Текст книги "Кто Вы, госпожа Чайковская? К вопросу о судьбе царской дочери Анастасии Романовой"

№ 17. Описание посещения Анастасии Чайковской камердинером императрицы Александры Федоровны Алексеем Андреевичем Волковым 3-7 июля 1925 года, составленное Великим князем Андреем Владимировичем

Описание этого посещения со ставлено на основании записей г[оспо]жи К. Ф. Гименской, секретарши профессора] Берга, католического священника при Мариинской больнице в Берлине; г[оспо]жи фон Ратлев и показаний самого Волкова. Верность записей г[оспо]жи Гименской и г[оспо]жи фон Ратлеф письменно удостоверены датским посланником в Берлине г[осподи]ном Цаале.

В начале Июля 1925 г[ода] из Дании приехал в Берлин А[лексей] Андреевич] Волков с письмом от принца Вальдемара Датского на имя датского посланника в Берлине г[осподи]на Цаале с просьбой свести Волкова с А[настасией] Чайковской для установления ее личности.

3 Июля А[лексей] А[ндреевич] Волков в сопровождении г[ос-поди]на Цаале приехал в Мариинскую больницу. А[настасия] Чайковская находилась в это время в саду, и А[лексей] А[ндреевич] Волков за ней понаблюдал из окна. В записи г[оспо]жи Гименской сказано, что Волков в этот день выразил мнение, что А[настасия] Чайковская похожа на Великую княжну Анастасию Николаевну. Сам же Волков в своих показаниях (24 Марта 1927) говорит, что он сразу определил ее полное несходство с Великой княжной и отказался от дальнейших исследований, но датский посланник уговорил его остаться и посмотреть больную еще раз.

На следующий день, 4 Июля, когда А[лексей] А[ндреевич] Волков видел больную уже вблизи, он сначала был разочарован: «У Великой княжны, – сказан он, – лицо было круглее, и она выглядела более цветущей. Теперь же выражение лица не напоминает Великую княжну». Волков был неприятно поражен тем, что больная вовсе с ним не говорила, а только разговаривала на немецком с г[осподином] Цаале, профессором] Бергом и г[оспо]жой фон Ратлевой. Волков обратил внимание на то, что больная говорит по-немецки весьма плохо, по словам Волкова, гораздо хуже его самого, хотя задавал он вопросы по-русски. Уходя в этот день, записано в протоколе профессора] Берга, Волков заявил, что: «Он не может определенно сказать, что г[оспо]жа Чайковская не есть Великая княжна Анастасия Николаевна».

В следующее посещение 5 Июля г[осподин] Цаале опять приехал с Волковым, который привез с собой несколько фотографий членов Царской семьи. А[настасия] Чайковская разглядывала эти фотографии со счастливым лицом. Указывая на фотографию Императрицы Марии Федоровны, она назвала ее бабушкой, а Великих Княгинь – тетками. Когда посетители удалились [от] больной, она нежно поцеловала фотографию Императрицы, думая, что это никто не видит. Услышав это, Волков высказывает г[оспо]же Ратлевой свои сомнения, он прервал свой разговор с датским посланником и обратился к г[оспо]же Ратлевой и в категоричном тоне просил ее никаких заявлений Волкову больше не делать и ни в чем его больше не убеждать.

На вопрос Волкова, помнит ли она матроса, который состоял при ее брате, она, недолго думая, ответила: «Да, он был очень большой и его звали Нагорым». «Верно», – ответил Волков.

На следующий день 7 Июля Волков приехал один без Цосподина] Цаале. На вопрос Волкова, кто такой Татищев, она ответила: «Адъютант моего отца, когда мы были в Сибири».

Когда больной показали фотографию Императрицы Марии Федоровны, она долго и в возбуждении смотрела на нее и спросила: «Что, она здорова? Я удивлена, что бабушка не вся в черное одета. Раньше она всегда ходила в черном». Потом больная обратилась к Волкову и сказала: «А вроде при моем брате состоял еще один матрос, – и, после некоторого раздумия, сказала, – Деревянко». «Да», – ответил ей Волков. Далее она вспомнила, что у матроса Деревянко были дети, которые играли с Алексеем Николаевичем. Подумав еще немного, больная сказала: «Но был еще кто-то, кто также назвался Деревянко, -не был ли это доктор?».

