства есть опосредованное вожделение восторгов полового влечения, сообщившееся мозгу. Мир, ставший совершенством, через «любовь»…

338. Чувственность в своих личинах: 1. как идеализм («Платон»), свойственный юности, создающий тот же род увеличивающей, вогнутой оптики, в какой предстает нам и возлюбленная, – сообщая каждой вещи вокруг себя некий ореол, укрупненность, преображение, бесконечность – 2. в религии любви: «прекрасный молодой человек, прекрасная женщина», нечто божественное, жених, невеста души… 3. в искусстве, как «украшающая сила»: так же, как мужчина видит женщину, наделяя ее сразу всеми мыслимыми и немыслимыми достоинствами, точно так же чувственность художника вкладывает в один объект все, что ему дорого и свято – он этот объект вершит, наделяет совершенством («идеализирует»). Женщина, в сознании того, что мужчина к ней испытывает, идет этой идеализации навстречу, – она себя украшает, красиво ступает, танцует, красиво изъясняется; в то же время она выказывает стыдливость, сдержанность, держит дистанцию – инстинкт говорит ей, что благодаря этому идеализирующее начало в мужчине возрастает. (При невероятной изощренности женского инстинкта эта стыдливость ни в коем случае не является осознанным лицемерием: женщина чувствует, что как раз наивная подлинная стыдливость более всего соблазняет мужчину, понуждая его к переоценке ее. Вот почему женщина наивна – это от тонкости инстинкта, который говорит ей о пользе невинности. Преднамеренное закрывание глаз на себя самое. Всюду, где представление действует на нас сильнее, когда оно неосознанно, оно и становится неосознанным.)