На вопрос Волкова, помнит ли она Великую княгиню Ольгу Александровну, она ответила: «Да, это наша тетя, она была Маме и нам очень близка».

Вспомнила она также доктора Боткина; доктора же Федорова припомнить не могла, несмотря на напоминания Волкова. Между прочим, говорит Волков, больная от себя и без всякого напоминания рассказала, что Государь при посещении города Риги посадил дерево, и что она помнит хорошо. На вопрос Волкова, помнит ли она Ивановский монастырь, больная ответила: «Да, этот монастырь в Сибири (в Тобольске). Не из него ли приходили монашенки, которые с нами пели. Мама и мы, четверо сестер, пели с ними».

После всех заданных ей вопросов больная обратилась к Волкову: «Ну, теперь, – и на ее лице появилась улыбка и в мимике выразилась шалунья, – ну теперь Вы меня довольно экзаменовали, посмотрим, выдержите ли Вы Ваш экзамен. Помните ли Вы комнату в Александрии, где мы жили летом, где мама на оконном стекле ежегодно, когда мы туда приезжали, вырезывала бриллиантом от кольца год и свой и папы возраст?». «Как же мне это не помнить, – ответил Волков, – я же часто бывал в этой комнате».

По этому поводу Волков показал, что событие это ему, Волкову, лично известно не было, и о нем он ничего сказать не может.

Г[оспо]жа фон Ратлева по этому поводу писала, что она может подтвердить, что Волков в ее присутствии утвердительно ответил на вопрос больной относительно вырезанных на окне букв. Через некоторое время г[осподин] Цаале узнал от Жильяра, что Волков ему писал в Лозанну и запросил относительно этого стекла в окне, так как он будто точно не помнит об этом. Г[осподин] Цаале был несколько удивлен, что Волков, несмотря на свой утвердительный ответ, все же еще написал в Лозанну. По поводу этого посещения Волков показал, что на многие вопросы больная говорила, что вспомнить сразу не может и говорила, что вспомнит потом. Иногда действительно она это потом вспоминала, но Волков вынес впечатление[248]248
  «Впечатление» – зачеркнуто.


[Закрыть], что кто-то внушал ей эти ответы. Так у Волкова сложилось убеждение, что все припоминаемое больной является результатом чьих-то внушений. Самого его больная не узнала, несмотря на его напоминания, и припомнить не могла. Заканчивается протокол этих четырехдневных посещений следующей записью:

«Волков был глубоко потрясен. Теперь он должен был идти, так как больная была очень расстроена и начала жаловаться на головную боль. Слезы текли по лицу Волкова, он несколько раз поцеловал ей руку. Плача, он затем сказал ей на прощанье: "Все будет хорошо”. Медленно он вышел из комнаты. От дверей он обернулся – слезы все еще текли по его лицу».

Прощаясь с г[оспо]жой фон Ратлевой, он сказал: «Подумайте, в каком я положении. Если я теперь скажу, что это она, а другие потом скажут противное, каково будет мое положение?».

Относительно показаний А[лексея] Андреевича] Волкова необходимо отметить, что они были написаны в 1927 [году], т[о] е[сть] два года спустя и за это время он находился в переписке с Великой княгиней Ольгой Александровной, которая писала ему, что Герцог Гессенский собрал обширный материал по поводу этой больной, доказывающий ее нетождество с Великой Княгиней, и что теперь он, Волков, тоже может быть «спокоен».

Пьер Жильяр и Великие княжны в Ливадии

Пьер Жильяр и Цесаревич Алексей на яхте «Штандарт»

Александра Александровна Теглева

Фрейлины Анастасия Гендрикова и Софья Буксгевден

Андрей Деревянко с женой в поезде на Тобольск. 1917 год

Также Великая княгиня писала Волкову, что будто бы Герцог Г[еоргий] Щиколаевич] Лейхтенбергский послал слепок челюсти больной зубному врачу Кострицкому, который их всех лечил. Последний будто бы ответил, что у Великой княжны Анастасии Николаевны зубы были прямые, и что если бы он допустил у царской дочери подобные кривые зубы, как у больной, то он бы не был зубным врачом, а прохвостом.

ГАРФ. Ф. 10060. On. 1. Д, 38. Л. 1-11. Подлинник. Рукопись.

Мнения членов дома Романовых

Мнения представителей Царской фамилии оказались диаметрально противоположными. Сложилось три группы. Одна (меньшая) выступала за признание в госпоже Чайковской царской дочери Анастасии, другая (самая многочисленная) была категорически против, в третью вошли те, кто хранил молчание по данному вопросу.

Это привело в дальнейшем к «соломонову» решению судебного разбирательства: суд не признал, но и не отверг притязания Чайковской (Андерсон) на личность Великой княжны Анастасии Николаевны Романовой. Как бы то ни было, а представленные документы могут иметь значение для дальнейшего изучения данного вопроса.

№ 18. Письмо Великого Князя Андрея Владимировича Великому Князю Кириллу Владимировичу по делу Анастасии Чайковской

Кап д'Ай

10 Января 1927 г[ода]

Секретно

Дорогой Кирилл,

Я давно обещал представить Тебе подробный доклад по делу Чайковской, но постоянно поступающие сведения и незаконченность в обследовании некоторых фактов не дали мне возможность составить законченный вполне доклад. Ввиду этого, я нашел лучше предоставить Тебе пока краткий обзор дела и сообщить некоторые результаты.

Должен сперва отметить, что по последним донесениям врачей из Санатории, здоровье больной за последнее время сильно улучшилось и память к ней возвращается. Она уже может без особого утомления подолгу болтать и выражается вполне связанно, хотя все еще на своем ломанном и скверном немецком языке. Врачи выражают надежду, что память к ней вернется скорее, нежели они первоначально предполагали, и что скоро настанет время окружить ее людьми ей симпатичными, чтобы одиночество санаторной жизни ее не угнетало бы. Они даже опасаются, что полная изолировка ее может пагубно отозваться на ее психике, так как она начинает серьезно грустить и даже беспокоиться, что все от ней отвернулись. В особенности она хотела бы видеть Ольгу и Тетю Ирену, о чем она часто говорит. Она очень грустила, что Ольга ее не поздравила на праздники и долго плакала. Доктора Санатории вполне убеждены, что она та, за которую себя выдает, не видя в ней фальши, ни симуляции – она, по их мнению, откровенна и правдива во всем.

Что же касается следствия, то теперь намечаются новые данные из большевистских источников, довольно достоверных, что из Екатеринбурга кому-то из Царской Семьи удалось спастись. Кто именно спасся – большевики сами не знают, но факт, что кому-то удалось спастись, они подтверждают.

Из других источников удалось узнать, что с самого первого дня после Екатеринбургской драмы большевики искали Анастасию Николаевну, будто бы спасшуюся, и даже арестовали одну девицу в Августе 1918 г [ода] около Перми и предъявили Елене Петровне в тюрьме для опознания. Эта девица оказалась не Анастасией – допускается ошибка при аресте, но остается факт, что искали Анастасию[249]249
  По данным С. Смирнова, секретаря Елены Павловны, девица «оказалась самозванкой, воровкой, по профессии проституткой» (ГАРФ. Ф. 10060. On. 1. Д. 66. Л. 112. Копия письма С. Смирнова Т. Е. Мельник (Боткиной). 2.10.1926).


[Закрыть].

Кроме этого, сейчас наводятся справки относительно одного слуха, что в Декабре 1918 г[ода] через Орел проследовала Анастасия Николаевна, что было известно тамошнему польскому консулу.

Из показания одного Румына, которое имеется у меня в деле, видно, что в конце 1918 г[ода] в Бухарест прибыло одно лицо, которое спасло Анастасию и совещалось с этим румыном, как ее перевести через границу.

Что произошло далее, до момента спасения больной из канала в Берлине в 1920 г[оду], до сих пор не установлено, но можно надеяться, что больная скоро начнет и об этом говорить и даст нам хотя бы исходные данные для розысков.

Из этих отрывочных, пока, сведений видно, однако, что, начиная от Екатеринбурга, потом в Перми, затем в Орле, далее в Одессе и, наконец, в Румынии, всюду отмечаются одинаковые слухи о спасении Анастасии и о ее движении через эти города. Все это еще чрезвычайно туманно и требует проверки, но все же я должен об этом упомянуть как о немаловажном факте.

В заключение этого весьма краткого отчета должен отметить тот странный факт, что дело это вызывает у людей две реакции: одни вполне сознают необходимость дальнейших расследований, другие же, напротив, с пеной у рта протестуют против всяких расследований. И вот эта вторая категория лиц наиболее загадочна по мотивам своего отрицательного отношения. Казалось, что им за дело, что хотят выяснить, кто же, наконец, больная, но вот именно, не давая никаких объяснений, они протестуют всеми силами и всячески стараются мешать делу.

Я не в состоянии сейчас точно определить эти мотивы, но по некоторым данным можно предположить, что некоторые, по-видимому, опасаются возможных откровений со стороны больной, если она в действительности окажется Анастасией. Они стараются дело затушить всеми способами. Другие же категории отрицателей, по-видимому, действуют по каким-то указкам, неведомо откуда и от кого исходящими. Во всяком случае, вокруг дела разгораются страсти, которые, в сущности, не должны разгораться, так как нет к этому ровно никаких данных. Но вероятно есть причины, чтобы разжигать эти страсти, неведомые нам и непонятные пока.

Сейчас можно предположительно высказать следующие гипотезы:

1 – что Анастасия спаслась и есть Чайковская.

2 – что Анастасия спаслась, но Чайковская не Анастасия.

3 – что Анастасия не спаслась, а Чайковская постороннее лицо.

Которая из этих гипотез окажется верной, покажет будущее, и я уверен, что мы истину узнаем в конце концов.

Многие уверяли, что Чайковская крестьянского происхождения, но все доктора Санатории это отрицают в один голос, по их твердому убеждению, она, во всяком случае, из аристократической семьи, получила отличное воспитание и по всей своей фигуре ничего общего с крестьянским происхождением не имеет.

Как только здоровье больной настолько поправится, и память к ней вернется окончательно, я буду очень настаивать, чтобы Ольга и Жильяр с женой снова посетили бы ее и прожили бы около нее достаточно времени для полного и окончательного опознания. Жильяр писал мне, что он всегда готов поехать к ней для опроса ее, но просит это обставить более серьезно и в присутствии уполномоченных от семьи свидетелей, чтобы контроль был бы обеспечен. Думаю, что просьба Жильяра правильна. Когда этот момент настанет, пока сказать не могу, все будет зависеть от мнения докторов, но когда этот время назреет, я тебе немедленно сообщу и буду просить уже Тебя принять все меры, которые Ты найдешь правильными, чтобы это дело закончить.

Алексей Андреевич Волков

В данное время все добытые сведения я держу в строжайшей тайне, т[ак] к[ак] преждевременное их оглашение может очень навредить делу следствия. Никому, кроме Тебя, я ничего не сообщаю, да и не имею право.

Андрей

С подлинным верно (Подпись)

ГАРФ. Ф. 10060. On. 1. Д. 62. Л. 128-131. Заверенная копия. Машинопись.

№ 19. Письмо Великой княгини Ольги Александровны Великому князю Андрею Владимировичу

Хвидор

13 Июля 1927 года

Милый Андрей,

Получила копию твоего письма на имя Жильяра, в котором ты пишешь, что ведешь анкету с ведома и согласия Мама и еще, что ты держишь ее в курсе твоих действий. Ты знаешь, что это не так. Прочла письмо Мама в присутствии брата ее д[яди] Вольдемара. Она была очень огорчена, т[ак] к[ак] никогда не уполномочивала Тебя в этом деле. Для нас – дело доведено до конца и мы убеждены, что особа -не наша Анастасия. Жаль, что ты не поинтересовался ее повидать -с чужих слов труднее решать. Если выйдет в свет переведенная на русский язык книга Ратлевой, и если будут продолжать говорить, что Мама продолжает интересоваться этой историей – то, как это не неприятно, но придется написать опровержение. Ты не можешь себе представить, как меня расстраивает вся эта история и как неприятно все это писать тебе.

Любящая тебя Ольга

С подлинным верно: [подпись]

ГАРФ. Ф. 10060. On. 1. Д. 66. Л. 76. Заверенная копия. Машинопись.

№ 20. Письмо герцога Георгия Николаевича Лейхтенбергского Великой княгине Ольге Александровне

Замок Зеон

26 Августа 1927 года

Ваше Императорское Высочество

Вот уже шесть месяцев, что у меня живет г[оспо]жа Чайковская, и за это время мы все успели ее хорошо узнать и изучить. Пришлось мне пережить и историю с ее, якобы, разоблачением как Франциску Шанцковскую. Выманенный в то время в Париж, на второй день моего там пребывания, редакторами берлинской газеты «Нахтаусгабе», посредством неточных, как потом оказалось, документов и неправильным уверением о намерении, будто бы, берлинского полицей-президента лично и скоро прибыть в Зеон и там больную арестовать, я вернулся домой в уверенности, что больная действительно Франциска Шанцковская, и я сделал добросовестно, при очной ставке ее с, якобы, свидетельницей и с детективом все возможное, чтобы ее разоблачить, поймать, сбить, словом – раскрыть то, что казалось тогда истиной.

Однако, многие обстоятельства в поведении приехавших лиц, наконец, само поведение больной при этой тяжелой обстановке, вселили в меня подозрение, что дело тут со стороны редакции нечисто, и вскоре после этого я просил А[натолия] Александровича] Мордвинова доложить Вашему Высочеству, что я прошу Вас не слишком верить, что больная наша – действительно Шанцковская. Тогда это были предположения, а теперь у нас имеются документальные доказательства, что это неправда. Если я позволил себе несколько дольше остановиться на моих личных впечатлениях о том времени, то происходит это от того, что, если я теперь вернулся к первоначальному моему предположению о вероятном тождестве больной с Анастасией Николаевной, то я хотел бы дать Вашему Высочеству, que reviens de loin[250]250
  «Вернувшись издалека» (фр.).


[Закрыть], как говорят французы, и что, следовательно, вернувшись издалека, я сделал это, вероятно, не без серьезных оснований.

Из сообщения Андрея Владимировича мне известно, что Вы изволите считать расследование о больной исчерпанным и убеждены, что она разоблачена. Из чувства долга и любви к истине смею уверить Вас, что это неправда; нам, напр[имер], известно – сколько было уплачено лжесвидетельнице, привезенной в Зеон, чтобы «опознать» в больной Шанцковскую; важная свидетельница, про которую газета «Нахтаусгабе» напечатала, что она «с Декабря 1926 г[ода] бесследно исчезла из Берлина, и не может быть найденной» – была разыскана в четверть часа в адресном столе и показала обратное тому, что показывала лжесвидетельница. Наконец, мы делали очную ставку больной и ее soi-disant[251]251
  «Так называемому» (фр.).


[Закрыть] брату Феликсу Шанцковскому, который кончил тем, что подписал клятвенное свидетельство, что он в больной своей сестры, несмотря на некоторое сходство, признать не может. Да и по всему своему поведению при этой очной ставке и он, и больная показали, что они друг другу чужие. Большего я сейчас не могу сказать, ибо все это может кончиться процессом, и нам надо иметь в руках целый ряд других доказательств. Смею уверить, Ваше Высочество, просто, что это так. Впрочем, если вам угодно, Вы можете спросить и Андрея Владимировича, который все это в подробностях знает.

Итак, если Вашему Высочеству доложено, что-де «доказано, что Чайковская есть Франциска Шанцковская» – то знайте, что это ложь. Сознательная[252]252
  Подчеркнуто при наборе текста


[Закрыть] со стороны редакции берлинской газеты, явно надеявшейся, что никто не позаботится разобрать правдивость этой газетной шумихи; сознательная[253]253
  Подчеркнуто при наборе текста


[Закрыть] ложь и со стороны Дармштадтской полиции. Насколько она сознательна[254]254
  Подчеркнуто при наборе текста


[Закрыть] в голове Жильяра – я не берусь судить с уверенностью. Но имею некоторые основания полагать, что она не бессознательная[255]255
  Подчеркнуто при наборе текста


[Закрыть]. Насколько верит в истину Вел[икий] Герцог Гессенский, мне не ясно, однако, недаром же он заплатил газете вперед за разоблачение больной как Шанцковской 25 000 марок. Нам это сказал сам редактор «Нахтаусгабе» Луке, и на его ответственности лежит это, если это неправда.

Ваше Императорское высочество, Вы меньше меня знаете, чем моего брата, но я думаю, все-таки, достаточно, чтобы поверить, что если я пишу такие серьезные вещи, такие обвинения, то, конечно, у меня должны быть к тому веские данные. В скором времени должны появиться в немецкой печати статьи г[оспо]жи Ратлевой, которые раскроют, пункт за пунктом, все «махинации» «разоблачителей» Шанцковской. Я уверен, что ваша правдолюбивая и прямая душа не сможет не возмутиться таким образом действий по отношению к несчастному существу, больному, забитому и беззащитному, кто бы это существо ни было в действительности[256]256
  Подчеркнуто при наборе текста


[Закрыть]. И я считал и считаю [нужным] об этом всем Вас предупредить, дабы Вы не оказались невольно вовлеченной в весьма некрасивую интригу. Раскрытие интриги перед публикой – не в моих силах удержать, и единственное, что я могу сделать – это, именно, постараться оградить Вас и Вашу Августейшую Матушку от косвенного, хотя бы, участия в глазах публики в этой печатной истории.

Итак, установив, что она не Шанцковская, мы возвращается к мучительному вопросу: кто же тогда она такая.

Разрешите теперь доложить мои и всех нас наблюдения за больной по этому поводу. Она воспитанная, очень аккуратная, хорошо понимает слова по-русски, иногда у нее вырываются непроизвольные русские слова, и тогда она старается делать вид, что она их не сказала, читает, понимает, может говорить и даже думать – по-английски. Ее немецкий язык совершенно неправильный: так говорят наши русские некультурные люди, говорящие по-немецки самоучкой. Это абсолютно ей чужой язык. По-польски она ни звука не понимает и не говорит: это проверено.

При большой природной любезности и доброте, внимании к окружающим, характер у нее, что называется «с норовом», с «закидкой», и тогда она может быть несносна, и несправедлива, и злопамятна. Вообще же добра и шаловлива, быстро сменяя смех на слезы и обратно. Была сделана попытка ее гипнотизировать, но безрезультатно. Она не заснула. Это очень жаль, ибо в гипнотическом состоянии она вынуждена была бы сказать правду о себе. Она у нас на страстной неделе говела и приобщалась, и священник наш, отец Д[митрий] Якшич, человек образованный, пришел к выводу, что она, несомненно, православная. Да и все поведение ее в то время это показывало. Она довольно часто рассказывает о «своей прежней жизни», но всегда только отрывками, короткими фразами. К связному рассказу она вообще не способна.

Отдельно я прилагаю все эти записи и наблюдения, произведенные отчасти Верой Романовной Клеменц и Марией Павловной Баумгартен, отчасти мной лично или членами моей семьи. Читал я эти заметки недавно в Ницце графине Бенкендорф, а в Париже Зизи Нарышкиной, и многое они должны были подтвердить как правдивое. Многое, конечно, она могла слышать от русских в Берлине, но многое как будто некому было там ей рассказать, ни предвидеть. Наконец, если теоретически[257]257
  Подчеркнуто при наборе текста


[Закрыть] поддерживаемая Жильяром и ее противниками теория, что она просто авантюристка, которую начинили разными сведениями из жизни Августейшей Семьи Вашей, и которая обладает огромным умом и памятью, необходимыми, чтобы все это запомнить и вовремя пустить в обращение, то практически[258]258
  Подчеркнуто при наборе текста


[Закрыть], для человека с ней прожившего хотя бы неделю, становится совершенно ясным, что такая теория совершенно несостоятельна, ибо это умственно больной, но не сумасшедший человек с частичной памятью, часто весьма слабой. Так, напр[имер] она скажет Вам что-нибудь сегодня, а послезавтра она будет уверять, что никогда этого не говорила. Вместе с тем она правдива и никогда не лжет, даже когда это было бы на пользу ей.

Я не делаю комментариев ко всему записанному – Ваше Высочество сами лучше, чем кто-либо другой, оцените значение или незначительность той или другой сказанной ею мелочи. Но странно: если она играет роль, то как могло случиться, что за пять лет, что она «известна», она ни разу не проговорилась, даже под наркозом, о чем-нибудь могущем свидетельствовать, что она жила другой жизнью, чем той, про какую всегда говорит. И не до жуткости ли значительными являются в общей своей сложности те мелочи, замечания, которые она высказала за все это время. Не заставляет ли это сильно задуматься над возможностью того, что она все-таки есть та, за которую она себя выдает, никогда себя, однако, так не называя и желая только одного: увидеть еще раз «Бабушку» хоть издали, а потом – быть оставленной в покое. Разве это поведение авантюристки, каковой ее хотят нарисовать все лица, выдумавшие легенду о Шанцковской. чтобы ее погубить[259]259
  Подчеркнуто при наборе текста


[Закрыть].

Честная душа Ваша, я знаю, не может не возмутиться, узнав это, как возмущаемся мы все, знающие и переживающие все стадии этой гнусной интриги, и, если я не могу сказать, чтобы она действительно была Вел[икая] Кн[яжна] Анастасия Николаевна, то нельзя сказать, после всего записанного и отмеченного и наблюденного, чтобы мы не имели никаких оснований об этом тождестве не только думать, но даже считать его вероятным.

Если же она телесно не Вел[икая] Кн[яжна] Анастасия Николаевна, то она, во всяком случае, душевно совершенно с ней отождествилась и в этом глубоко убеждена: в искренности этого ее убеждения не может быть никакого сомнения. Но кто же она тогда такая. Вопрос остается открытым, и только Вы, Ваше Высочество, мне кажется, можете выяснить, настолько ли точно и правдиво то, что больная знает и рассказывает о прежней жизни, выяснить мелочи, которые быть может могут быть известны лишь Вам и ей, чтобы решить, достаточно ли это доказательно, чтобы предположить, что она действительно есть Анастасия Николаевна или хоть насколько правдоподобно, чтобы серьезно заняться ее лечением – что возможно, говорят врачи-психиатры, после чего она, вероятно, будет в состоянии вспомнить все прошлое и тогда докажет этим свое тождество в А[настасии] Н[иколаевне] – если она есть она.

Но для этого было бы, конечно, необходимым, чтобы Ваше Высочество дали себе труд пожить некоторое время в обществе больной, ибо она недоверчива к людям вообще и то, что говорит, говорит отрывочно, кусочками и без всякой связи. Иногда, впрочем, имеет значение не столько смысл сказанного, сколько тон, выражение и обстановка, при которой слова произнесены, и которые не оставляют сомнения в их искренности. Если бы Ваше Высочество нашли нужным и желательным за ней понаблюдать, то и моя жена, и я, разумеется, были бы счастливы, если бы Ваше Высочество удостоили нас посещением и пребыванием у нас здесь в течение времени, которое Вы изволили бы найти нужным для этого наблюдения. Однако я отлично понимаю, что Вы могли бы решиться на такой шаг, только вполне убедившись, что она не Шанцковская, и что этой легендой ей причинена глубокая и непростительная несправедливость. А что это так, я в этом уверен, Вы изволите убедиться из того, что будет предано гласности.

Если же она не Шанцковская и не Анастасия Николаевна – то она является настолько интересным и исключительным патологическим случаем, что уже просто с научной точки зрения ее, казалось бы, следовало обеспечить и сохранить для изучения ее случая психиатрами. Полагаю, что для этого можно было бы тогда найти и потребные средства среди научных обществ, хотя бы в Америке.

Вот, Ваше Императорское Высочество, объективное изложение моих наблюдений за больной в течение полугода, которое мой долг побудил меня повергнуть на Ваше благоусмотрение. Если же у нас нет прямых доказательств, а потому не может быть полного убеждения, что больная есть Анастасия Николаевна, то косвенных признаков столько, что по логике и разуму почти нельзя сделать иного вывода.

Вашего Императорского Высочества

Покорный слуга

Г[еоргий] Лейхтенбергский

С подлинным верно: [подпись]

ГАРФ. Ф. 10060. On. 1. Д. 66. Л. 78-81. Заверенная копия. Машинопись.